Ты знаешь край — туда, туда,
Умчимся мы с тобою навсегда!
M-lle Гальяр приехала в Благословенную (как думают иные иностранцы) Россию, с целью составить свою фортуну. Это, как известно, почти общая цель всех галлов с двадесятью языками, всех Мерзенштернов и Гилденкранцов, являющихся к русским варварам за их серебром 84 пробы. В цветущих нолях родимой Франции капризная фортуна строила m-lle Гальяр только кислые гримасы и почти ни одной радужной улыбки! Едва пошла ей пятнадцатая весна, как ее уже успел, самым обыденным образом понадуть в Париже какой-то парикмахерский коми, променявший ее на одну из тысячи приезжих русских барынь. Потом судьба ее забросила в Марсель, где на сцене одного café chantant она упражнялась в пластической гимнастике канкана. Потом, после многих шатаний, та же самая судьба привела ее опять в Париж, где она познакомилась даже с префектурой и консиержери, будто бы за то, что по ошибке положила в свой карман чей-то бумажник. Потом… потом ей минул тридцатый год. В одно прекрасное утро, она, взглянув в зеркало, увидела на лице своем у впалых глаз маленькие морщинки… и на лбу те же самые морщинки начинали проявляться. — «Дело плохо! подумала m-lle Гальяр: во Франции мое сражение проиграно!» И вслед за тем — она пошла «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок».
Уголок, как водится, нашелся в России, в добром городе Санкт-Петербурге, куда она прибыла, в ноябре месяце, в одном легком бурнусике с маленьким саквояжем в руках, и основала свое первоначальное пребывание в каких-то номерах. Положение её было очень печально; ни средств, ни знакомых, в совершенно чужом городе, без всякой определенной цели и впереди, и в настоящем — что делать? как быть?.. M-lle Гальяр в печальном раздумье вышла на шумный Невский проспект, который впрочем, после парижских бульваров, отнюдь не казался ей людным и шумным. Первая попавшаяся ей вывеска перчаточного магазина с французской фамилией мигом рассеяла её мрачное настроение духа — и m-lle Гальяр впорхнула туда очень грациозно с милой и скромной улыбкой.
Там за конторкой сидел, с сигарой в зубах, толстый обруселый француз и проглядывал русские полицейские ведомости.
— Извините, милостивый государь, — начала m-lle Галъяр, конечно на родном своем диалекте. — Я здесь одна… приехала недавно… в чужом городе…
— Что же вам угодно? — несколько сухо вопросил ее соотечественник, предполагая с её стороны просьбу касательно российской звонкой монеты.
— Я бы желала избрать себе какой-нибудь род деятельности… Не можете ли вы мне присоветовать?
Лицо француза несколько прояснилось и тон голоса сделался мягче.
— Что же именно хотите вы? — спросил он.
— Что-нибудь — мне это решительно всё равно…
— Однако?
— Это довольно затруднительно сказать, что именно… ну хоть dame de comptoir, или… или я не знаю что!
— Или — извините за откровенность — найти покровителя? — спросил без дальних церемоний соотечественник, лукаво подмигнув соотечественнице глазком.
— О, конечно это было бы самое лучшее! — подхватила та, нимало не сконфузясь его откровенностью.
— Да, но это на первый случай, без связей и знакомства, довольно затруднительно… Это можно впоследствии, когда вы несколько пообживетесь, здесь, а пока — надо искать что-нибудь менее удобное, но более возможное.
— Что же именно?
— Ну, хоть например… — начал француз, раздумчиво шевеля усами, — хоть — например педагогическая деятельность!.. Как вы это находите?
— Ах, педагогическая деятельность!.. Прекрасно, бесподобно!.. Пожалуй хоть и это!.. Только что же мне придется делать в этой деятельности?
— Быть гувернанткой в каком-нибудь семействе.
— А, понимаю! Смотреть за нравственностью детей, читать им мораль, наблюдать, чтобы держались прямо, не говорили бы и не смеялись бы очень громко, кушали бы меньше — если не ошибаюсь, так в этом, кажется, и состоит… как вы ее назвали?.. да! педагогическая деятельность?
— В этом, сударыня.
— О, так и прекрасно!.. Эта обязанность совершенно соответствует моим способностям… А выгодно здесь платят за это?
