Если есть какой-либо изъ вопросовъ дня, или вѣрнѣе вѣка, въ которомъ, словно въ фокусѣ, сводятся, сосредоточиваются всѣ аномаліи, всѣ противорѣчія, всѣ непреодолимыя затрудненія, съ которыми бьется Западная Европа,—то это, безъ сомнѣнія, вопросъ римскій. Да и не могло быть иначе: таково неизбѣжное слѣдствіе той неумолимой логики, которая, какъ скрытое правосудіе, вложена Богомъ въ событія міра. Глубокій и непримиримый разрывъ, вѣками донимающій Западъ, долженъ былъ наконецъ дойти до высшаго своего выраженія, долженъ былъ проникнуть до самаго корня дерева. А почетнаго права на такое значеніе никто, конечно, не станетъ оспаривать у Рима: онъ и теперь, какъ былъ и всегда,—корень Западнаго міра. Однакоже, какъ ни сильно озабочены умы этимъ вопросомъ, позволительно усомниться, чтобы вся полнота его содержанія была въ точности и отчетливо раскрыта сознанію.
Что̀, вѣроятно, болѣе всего способствуетъ къ нѣкоторому заблужденію мысли относительно свойства и предѣловъ вопроса въ той его постановкѣ, въ какой онъ теперь является предъ нами,—это, во-первыхъ, мнимое сходство между тѣмъ, что̀ на нашихъ глазахъ совершилось въ Римѣ, и нѣкоторыми изъ прежнихъ, революціонныхъ эпизодовъ его исторіи; во-вторыхъ—весьма дѣйствительная связь, которою современное римское движеніе примыкаетъ къ общему движенію революціи европейской. Всѣ эти побочныя обстоятельства, на первый взглядъ, повидимому, объясняющія римскій вопросъ, съ сущности только заслоняютъ отъ насъ его глубину. Нѣтъ, не таковъ этотъ вопросъ, какъ другіе: не только ко всему, что есть на Западѣ, прикосновененъ онъ, но можно сказать, онъ даже переступаетъ его предѣлы.
Едва ли кто рѣшится обозвать клеветою или парадоксомъ такое утвержденіе, что въ настоящее время все, что̀ еще осталось на Западѣ отъ положительнаго христіанства, связано скрытымъ или же болѣе или менѣе признаннымъ сродствомъ съ римскимъ католицизмомъ, для котораго папство, какъ оно вѣками сложилось, то же, что камень, замыкающій сводъ,—необходимое условіе бытія. Протестантство, съ его многочисленными развѣтвленіями, котораго едва хватило на три вѣка, умираетъ отъ истощенія во всѣхъ странахъ, гдѣ оно до сихъ поръ господствовало, за исключеніемъ одной развѣ Англіи; да и тамъ, если оно и проявляетъ еще нѣкоторые задатки жизни, задатки эти стремятся къ возсоединенію съ Римомъ. Что касается разныхъ религіозныхъ доктринъ, возникающихъ внѣ всякаго общенія съ тѣмъ или другимъ изъ этихъ двухъ исповѣданій, то онѣ, очевидно, не болѣе, какъ личныя мнѣнія. Однимъ словомъ, папство—вотъ столпъ, который еще кое-какъ поддерживаетъ на Западѣ весь тотъ край христіанскаго зданія, что уцѣлѣлъ послѣ великаго погрома XVI вѣка и послѣдовательныхъ обваловъ, совершившихся съ той поры.
И вотъ на этотъ-то столпъ и собираются теперь посягнуть, направляя удары въ самую его основу. Намъ очень хорошо извѣстны всѣ тѣ общія мѣста, которыми какъ повседневная печать, такъ и офиціальныя завѣренія нѣкоторыхъ правительствъ стараются, по обыкновенію, прикрыть правду дѣйствительности: до папства-де, какъ до религіознаго учрежденія, и не думаютъ прикасаться, передъ нимъ преклоняются, благоговѣютъ; его сохранятъ во что бы ни стало; даже свѣтской власти у папства не оспариваютъ; хотятъ только видоизмѣнить ея примѣненіе. Отъ него потребуютъ лишь уступокъ, признанныхъ необходимыми; его заставятъ принять преобразованія лишь совершенно законныя. Во всемъ этомъ порядочная доля недобросовѣстности, а въ преизобиліи—самообольщеніе.
Ужъ конечно недобросовѣстно, даже со стороны людей самыхъ благодушныхъ, прикидываться вѣрующими, будто реформы, серьезныя и честно выполненныя въ настоящемъ образѣ управленія папскою областью, могутъ не привести, въ продолженіе извѣстнаго времени, къ полной ея секуляризаціи[3]. Но вопросъ-то собственно и не въ этомъ: дѣйствительный вопросъ заключается въ томъ, въ чью пользу совершится эта секуляризація, то-есть каковы будутъ свойства, духъ и стремленія того новаго правительства, которому вы передадите свѣтскую власть, отнявъ ее у папства, и подъ опекою котораго—это скрыть вы отъ себя не можете—папство осуждено будетъ впредь жить. И вотъ здѣсь-то и преизобилуетъ самообольщеніе.
Намъ извѣстно идолопоклонство людей Запада передъ всѣмъ, что̀ есть форма, формула и политическій механизмъ. Идолопоклонство это сдѣлалось какъ бы послѣднею религіей Запада. Но если только не совсѣмъ сомкнуть глаза предъ всякимъ опытомъ, предъ всякой очевидной истиной, то какимъ же еще образомъ, послѣ всего случившагося, можно еще сумѣть увѣрить себя, будто при современномъ положеніи Европы, Италіи, Рима, навязанные вами папѣ либеральные и полулиберальные уставы такъ-таки и останутся надолго въ зависимости отъ убѣжденій среднихъ, умѣренныхъ, мягкихъ,—такихъ, какими вамъ пріятно воображать ихъ себѣ, въ интересахъ доказываемаго вами тезиса; будто не захватитъ ихъ быстро въ руки свои революція и не превратитъ ихъ вслѣдъ затѣмъ въ стѣнобитныя орудія, для сокрушенія не только свѣтской власти папы, но и самаго церковнаго учрежденія? Ибо, сколько бы вы ни наказывали революціонному принципу, какъ Господь Сатанѣ, мучить одно лишь тѣло вѣрнаго Іова, не касаясь его души,—будьте увѣрены, что революція, менѣе совѣстливая, чѣмъ духъ тьмы, не обратитъ никакого вниманія на ваши внушенія.
Ни обманываться, ни самообольщаться въ этомъ отношеніи не можетъ уже тотъ, кто вполнѣ уразумѣлъ, что̀ составляетъ основаніе спора на Западѣ, что̀ въ продолженіе вѣковъ сдѣлалось его жизнью—жизнью ненормальной, конечно, однакожъ дѣйствительной,—болѣзнью, зародившеюся не со вчерашняго дня и все еще развивающеюся. И если такъ мало встрѣчается людей, чувствующихъ это положеніе Запада, то этимъ доказывается только, что болѣзнь зашла уже очень далеко.
Не подлежитъ и сомнѣнію,—по отношенію къ вопросу Римскому,—что большинство интересовъ, требующихъ преобразованій и уступокъ со стороны папы, интересы законные, справедливые, чуждые затаенной или такъ называемой задней мысли, что удовлетворить ихъ слѣдуетъ, и что въ удовлетвореніи этомъ даже нельзя далѣе имъ отказывать.
Но таковъ до невѣроятности роковой удѣлъ настоящаго положенія, что эти интересы, сами по себѣ совершенно мѣстные и сравнительно незначительные, оказываютъ рѣшающее воздѣйствіе на вопросъ исполинской важности. Они подобны тѣмъ скромнымъ жилищамъ частныхъ людей, расположеннымъ на такомъ мѣстѣ, которое господствуетъ надъ крѣпостью, а на бѣду—врагъ у воротъ. Ибо, повторяемъ: секуляризація—вотъ конечный, неизбѣжный исходъ всякой реформы, серьезно и добросовѣстно проведенной въ Римской области; а секуляризація, при нынѣшнихъ обстоятельствахъ, не что̀ болѣе, какъ сложеніе оружія передъ непріятелемъ, капитуляція.
Итакъ, что̀ же изъ этого слѣдуетъ? То ли, что римскій вопросъ въ этой его постановкѣ—просто лабиринтъ безъ выхода; что папство, съ постепеннымъ развитіемъ скрытаго въ немъ порока, пришло, послѣ многихъ вѣковъ бытія, къ такому періоду существованія, въ которомъ жизнь, какъ было кѣмъ-то сказано, даетъ себя чувствовать лишь трудностью жить? То ли, что Римъ, создавшій Западъ по образу своему и подобію, столкнулся, какъ и онъ, лицомъ къ лицу съ невозможностью? Мы не беремся отвѣчать отрицательно—и вотъ здѣсь-то и выступаетъ, словно солнце, та логика Промысла, которая, какъ внутренній законъ, управляетъ событіями міра. Скоро исполнится восемь вѣковъ съ того дня, какъ Римъ разорвалъ послѣднее звено, связывавшее его съ православнымъ преданіемъ Вселенской церкви. Создавая себѣ въ тотъ день свою отдѣльную судьбу, онъ на многіе вѣка рѣшилъ судьбу Запада.