— Своим, русским, очень не выгодно, самую ничтожную сумму; но француженке — это дело другого рода! На гувернанток-француженок здесь, слава богу, цены стоят хорошие.
— Ну, так чего же лучше!.. — кровожадно воскликнула m-lle Гальяр, — только… где же найду я такое место?
— А вот, для этого у русских есть полицейская газета, — сказал француз, указывая на лист ведомостей. — Сейчас посмотрим и — держу пари — найдем наверное!
Перчаточник стал пробегать глазами ряды частных объявлений.
— Ба! — воскликнул он довольным тоном, вот как раз то, что нам нужно, и отыскалось! И вслед за тем, желая блеснуть перед соотечественницей знанием русского языка, он с гордым самодовольствием прочел ей следующее:
«Требуется гувернантка, француженка, для упражнения в языке с девочкой двенадцати лет. Обратиться в Литейную улицу, дом № 00, квартира коллежского советника Лузгарева».
Затем француз был так любезен, что переписал ей означенный адрес как на русском, так равно и на французском диалекте, растолковал дорогу, сам нанял для неё извозчика, растолковав и тому в свою очередь что следует, и через четверть часа m-lle Гальяр всходила уже по великолепной лестнице, убранной мягкими коврами и экзотическими растениями, в приемную коллежского советника Лузгарева.
Коллежский советник Лузгарев посвятил себя на служение откупным операциям; поэтому не мудрено, что его лестницу украшали ковры и экзоты, а его апартаменты — бронзы, бархат и картины. Коллежский советник Лузгарев тянулся в аристократию и повсюду, где только была возможность, жестоко барничал. Он был тучный мужчина, лет пятидесяти, держал шесть пар рысаков и две пары танцовщиц, — уважал свою супругу, урожденную баронессу фон Шибзик, которая усердно дарила его чело приличными украшениями, давал великолепные обеды — а в остальное почти не вмешивался. Впрочем, нельзя сказать, чтобы он не заботился и о потомстве своем, которым снабдила его судьба в виде сына Алексиса, мальчика четырнадцати лет, и двенадцатилетней дочери Лизы. Для этой последней и понадобилась новая гувернантка, так как прежняя старушка, madame Oiseau, скоропостижно отошла к праотцам. Дочь была более на попечении матушки, которая требовала только, чтоб она была всегда прелестно одета, держалась грациозно и бегло болтала по-французски, да и этим-то матушка занималась только так, для виду, для проформы. — В сущности, ей, пустой, тридцатипятилетней барыне, вечно занятой своим сердцем, не было ровно никакого дела до дочери, предоставленной в исключительное ведение гувернантки.
Зато сынка папенка держал, что называется, в ежовых, и, помня свою горемычную юность и родительские тычки да помычки, поблажки давать не любил юному представителю рода Лузгаревых, держал его в повиновении, как ребенка, и карманных денег отнюдь не давал. — «Знаем мы эти карманные!» — говаривал он, возражая супруге, когда та начинала ходатайствовать за Алексиса, уверяя, что и ему необходимо пользоваться раннею свободой, предоставленной иным его сверстникам. — «Знаем мы их! с этими карманными один только соблазн: Излеры да Борели, шампанское да женщины! Молоденек еще!.. Вот пойдет девятнадцатый год — тогда и содержание полозку ему, а раньше — ни-ни! и прошу не говорить мне об этом более!»
Но спартанская система господина Лузгарева ограничивалась только лишением карманных и личной воли, остальным ему заниматься было некогда: откупа да обеды, рысаки да танцовщицы поглощали всё его время. Даже и спартанскую-то систему применял он более заглазно. Алексис и Лиза являлись к батюшке с матушкой — только с официальными визитами утром и вечером, да в час обеда, а всё остальное время были избавлены от лицезрения дражайших родителей, запятых каждый по своей части.
Семейство Лузгаревых разделялось на три отдельные, замкнутое каждый в себе, мира: мир батюшки, мир матушки и мирок детей. Юный Алексис имел свое отделение, где помещался он под присмотром гувернера, мистера Дарлингля. Мистер Дарлингль любил плотно покушать и попить, любил свою сигару, не любил ходить гулять со своим питомцем, что однако требовалось от него ежедневно; зато более всего любил почивать целый день у себя на постели, замкнув на ключ дверь своей комнаты, дабы не обеспокоили его.