Догматическія различія, отдѣляющія Римъ отъ православной церкви, извѣстны всѣмъ. Съ точки зрѣнія человѣческаго разума различія эти, вполнѣ обусловливая раздѣленіе, не объясняютъ въ достаточной мѣрѣ той пропасти, которая образовалась—не между двумя церквами, ибо церковь одна—а между двумя мірами, такъ сказать, между двумя человѣчествами, которыя послѣдовали за этими двумя разными знаменами. Различія эти не объясняютъ въ достаточной мѣрѣ, почему то, что̀ тогда совратилось съ пути, должно было необходимо дойти до той точки, которой оно достигаетъ на нашихъ глазахъ.
Спаситель сказалъ: «Царство Мое не отъ міра сего». И вотъ нужно понять, какимъ образомъ Римъ, отдѣлившись отъ единства, счелъ, что онъ имѣетъ право въ интересѣ, который онъ отожествилъ съ интересомъ самаго христіанства, устроить это Царство Христово, какъ царство міра сего. Мы знаемъ, какъ трудно, въ кругу понятій Запада, придать этому слову его законное значеніе: его всегда будутъ склонны толковать не въ православномъ, а въ протестантскомъ смыслѣ; а между этими двумя смыслами то разстояніе, которое отдѣляетъ божественное отъ человѣческаго. Но надо признать, что, будучи отдѣлено этимъ неизмѣримымъ разстояніемъ отъ протестантства, православное ученіе нисколько не ближе стоитъ и къ ученію Рима, и вотъ почему Римъ, конечно, поступилъ не такъ, какъ протестантство: онъ не упразднилъ христіанскаго средоточія, которое есть церковь, въ пользу человѣческаго, личнаго я; но зато онъ проглотилъ его въ римскомъ я. Онъ не отвергъ преданія, а удовольствовался тѣмъ, что конфисковалъ его въ свою пользу. А развѣ присваивать себѣ божественное не значитъ то же, что отрицать его? Вотъ чѣмъ устанавливается та страшная, но безспорная связь, которою, черезъ долгій промежутокъ времени, начало протестантства примыкаетъ къ захватамъ Рима: ибо захватъ представляетъ ту особенность, что онъ не только родитъ возстаніе, но еще создаетъ въ свою пользу призракъ права.
Новѣйшая революціонная школа въ этомъ не ошиблась. Революція, которая есть не что̀ иное, какъ апоѳеозъ того же самаго человѣческаго я, достигшаго до своего полнѣйшаго расцвѣта, не замедлила признать своими и привѣтствовать, какъ двухъ своихъ славныхъ предковъ—и Григорія VII-го и Лютера. Родственная кровь заговорила въ ней, а она приняла одного, несмотря на его христіанскія вѣрованія, и почти обоготворила другого, хоть онъ и папа.
Но если очевидное сходство, соединяющее три члена этого ряда, составляетъ основу исторической жизни Запада, то исходною точкою этой связи необходимо признать именно то глубокое искаженіе, которому христіанское начало подверглось отъ навязаннаго ему Римомъ устройства. Въ теченіе вѣковъ Западная церковь, подъ сѣнію Рима, почти совершенно утратила обликъ, указанный ея исходнымъ началомъ. Она перестала быть, среди великаго человѣческаго общества, обществомъ вѣрующихъ, свободно соединенныхъ въ духѣ и истинѣ подъ Христовымъ закономъ: она сдѣлалась политическимъ учрежденіемъ, политическою силою, государствомъ въ государствѣ. По правдѣ сказать, во все продолженіе среднихъ вѣковъ церковь на Западѣ была ничѣмъ инымъ, какъ римскою колоніей, водворенной въ завоеванной странѣ.