Юный Алексис отличался своею нервною впечатлительностью и чем-то слабым, женственным; вообще же был мальчик не особенно глупый и не особенно умный, а так себе. То же можно сказать и про сестрицу его. Но до этой последней нам мало дела, и не в ней заключается самая суть рассказа.
Алексису минуло четырнадцать лет. Одевали его по-английски, т. е. как взрослого — и это обстоятельство радовало его несказанно, тем более, что все его пятнадцати или шестнадцатилетние сверстники тоже одевались по-английски и были, в некотором роде, уже совершенно «эмансипированными» молодыми людьми, т. е. курили сигары и папиросы, пили коньяк и шампанское и любили хвастаться своими победами и в особенности ужинами со своими женщинами. Юный Алексис всё это слушал с жадным любопытством и с тайною завистью, с мучительною завистью самолюбия, лишенного по воле батюшки тех же благ, какими пользовались все эти Пети, Жоржи и Базли. Ему нечем было похвастаться, ему не на что было покутить, не над кем одерживать (хотя мнимые, вымышленные) победы, о которых бы он мог, при случае, с гордостью поведать Петям и Базилям, так как всё женское общество его заключалось в почтенной старушке madame Oiseau. Все эти обстоятельства мучили и грызли его слабенькую душу самым жестоким образом — а излить эту душу было решительно не перед кем. И юный Алексис таил про себя точащего его червя. А между тем он вступал уже в тот возраст, когда детство борется с неясно проступающими инстинктами юности и уступает место этим последним.
Хитрому, проницательно-пронырливому чутью m-lle Гальяр не трудно было почти сразу оглядеть положение и отношения семейства, в которое она вступила чрезвычайно кротко, тихо и скромно, как и подобает нравственной воспитательнице юношества.
Прошло месяцев около трех со дня вступления её на педагогическое поприще, и в эти три месяца она увидела ясно, что ей нечего рассчитывать пленять собою батюшку, самого коллежского советника Лузгарева; мистер Дарлингль был слишком мелок и незначителен для этого, да и не мог бы предоставить никаких существенных выгод. Итак — надо было обратить свое собачье чутье и парижское кокетство на что-нибудь более прочное и более выгодное.
Однажды, спустясь в зимний сад, m-lle Гальяр нашла там Алексиса. Он сидел на скамейке и без всякого аппетита читал какую-то французскую книгу из отечественной истории для юношества.
M-lle Гальяр села подле него. Они были совершенно одни.
— Что это вы читаете, cher Alexis? — спросила она.
Мальчик молча отвернул заглавие книги и показал ей.
— Но ведь это, я думаю, очень скучно? — продолжала она с оттенком милого участия.
— Да, не совсем-то весело, — ответил он зевая.
— Это и видно… Разве вам не дают других книг?
— Дают, да всё в этом роде.
— И вы всё зеваете? — шутливо расспрашивала француженка.
— Всё зеваю…
— Бедный Алексис!.. А у меня так вот есть книги, от которых я никогда не зевну! — заметила она, как бы подразнивая его.
— Какие же это?
— Нельзя сказать.
— Отчего же?
— Оттого, что вам их читать не позволят.
— Кто не позволит и почему?
— Ваши родители, ваш гувернер, — все, все не позволят, потому что считают вас еще мальчишком, ребенком, на воображение которого такие книги могут подействовать не так, как им бы хотелось.
Лицо и глаза Алексиса разгорелись.
— Что же такое в этих книгах? — любопытно спросил он.
— О! в этих рингах описывается любовь! любовь девушек, замужних женщин и очень молодых людей! Описывается самыми поэтическими и соблазнительными красками! Это прелестный роман! Вы не читали романов?
— Нет, не читал… Дайте мне их…
— Не дам…
— Отчего?
— Боюсь… У вас могут увидеть, отнять, всё это обрушится на меня… Вы не сохраните этого втайне.
— Честное слово, сохраню! Дайте…
— О! я бы дала вам, cher Alexis, эту книгу, но… как же и где же вы ее станете читать?..
— В своей спальне, ночью… Я ведь сплю один, без гувернера.
— А! ну это дело другое!.. Мне право жаль вас, милый, милый мой Алексис, вас не понимают здесь, вас всё еще продолжают считать за мальчика.
— А вы чем считаете меня? — несколько подозрительно спросил Алексис, тогда как сердце его самолюбиво и с затаенною гордостью ёкнуло от этих слов гувернантки.