Это-то устройство, привязавъ церковь къ праху земныхъ интересовъ, и создало ей, такъ сказать, смертную судьбу: воплотивъ божественное начало въ немощномъ и преходящемъ тѣлѣ, оно привило къ нему всѣ немощи и похоти плоти. Изъ этого устройства роковымъ образомъ вытекла для римской церкви необходимость войны, войны вещественной—необходимость, которая для такого учрежденія, какъ церковь, равносильна была безусловному осужденію. Изъ этого устройства родились та борьба притязаній и то соперничество интересовъ, которыя необходимо должны были привести къ ожѣсточѣнной схваткѣ между первосвященникомъ и имперіей, къ этому поистинѣ безбожному и святотатственному поединку, который, продолжаясь во всѣ средніе вѣка, нанесъ на Западѣ смертельный ударъ самому началу власти. Отсюда всѣ эти излишества и насилія, нагромождаемыя въ продолженіе вѣковъ, чтобы подпереть ту вещественную власть, безъ которой, по мнѣнію Рима, нельзя ему было обойтись для охраненія единства церкви, и которая однакоже въ концѣ концовъ, какъ и слѣдовало ожидать, разбила вдребезги это воображаемое единство: ибо нельзя отрицать, что взрывъ реформы въ XVI вѣкѣ въ основаніи своемъ былъ лишь реакціей христіанскаго чувства, слишкомъ долго накипавшаго противъ власти церкви, которая уже во многихъ отношеніяхъ была таковою лишь по имени. Но такъ какъ издавна Римъ заботливо заслонялъ собою вселенскую церковь отъ Запада, то вожди реформы, вмѣсто того, чтобы нести свои обиды предъ судилище высшей и законной власти, предпочли апеллировать къ суду личной совѣсти, то-есть сотворили себя судьями въ своемъ собственномъ дѣлѣ: вотъ тотъ камень преткновенія, о который разбилась реформа XVI вѣка. Такова—не въ обиду будь сказано мудрымъ учителямъ Запада—истинная и единственная причина, въ силу которой движеніе реформы, христіанское въ своемъ началѣ, сбилось съ пути и наконецъ пришло къ отрицанію авторитета церкви, а слѣдовательно и самаго начала всякаго авторитета. Черезъ этотъ проломъ, который протестантство пробило, такъ сказать, само того не вѣдая, ворвалось впослѣдствіи въ западное общество противохристіанское начало.
Исходъ этотъ былъ неизбѣженъ, ибо человѣческое я, предоставленное самому себѣ, противно христіанству по существу. Возмущеніе этого я и его захваты возникли, конечно, не въ три послѣдніе вѣка; но тутъ именно, въ первый разъ въ исторіи человѣчества, это возмущеніе, этотъ захватъ возведены были на степень принципа и стали дѣйствовать подъ видомъ права, присущаго человѣческой личности. Поэтому за три послѣдніе вѣка историческая жизнь Запада необходимо была непрерывною войною, постояннымъ приступомъ, направленнымъ противъ всѣхъ христіанскихъ элементовъ, входившихъ въ составъ стараго западнаго общества. Эта разрушительная работа длилась долго, такъ какъ для того, чтобы имѣть возможность напасть на учрежденія, надо было прежде уничтожить ихъ связующую силу, то-есть вѣрованія.
Первая французская революція тѣмъ именно и памятна во всемірной исторіи, что ей, такъ сказать, принадлежитъ починъ въ дѣлѣ достиженія противохристіанскою идеею правительственной власти надъ политическимъ обществомъ. Эта идея выражаетъ собою истинную сущность, такъ сказать, душу революціи. Чтобы убѣдиться въ этомъ, достаточно уяснить себѣ, въ чемъ состоитъ ея основное ученіе—то новое ученіе, которое революція внесла въ міръ. Это, очевидно, ученіе о верховной власти народа. А что̀ такое верховная власть народа, какъ не верховенство человѣческаго я, помноженнаго на огромное число, то-есть опирающагося на силу? Все, что̀ не есть это начало, не есть уже революція и можетъ имѣть лишь чисто-относительную и случайную цѣну. Вотъ почему, замѣтимъ мимоходомъ, нѣтъ ничего безсмысленнѣе или коварнѣе—какъ придавать иную цѣну созданнымъ революціею политическимъ учрежденіямъ. Это осадныя орудія, превосходно приспособленныя къ тому употребленію, для котораго они построены; но помимо этого назначенія, они въ правильномъ обществѣ никогда не найдутъ подходящаго приложенія.
Впрочемъ, революція сама позаботилась о томъ, чтобы не оставить въ насъ ни малѣйшаго сомнѣнія относительно ея истинной природы. Отношеніе свое къ христіанству она формулировала такъ: «Государство, какъ таковое, не имѣетъ религіи», ибо таковъ символъ вѣры новѣйшаго государства. Вотъ, собственно говоря, та великая новость, которую революція внесла въ міръ, вотъ ея неотъемлемое, существенное дѣло—фактъ, не имѣющій себѣ подобнаго въ предшествовавшей исторіи человѣческихъ обществъ. Въ первый разъ политическое общество отдавалось подъ власть государства, совершенно чуждаго всякаго высшаго освященія, государства, объявлявшаго, что у него нѣтъ души; а если и есть, то развѣ душа безвѣрная: ибо кто не знаетъ, что даже въ языческой древности, во всемъ этомъ мірѣ по ту сторону креста, который жилъ подъ сѣнію общаго вселенскаго преданія (искаженнаго, но не прерваннаго язычествомъ), городъ, государство были прежде всего учрежденіемъ религіознымъ? Это былъ какъ бы обломокъ общаго преданія, который, воплощаясь въ отдѣльномъ обществѣ, образовывался какъ независимый центръ; это была, такъ сказать, ограниченная мѣстностью и овеществленная религія.
Нейтралитетъ, котораго революція желаетъ держаться въ вопросахъ вѣры, очевидно, не есть съ ея стороны что-нибудь серьезное. Ей слишкомъ хорошо вѣдомы свойства ея противника, чтобы не знать, что по отношенію къ нему никакой нейтралитетъ невозможенъ: «Кто не со Мною, тотъ противъ Меня». Въ самомъ дѣлѣ, чтобы предложить христіанству нейтралитетъ, нужно напередъ перестать быть христіаниномъ. Софизмъ новаго ученія падаетъ здѣсь передъ всесильною природою вещей. Для того, чтобы нейтралитетъ этотъ имѣлъ смыслъ и не былъ ложью и западнею, необходимо, чтобы новѣйшее государство согласилось отказаться отъ всякаго притязанія на нравственный авторитетъ, чтобы оно низвело себя на степень простого полицейскаго учрежденія, простого вещественнаго факта, неспособнаго по существу выражать какую бы то ни было нравственную идею. Неужели можно серьезно утверждать, что революція для созданнаго ею и воплощающаго ее государства приметъ такое не только унизительное, но невозможное условіе? На самомъ дѣлѣ, она и не думаетъ его принимать; напротивъ, какъ извѣстно, некомпетентность современнаго законодательства въ дѣлахъ вѣры для нея вытекаетъ лишь изъ убѣжденія, что такъ называемая религіозная мораль, то-есть мораль, не имѣющая никакого сверхъестественнаго утвержденія, достаточна для человѣческаго общества. Вѣрно ли это положеніе, или нѣтъ—но оно несомнѣнно представляетъ цѣлое ученіе, которое для всякаго добросовѣстнаго человѣка равносильно безусловному отрицанію христіанской истины.
И въ самомъ дѣлѣ, мы видимъ, что, несмотря на эту глаголемую некомпетентность и конституціонный нейтралитетъ новѣйшаго государства въ дѣлахъ вѣры,—вездѣ, гдѣ это государство водворилось, оно не замедлило потребовать для себя и проявить на дѣлѣ по отношенію къ церкви ту же власть и тѣ же права, какія принадлежали прежнимъ правительствамъ. Для примѣра укажемъ на Францію, на эту страну логики по преимуществу. Конечно, законъ заявляетъ тамъ, что государство, какъ таковое, не имѣетъ религіи; однакоже само государство, въ своихъ отношеніяхъ къ католической церкви, настойчиво продолжаетъ считать себя совершенно законнымъ наслѣдникомъ христіаннѣйшаго короля.
Возстановимъ же истину: новѣйшее государство потому лишь изгоняетъ государственныя религіи, что у него есть своя; и эта его религія есть революція.
Возвращаясь теперь къ римскому вопросу, легко понять невозможность того положенія, въ которое хотятъ поставить папство, заставивъ его принять для своей свѣтской власти условія новѣйшаго государства. Природа начала, лежащаго въ основаніи этого послѣдняго, хорошо извѣстна папству: оно инстинктивно чуетъ ее, и въ случаѣ нужды христіанская совѣсть священника предостережетъ папу. Между папствомъ и этимъ началомъ невозможно соглашеніе; ибо здѣсь соглашеніе было бы не простою уступкою власти, а отступничествомъ.
Но почему бы папѣ и не принять учрежденій безъ ихъ основного начала?—скажутъ намъ. Вотъ еще одно изъ пустыхъ мечтаній этого такъ называемаго умѣреннаго направленія, которое мнитъ себя необыкновенно разсудительнымъ, а въ сущности лишено здраваго смысла. Да развѣ учрежденія могутъ быть отдѣлены отъ начала, которое ихъ создало и живитъ? Развѣ снарядъ учрежденій, лишенный души, не есть мертвый и безполезный храмъ? Притомъ учрежденія въ дѣйствительности всегда имѣютъ значеніе, приписываемое имъ не тѣми, кто далъ ихъ, а тѣми, кто ихъ получилъ, тѣмъ болѣе когда введеніе учрежденій есть дѣло этихъ послѣднихъ.
Если бы папа былъ только епископомъ, то-есть если бы папство осталось вѣрнымъ своему происхожденію, то у революціи не было бы орудия для нападенія на него; ибо гоненіе не есть такое оружіе. Но то чуждое начало, которое папство отожествило съ собою, начало смертное и преходящее,—оно-то и дѣлаетъ его теперь доступнымъ для ударовъ революціи. Вотъ тотъ задатокъ, который за много вѣковъ впередъ римское папство дало революціи. Здѣсь, какъ мы уже сказали, ярко проявилась властная логика дѣйствій Промысла. Изъ всѣхъ учрежденій, порожденныхъ папствомъ со времени его отдѣленія отъ православной церкви, безъ сомнѣнія, ни одно такъ глубоко не отмѣтило этого отдѣленія, ни одно такъ его не усилило и не утвердило, какъ свѣтская власть папы. И вотъ именно на этомъ-то учрежденіи теперь и спотыкается папство!