— Я?.. конечно не считаю вас за ребенка; я вижу в вас чрезвычайно милого и элегантного молодого человека… — И поэтому-то и соглашаюсь дать вам книгу. Только смотрите же, Алексис, тайна, и тайна прежде всего!
И кокетливо протянув ему руку, m-lle Гальяр вышла из сада.
Вечером, когда после чая Алексис подымался к себе на верх, на неосвещенной площадке его остановила гувернантка и сунула в руки книжку. У мальчика забилось сердце с незнакомым ему еще доселе замиранием, которое испытывает всякий молодой человек, впервые встречаясь подобным образом с хорошенькою женщиною. А тридцатилетняя m-lle Гальяр весьма еще могла назваться хорошенькою.
Алексис с жадностью принялся читать и всю ночь не сомкнул глаз, пока не дочел до последней строки. Это был один из французских, самых пикантных, самых соблазнительных романов, который на свежую голову Алексиса произвел магнетически чарующее действие, еще более разбудил его инстинкты и распалил воображение. Он целый день, какой-то развеянный, ходил под обаянием романа, будто бы одурманенный им, и к вечеру опять шепнул гувернантке:
— Книгу!.. дайте мне еще одну книгу!..
После чаю, на темной площадке и на этот раз последовала вчерашняя встреча, с тем только прибавлением, что Алексис, весь дрожа, словно в лихорадке, крепко стиснул на прощанье руку m-lle Гальяр — и она ответила ему тем же.
Таким образом Алексис перечитал несколько романов. Гувернантка тратила свои последние деньги и покупала на них новые книги для Алексиса, выбирая всё романы еще более наркотического свойства.
Однажды они опять сошлись вместе в зимнем саду. Ни батюшки, ни матушки, по обыкновению, не было дома. Лиза, пользуясь удобным отсутствием их, забралась играть в свои козыри и поболтать по-русски к своей старой няньке, которую одну только и любила… Мистер Дарлингль храпел у себя на постели, запершись на ключ. Остались незанятыми только Алексис да m-lle Гальяр.
Дело было вечером. Лампа тускло обливала голубоватым светом широкие и длинная листья растений; фонтанчик лениво переливал своими брызгами; в целом доме была тишина ненарушимая. M-lle Гальяр, при голубоватом, матовом свете; уединенной садовой лампы, казалась очень хороша и еще более кокетлива и пикантна.
К этому можно прибавить еще одно: пользуясь отсутствием господ Лузгаревых, она сошла в зимний сад в одном легком вечернем пеньюаре; с широкими рукавами, которые ложились красивыми складками вокруг её пополневшей на русских хлебах белой руки, оттененной розовым локотком; ножка была обута в легкую изящную туфлю, и вообще M-lle Гальяр, в этот вечер, была вся необыкновенно изящна.
— Ну, что, Алексис, вы больше не зеваете за вашим чтением? — спросила она, лукаво улыбнувшись.
— Благодаря вам, нет! — ответил он, и, помолчав немного, прибавил несколько застенчиво:
— Я чувствую, что стал совсем другим человеком; и узнал то, о чём никогда и не грезил… и это меня мучит…
M-lle Гальяр исподтишка коварно улыбнулась на это откровенное, чистосердечное признание мальчика.
— Что же вас мучит? — спросила она, принимая, как бы невзначай, одну из небрежно-грациозных и потому соблазнительных поз.
— Это трудно сказать, что именно… Меня всё мучит в этих романах, говорил Алексис, стараясь проанализировать свои ощущения. Мучит, например, то, что я так далек от такой жизни, какая там описывается… Мне просто завидно глядеть на всех этих героев и героинь!..
— А вы бы хотели быть героем? — спросила француженка.
Мальчик покраснел и сконфузился, но взглянул на свою собеседницу — и не мог оторвать от неё глаз, так хороша и заманчива показалась она ему в эту минуту. Он снова почувствовал то захватывающее дух, щекотное ощущение, которое производит на молодого человека обаяние красивой женщины; только на этот раз почувствовал вдесятеро сильнее, чем при первой передаче первого романа на темной площадке. Глаза его разгорелись, волнение крови, подступив к горлу и голове, мешало говорить. Он только дышал прерывисто и не сводил глаз с гувернантки. Та ясно видела всё это и коварно наблюдала его физиономию, как змея свою жертву.
— Ну, отвечайте, — продолжала она, — хотели бы быть героем? хотели бы любить? Вы, конечно, не любили еще, вам незнакомо это увлекательное чувство? Нет? — Мальчик, вместо слов, отрицательно покачал головой.
Француженка грустно подперла свою голову рукою. — Бедный, бедный мой Алексис! задумчиво проговорила она: мне очень жаль вас!.. Я понимаю вас… я понимаю ваше сердце… вы уж далеко не мальчик, хотя вас и стараются держать как ребенка… Во Франции юноши в ваши года уже совершенно свободны и уже умеют любить!..
— Да кого же любить мне? — с усилием произнес Алексис… На меня, — вы сами же говорите, — все смотрят еще как на мальчика… Если бы я полюбил, то, конечно, мне бы не отвечали, прибавил он, подозрительно взглянув на m-lle Гальяр.
— Почем знать, cher Alexis!.. Может быть есть женщины, которые не смотрят на вас глазами вашего батюшки, а видят в вас прекрасного и очень красивого молодого человека, с очень добрым сердцем и характером; — ведь вы этого не знаете?
— Да где же эти женщины? — спросил Алексис, в котором волнение крови достигало до высшего градуса, возможного в его лета.
— Ищите, и, может быть, найдете их! — загадочно и кокетливо возразила гувернантка.
— Едва ли… — проговорил он, весь дрожа внутренне, — едва ли… — И потом, после небольшого молчания, в течение которого, казалось, обдумывал какой-то решительный приступ, он прибавил довольно смелым голосом:
— Ну, вот вы, например, выговорите, что жалеете меня, а ведь вы жалеете только на словах…
— Почем знать! — загадочно ответила m-lle Гальяр, принимая новую соблазнительно-грациозную позу.
— Ну, докажите, тогда я поверю! — еще смелее приступил он.
— Женщине доказать это довольно трудно, — возразила она, — мужчины сами должны находить и брать от нас доказательства…
Этот полунамек еще более подстрекнул и разжёг Алексиса. Он почувствовал в себе достаточно дерзости и смелости, чтобы идти дальше.
— Ну, если вы точно сочувствуете мне, пусть будет доказательством ваш поцелуй…
Гувернантка не отвечала ни слова и продолжала глядеть на него, не изменяя своей позы.
Он сел к ней еще ближе. Она не отодвинулась.
— Ну, позвольте же поцеловать себя! — настаивал между тем Алексис, со страстью и дерзостью, каких даже и она в нём не ожидала.
M-lle Гальяр продолжала молчать.
Четырнадцатилетний мальчик подвинулся к ней еще ближе, так что уж больше некуда было двигаться, взял её благоухающую руку, без всякого сопротивления, и страстно прижал к своим горячим губам. Отпора не оказывается. Ободренный этим мальчик, в голове которого были еще слишком живы игривые сцены пикантных романов, незаметно передвинул губы свои дальше кисти руки, к локотку, потом еще выше и выше — отпора всё-таки нет. Он трепещущей рукой обнял её гибкую талию и поцеловал её полную, хорошенькую шейку; потом губы его проскользнули к щеке и наконец, в совершенном забытьи и изнеможении отыскали другие вкусные губки и на несколько мгновений замерли, сомкнувшись с ними в томительно-страстной истоме.
Прошла минута — и m-lle Гальяр вздрогнула и отшатнулась от своего дерзкого обнимателя.
— Боже мой! Алексис… бога ради… что вы это?.. что с вами? — прошептала она, будто в смущении, оправляя свою прическу и помятые складки пеньюара. — Нас могут застать, подглядеть… Вы знаете, что грозить нам за вашу забывчивость… Успокойтесь, друг мой, мой добрый друг, успокойтесь!..
И вслед за тем, нежно и крепко пожав руку мальчика, она тихо и грациозно удалилась из сада.
Алексис провел мучительную ночь. Четырнадцатилетний юноша быль влюблен самым жестоким образом, как только может влюбиться мальчик, с насильственно возбужденными инстинктами — посредством романов и сцен, подобную которым он вынес прошедший вечер. Уроки и лекции не шли ему на ум. Он целый день слонялся из угла в угол, как ошалелый, и убегал встречи с людьми, ища уединения; временем с жадностью перечитывал более сладострастные страницы романов, мечтал о своем будущем романе и лихорадочно выжидал вечера и нового разговора с m-lle Гальяр, при встрече с которой каждый раз кидало его то в жар, то в озноб.