Давно уже, конечно, міръ не видалъ ничего подобнаго тому зрѣлищу, которое представляла несчастная Италія въ послѣднее время передъ ея новыми бѣдствіями. Давно ни одно положеніе вещей, ни одинъ историческій фактъ не имѣли такого страннаго облика. Случается иногда, что человѣкомъ, наканунѣ какого-нибудь большого несчастія, безъ всякаго видимаго повода овладѣетъ припадокъ безумной радости, неистоваго веселья: здѣсь цѣлый народъ былъ вдругъ охваченъ такого рода припадкомъ. И эта лихорадка, это безуміе поддерживалось и распространялось въ продолженіе цѣлыхъ мѣсяцевъ. Была минута, когда оно, подобно электрическому току, пробѣжало по всѣмъ общественнымъ слоямъ,—и лозунгомъ такого всеобщаго и напряженнаго безумія было имя папы!
Сколько разъ, вѣроятно, бѣдный христіанскій священникъ содрогался въ глубинѣ своего убѣжища при звукахъ этой оргіи, дѣлавшей его своимъ кумиромъ! Сколько разъ эти клики любви, эти судороги восторга должны были возбуждать уныніе и сомнѣніе въ душѣ этого христіанина, преданнаго въ добычу такой ужасающей популярности! Ему, папѣ, становилось особенно жутко потому, что въ основаніи этой великой популярности, за всѣмъ этимъ изступленіемъ массъ, какъ бы неистово оно ни было, онъ не могъ не видѣть расчета и задней мысли.
Впервые захотѣли воздавать поклоненіе папѣ, отдѣляя его отъ папства. Мало того: самый человѣкъ потому лишь и былъ предметомъ всего этого поклоненія, всѣхъ этихъ горячихъ изъявленій преданности, что въ немъ надѣялись найти сообщника противъ учрежденія; словомъ, хотѣли задать праздникъ папѣ, сжигая папство въ потѣшномъ огнѣ. Такое положеніе было тѣмъ грознѣе, что тотъ расчетъ, та задняя мысль, о которой мы упомянули, слышались не только въ намѣреніяхъ партій, а проявлялись и въ бесознательномъ чувствѣ массъ. И ничѣмъ не отличалась такъ ярко вся ложь и лицемѣріе такого положенія, какъ совпаденіемъ апоѳеоза, въ который возводился глава католической церкви, съ началомъ самаго ожесточеннаго гоненія на іезуитовъ. Орденъ іезуитовъ будетъ всегда загадкою для Запада: это одна изъ тѣхъ загадокъ, ключъ къ которымъ находится за его предѣлами. Можно не безъ основанія сказать, что іезуитскій вопросъ слишкомъ близко затрогиваетъ религіозную совѣсть Запада, чтобы Западъ могъ когда-нибудь разрѣшить его вполнѣ удовлетворительнымъ образомъ.
Чтобы говорить объ іезуитахъ, чтобы подвергнуть ихъ справедливой оцѣнкѣ, нужно прежде всего устранить всѣхъ тѣхъ людей (а имъ имя легіонъ), для которыхъ слово «іезуитъ» есть уже только лозунгъ, военный кличъ. Конечно, самое краснорѣчивое, самое убѣдительное изъ всѣхъ оправданій, какія выставлялись въ пользу этого знаменитаго ордена, заключается въ той ожесточенной и непримиримой ненависти, которую питаютъ къ нему всѣ враги христіанской вѣры; но, признавая это, нельзя также скрыть отъ себя, что многіе католики—и притомъ наиболѣе искренніе, наиболѣе преданные своей церкви, отъ Паскаля и до нашихъ дней—не переставали, изъ поколѣнія въ поколѣніе, чувствовать открытое, непреодолимое отвращеніе къ этому учрежденію. Такое расположеніе духа значительной части католическаго міра создаетъ, быть-можетъ, одно изъ самыхъ потрясающихъ и трагическихъ положеній, въ какія только можетъ быть поставлена человѣческая душа. Въ самомъ дѣлѣ, невозможно вообразить себѣ болѣе глубокой трагедіи, чѣмъ та борьба, которая должна происходить въ сердцѣ человѣка, когда, поставленный между чувствомъ религіознаго благоговѣнія (чувствомъ, превосходящимъ сыновнюю любовь) съ одной стороны и отвратительной очевидностью съ другой, онъ усиливается замять, заглушить свидѣтельство собственной совѣсти, лишь бы не признаться самому себѣ, что между предметомъ его поклоненія и предметомъ отвращенія существуетъ тѣсная и безспорная связь. Между тѣмъ таково именно положеніе всѣхъ тѣхъ вѣрныхъ католиковъ, которые, ослѣпленные своею враждою къ іезуитамъ, стараются скрыть отъ себя то, что̀ ясно до очевидности—именно глубокое, тѣсное сродство, связывающее этотъ орденъ, его стремленія, его ученіе, его судьбы со стремленіями, ученіемъ и судьбами римской церкви, отъ которой его невозможно отдѣлить, не причинивъ тѣмъ существеннаго поврежденія и увѣчья. Ибо, если отрѣшиться отъ всѣхъ предубѣжденій партіи, вѣроисповѣданія и даже народности; если проникнуться самымъ полнымъ безпристрастіемъ и христіанскимъ милосердіемъ и передъ лицомъ исторіи и дѣйствительности, допросивъ ихъ обѣихъ, задать себѣ по совѣсти вопросъ, что̀ такое іезуиты?—то вотъ, думаемъ мы, каковъ будетъ отвѣтъ: іезуиты—это люди, исполненные пламенной, неутомимой, нерѣдко геройской ревности къ дѣлу христіанства и которые однако повинны въ великомъ преступленіи передъ тѣмъ же христіанствомъ. Именно, одержимые человѣческимъ я,—не какъ отдѣльныя личности, а какъ цѣлый орденъ,—они сочли дѣло христіанства настолько связаннымъ съ ихъ собственнымъ дѣломъ и въ пылу преслѣдованія, въ разгарѣ битвы, такъ всецѣло забыли слово Учителя: «Не якоже Азъ хощу, но якоже Ты», что наконецъ стали добиваться побѣды Божіей цѣною всего, только не цѣною своего личнаго удовлетворенія. Это заблужденіе, котораго корень лежитъ въ первородной испорченности человѣка и котораго послѣдствія для христіанства неисчислимы, не есть однакоже исключительная принадлежность общества Іисуса. Это заблужденіе, это стремленіе настолько обще ему съ самой римской церковью, что въ немъ-то и должно видѣть ту существенную связь, которая какъ бы кровными узами соединяетъ ихъ другъ съ другомъ. Благодаря именно этой общности, этому тожеству стремленій, іезуитскій орденъ и является сосредоточеннымъ, но буквально вѣрнымъ выраженіемъ римскаго католичества. Проще сказать, онъ есть само католичество, но только въ состояніи дѣйствія, въ положеніи воинствующемъ. Вотъ почему этотъ орденъ, подвергаясь изъ вѣка въ вѣкъ, такъ сказать, постоянной баллотировкѣ, переходя отъ торжества къ гоненіямъ, отъ поношенія къ апоѳеозу, никогда не находилъ, да и не можетъ найти на Западѣ ни достаточно безпристрастнаго религіознаго мнѣнія, способнаго его оцѣнить, ни религіознаго авторитета, властнаго произнести надъ нимъ судъ. Одна часть западнаго общества—та, которая рѣшительно оторвалась отъ христіанскаго начала—нападаетъ на іезуитовъ лишь для того, чтобы, прикрываясь ихъ популярностью, имѣть возможность вѣрнѣе направлять удары на своего настоящаго врага. Что же касается тѣхъ изъ католиковъ, которые остались вѣрными Риму, но сдѣлались противниками ордена, то хотя сами они лично, какъ христіане, могутъ быть и правы, но какъ римскіе католики они безсильны противъ него: ибо, нападая на орденъ, они постоянно подвергаются опасности поранить самую римскую церковь.
Но не только противъ іезуитовъ, этой живой силы католичества, старались воспользоваться тою полупритворною, полуискреннею популярностью, которою облекли папу Пія IX: на него разсчитывала еще другая партія, ему прочили другое призваніе. Сторонники національной независимости надѣялись, что, съ полнымъ упраздненіемъ свѣтской власти папства въ пользу ихъ дѣла, тотъ, кто прежде всего есть епископъ, согласится стать гонфалоньеромъ итальянской свободы. Такимъ образомъ два наиболѣе живыя и сильныя чувства современной Италіи—отвращеніе отъ свѣтской власти духовенства и завѣщанная преданіемъ ненависть къ иноземцу, къ «варвару», къ нѣмцу—оба эти чувства требовали содѣйствія папы ихъ дѣлу. Всѣ его прославляли, даже обоготворяли, подъ тѣмъ условіемъ, чтобы онъ сдѣлался слугою всѣхъ, и слугою никакъ не въ смыслѣ христіанскаго смиренія. Между политическими мнѣніями или вліяніями, которыя, предлагая ему свою помощь, всячески добивались его покровительства, было одно надѣлавшее передъ тѣмъ много шуму, потому что его истолкователями и вѣстниками были люди съ выдающимся литературнымъ талантомъ. Если повѣрить наивно-заносчивому ученію этихъ политическихъ теоретиковъ, то современная Италія, подъ сѣнію римскаго престола, должна была вернуть себѣ древнее первенство и въ третій разъ захватить въ свои руки скипетръ всемірнаго владычества, иными словами, въ то самое время, когда зданіе папства было потрясено до самаго основанія, они серьезно совѣтовали папѣ постараться перещеголять средніе вѣка и предлагали ему нѣчто въ родѣ христіанскаго калифата—конечно, подъ тѣмъ условіемъ, чтобы эта новая теократія прежде всего преслѣдовала цѣли итальянской національности.