Таким образом прошло довольно много времени. M-lle Гальяр завлекала несчастного мальчика всё более и более, разжигала его своим искусным кокетством и сделала то, что ребенка в нём уже буквально не осталось и тени. Изредка она сходилась с ним по вечерам, когда никого не было дома, в зимнем саду, изредка сталкивалась на темной площадке; но еще реже позволяла ему целовать себя, ограничивая во время все дальнейшие покушения влюбленного мальчика. Она вливала в него медленный яд и, надо отдать ей справедливость, вела свою атаку с огромным тактом и замечательным искусством.
Слабохарактерный мальчик весь подчинился её влиянию; она делала из него всё, что хотела; она мало-помалу вооружила его противу семейства, но в тоже время заставила эту вражду глубоко затаить в его сердце и не высказывать ее никому ни малейшим словом, ни малейшим движением. В глазах семьи своей он, по-видимому, оставался прежним мальчиком, вверенным бдительности мистера Дарлингля и совершенно подчиненным воле отца. А между тем ему минуло пятнадцать и пошел шестнадцатый год. Гувернантка продолжала разжигать его страсть постоянным сдерживанием её до известных пределов, и бедный мальчик мучился невыносимо. Время от времени, новые романы, доставляемые ею, довершили еще более свое дело. Он сделался задумчив, рассеян, раздражительно угрюм, стал даже бледнеть и худеть от того внутреннего яда, который постепенно вливала в его душу и сердце опытная рука m-lle Гальяр. С ней одной он только был несколько весел, с ней одной находил о чём говорить; она одна умела заставить его делать что ей было угодно и царила над ним полною неограниченною властью. Папеньке с маменькой было не до детей и потому они не обращали внимания на видимое изменение своего сына и не замечали проделок гувернантки, которая, повторяем, вела свое дело так ловко, что от посторонних глаз всё было шито-крыто. Мистер Дарлингль, с своей стороны, был очень доволен, что питомец не беспокоит его, и с удовольствием замечал иногда отцу, когда тот в редких случаях осведомлялся о сыне, что Алексис делается гораздо серьезнее, солиднее, скромнее и начинает глядеть истым джентльменом. Все эти известии весьма радовали нежное родительское сердце господина Лузгарева.
Прошло около года со дня вступления m-lle Гальяр в её новую должность. Алексис рассеянно ходил по своей комнате. В руках у него был какой-то английский курс, который он держал совершенно машинально, не зная даже, что в нём заключается. Он ожидал к себе учителя. Вдруг тихо отперлась дверь и вошла m-lle Гальяр. Она, как и всегда, была одета с большим вкусом.
— Monsieur Alexis, у меня затерялся где-то мой ножичек; очините мне карандаш, — отнеслась к нему гувернантка и села на диван.
Несчастного мальчика при виде своей обольстительницы давно уже донимала самая жгучая страсть, а с некоторого времени он начинал чувствовать в такие минуты даже какую-то злость против неё. Карандаш был очинен. Гувернантка поблагодарила грациозным наклонением головы, но с места не подымалась.
— Чем вы заняты?
— Ничем, — ответил он сухо и несколько желчно… M-lle Гальяр удивилась несказанно, так как этот тон его впервые поразил ее своею новостью, ее, привыкшую к совершенной покорности и подчинению с его стороны. — Вы, кажется, очень хорошо должны знать, чем и кем я постоянно занят, продолжал он в том же духе. Впрочем, для вас это совершенно всё равно.
— Почему же вы так думаете? — спросила гувернантка обиженным тоном. — Вы, Алексис, знаете, что я всегда сочувствовала вам…
— Вы мне сочувствовали! — воскликнул он с иронией и с невольными полудетскими слезами в глазах. Вот больше полугода, как вы меня мучите… да, мучите!
— Я?!.. Чем?!.. — изумленно откликнулась обиженная женщина.
— Ну, полноте!.. будто вы не знаете!.. Я уж не маленький — больше и выносить не стану!
И он раздраженно зашагал но комнате.
M-lle Гальяр поняла, что дело не может повернуть в другую, не совсем-то выгодную дли неё сторону, и потому кротко подошла к своему искателю, нежно взяла его за руки и еще нежнее поцаловала в лоб. Слабохарактерный мальчик растаял.
— Cher Alexis, — заговорила она с грустью и участием. — Вы несправедливо укоряете меня… Я не заслужила этого… Я всегда любила вас.
— На словах? — спросил он с улыбкой.
— Не на одних словах, Алексис! Вспомните наши свидания, вспомните, что я вам позволяла делать с собою!
— Целовать себя? это я и теперь сделаю! — подхватил он с некоторым легким нахальством, и, в подтверждение своих слов, обнял гувернантку и поцеловал ее в губы.
— Целовать!.. — повторила она как бы с упреком в неблагодарности, — а разве этого мало?
— Не мало; но это не всё, только половина дела.
— Вы требуете от меня всего? — задумчиво и грустно проговорила она, довольно искусно принимая беззащитный и трогательный вид жертвы.
— Всего! — настоятельно подтвердил мальчик.
— Но Алексис…
— Но сударыня…
— Вы забываете и свое, и мое положение в доме вашего батюшки… Мы оба зависимы…
— Это всё пустяки! вы всё не то говорите! — перебил Алексис.
— Но, мой друг, — продолжала она с застенчивым жаром стыдливости, — вы знаете, какой это страшный шаг для женщины… вы знаете, что женщина тут всё, всё приносить в жертву: и свою честь, и репутацию и свое доброе имя. — Неужели же после этого вы не пощадите меня?..
Алексис, разгоряченный новым то полуупорством, то полууступчивостью, принялся горячо умолять свою недоступную обольстительницу.
— Но… могу ль я вполне положиться на вас, на вашу скромность? могу ль я быть твердо уверена, что это навсегда останется глубокою тайною между нами? — допытывала она стыдливым, робким и вместе страстным шёпотом, приняв окончательно вид побежденной жертвы.
Алексис горячо клялся исполнить её требование, клялся, как и все влюбленные мальчики; во всей его отрывочной речи можно было удобно понимать из пятого в десятое слово; но тем не менее он клялся честно. Ему уже было не до хвастовства победами вред Петей и Жоржем; ему было впору только удовлетворить свою столь долго возбуждаемую и почти не нормальную в его годы страсть.
— Хорошо… — прошептала гувернантка, облекаясь в маску какой-то увлекательной истомы, — первый свободный вечер — и я ваша… Я буду ждать вас… вечером, когда все лягут; вы осторожно приходите в мою комнату… Прощайте, но помните, на что я для вас решаюсь!..
И страстно поцеловал свою жертву, она быстро отвернулась и вышла из комнаты, будучи не в силах удержать на губах своих отвратительно-радостную и самодовольную улыбку.
M-lle Гальяр опытною рукою и притом неослабно поддерживала свое всемогущее, обаятельное влияние на молодого человека. Каждый шаг её, не говоря уже каждая ласка, был строго рассчитан. Она дарила ему миг наслаждения и целые ряды дней самой томительной тоски, которую вызывали мало утоленные инстинкты. Часто вечером он осторожно входил в её спальню, не редко выходил оттуда восторженный и счастливый. Большею частью раздражение страсти, неудовлетворенное самолюбие и затаенная досада сопровождали его выход оттуда. Но этому последнему чувству, этой досаде она никогда не давала развиваться, и чуть замечала малейшую вспышку, как тотчас спешила ловко и незаметно предупредить ее своею щедрою лаской. И молодой человек снова смирялся перед нею, снова покорно молчал, подчинялся её магнетическому влиянию и влюбленно, преданно и терпеливо выжидал новых редких проявлений её притворного чувства и чувственных ласк. Она его развратила совершенно. Он жадно ждал смерти отца, чтобы расправить свои крылья и перещупать его банковые билеты; но любовница советовала молчать и не давать никому даже малейшего намека настоящих его надежд и желаний — и влюбленный мальчик свято хранил каждый её завет, каждое слово.
Таким-то образом, развращая его постепенно, но упорно, постоянно раздражая всё более и более его инстинкты и отнюдь не давая ему пресыщаться, опытная француженка безусловно забрала его в свои руки еще крепче, чем прежде, и с редким постоянством, умом и тактом вела свое дело в течение почти четырех лет, не отступая ни на шаг от своей заветной цели.
К концу четвертого года, почтенного коллежского советника Лузгарева хватил паралич, после чего через несколько часовь он умер. Алексис очутился на свободе под нечувствительною и беспечною опекою своей матери, которая предоставила ему право немедленно же воспользоваться довольно значительными суммами, лишь бы только сынок не мешал делам её собственного материнского сердца M-lle Гальяр очутились в новой великолепной квартире, среди богатства и роскоши, которыми окружил ее молодой Лузгарев. Обеды, пикники, ложи, экипаж с великолепными рысаками, брильянты и наряды, будто из волшебного рога изобилия полились на ловкую парижанку, которая, или от роскоши и неги, или от удивительных косметиков, стала еще свежее, еще моложе и изящнее. А между тем Алексис по прежнему был у неё под башмаком, и благоговел перед нею, как перед идолом.
Известно, что человек ни к кому не чувствует столько благодарности, и ни к кому так не привязывается, как к той женщине, которая впервые познакомила его с наслаждениями страсти и любви. Эти привязанности обыкновенно бывают самые продолжительные и самые прочные. Между тем прошло еще несколько более двух лет. Алексис Лузгарев достиг вожделенного совершеннолетия, вступил в полное владение своею частью — и дары из волшебного рога изобилия посыпались еще щедрее и еще крупнее на счастливую m-lle Гальяр. Она ловко заставила его перевести на свое имя великолепный, богатый дом. И Алексис сделал ей этот подарок в день её ангела. Она уверила его, будто готовится сделаться матерью, и он подарил ей для будущего ребенка сто тысяч. Короче сказать, в год с небольшим она ободрала его как липку, так что, проснувшись в одно прекрасное утро, он увидел себя почти совершенным нищим.
К довершению всего, однажды он приезжает к ней с визитом; лакей пошел докладывать.
— Кто такой? — спросила француженка, как бы не разобрав фамилии, и спросила на столько громко, что Алексис мог ее слышать через две комнаты. Француз-лакей повторил его фамилию.
— Луз-га-рев?! — произнесла удивленная куртизанка, — какой Лузгарев?.. Поди скажи этому господину, что я не имею удовольствия знать никаких господь Лузгаревых. Лакей передал Алексису её слова. Кажется, добавлять не надо, что она его бросила самым наглым образом.
Однажды, раннею весною, когда весь элегантный Петербург «прогуливал себя» по ровным аллеям Летнего сада, к m-lle Гальяр, необыкновенно важно сидевшей на садовой скамейке, подошла маленькая, несчастненькая, сморчкообразная фигурка и низко раскланялась перед нею самым почтительненшйм образом.
— Сударыня, — робко заговорила по-французски темная фигурка, — вы нынче знатны и богаты… вспомните на углу Невского проспекта вывеску перчаточного мастера Lui… Я не забыл вас, сударыня… извините, я узнал вас… Я тот самый бедный перчаточник… теперь я дряхл, банкрот, и только сутки, как из долговой тюрьмы… Дайте мне что-нибудь на хлеб, сударыня.
M-lle Гальяр была необыкновенно фрапирована дерзостью какого-то inconnu, который осмелился так нагло, при публике, подойти к ней с какою-то просьбою и с какими-то глупыми намеками…
— Какую-нибудь ничтожную монету, сударыня! — робко и униженно повторил старикашка.
— У меня нет мелочи для разных бродяг, — резко ответила француженка и с достоинством величественно поднялась с своего места.
M-lle Гальяр не обманулась в своих надеждах касательно благословенной России: она нашла в ней свою фортуну. В настоящее время, для пущей важности, она прибавила к своей банальной фамилии аристократическую частицу де и продолжает блистать между чухонскими аспазиами северной Пальмиры. Голяка Лузгарева она более не считает нужным узнавать и гордо, не смущаясь, лорнирует его физиономию при встрече, любезно раскланиваясь в то же время с гвардейскими офицерами. И долго еще суждено блистать ей при помощи нарядов и дивных косметиков парижской фабрикации. Рассказчик уверен, что её шестидесятый год застанет еще свою обладательницу в рядах вышереченных аспазий, одерживающею победы над нашей светской, золотушной молодежью. Ни к чему не пригодный Алексис коротает свой век в бедности и неизвестности. Сестра помогает ему кое-какими средствами с помощию которых он пока еще не оборван и не умирает с голоду.