Нельзя достаточно надивиться той наклонности ко всему несбыточному и невозможному, которая въ наши дни владѣетъ умами и составляетъ одну изъ отличительныхъ чертъ нашего вѣка. Должно-быть, есть дѣйствительная связь между утопіей и революціей, потому что всякій разъ какъ революція на мгновеніе измѣняетъ своимъ привычкамъ и вмѣсто того, чтобы разрушать, берется создавать—она неизбѣжно впадаетъ въ утопію. Нужно сказать, что та, на которую мы намекнули, есть еще одна изъ самыхъ безобидныхъ.
Наконецъ въ этомъ положеніи вещей наступила минута, когда уклончивый образъ дѣйствій сталъ уже невозможенъ, и папству, чтобы вернуть свое право, пришлось стать лицомъ къ лицу противъ мнимыхъ друзей папы. Тогда и революція со своей стороны сбросила личину и явилась міру въ образѣ римской республики. Что̀ такое эта партія—теперь достаточно извѣстно: ее всѣ видѣли на дѣлѣ. Это истинная, законная представительница революціи въ Италіи. Партія эта считаетъ папство своимъ личнымъ врагомъ, такъ какъ находитъ въ немъ присутствіе христіанскаго начала; поэтому она не терпитъ его ни подъ какимъ видомъ—ни даже подъ условіемъ употреблять его для своихъ цѣлей. Ей бы просто хотѣлось упразднить его изъ того же самаго побужденія, изъ котораго она хочетъ упразднить все прошлое Италіи, всѣ историческія условія ея бытія, якобы запятнанныя и зараженныя католицизмомъ, предоставляя себѣ, чистымъ революціоннымъ отвлеченіемъ, привязать замышляемое ею государственное устройство къ республиканскимъ преданіямъ древняго Рима.
Въ этой безсмысленной утопіи любопытно то, что, несмотря на ея совершенно противоисторическій характеръ, у нея также есть свое всѣмъ извѣстное преданіе въ исторіи итальянской цивилизаціи. Она въ сущности есть не что̀ иное, какъ классическое воспоминаніе древняго языческаго міра, языческой цивилизаціи—преданіе, которое играло великую роль въ исторіи Италіи на всемъ ея протяженіи, которое имѣло своихъ представителей, героевъ и даже мучениковъ, и которое, не довольствуясь почти исключительнымъ господствомъ своимъ въ искусствахъ и литературѣ страны, много разъ пыталось сложиться въ силу политическую, чтобы овладѣть всѣмъ обществомъ въ цѣломъ. И замѣчательно, что всякій разъ, какъ это преданіе, это стремленіе хотѣло возродиться, оно являлось, подобно привидѣнію, неизмѣнно привязаннымъ къ одному и тому же мѣсту, именно къ Риму. Когда оно достигло до нашихъ дней, революціонное начало естественно должно было принять его и усвоить себѣ, ради заключавшейся въ немъ противохристіанской мысли. Недавно партія эта была побѣждена, и власть папы, повидимому, возстановлена; но нужно согласиться, что если что-нибудь могло еще усложнить то роковое стеченіе обстоятельствъ, которое заключаетъ въ себѣ римскій вопросъ, то это именно французское вмѣшательство, которымъ достигнутъ этотъ двойной результатъ.
Ходячее мнѣніе, ставшее общимъ мѣстомъ, видитъ въ этомъ вмѣшательствѣ либо отчаянную выходку, либо промахъ французскаго правительства. Дѣйствительно, можно сказать, что если французское правительство, впутываясь въ этотъ, самъ по себѣ неразрѣшимый, вопросъ, скрывало отъ себя, что для него онъ еще болѣе неразрѣшимъ, чѣмъ для кого другого,—то это лишь показываетъ съ его стороны полное непониманіе какъ своего собственнаго положенія, такъ и положенія Франціи… что̀, впрочемъ, признаёмся, очень возможно. Вообще въ Европѣ за послѣднее время слишкомъ привыкли сводить оцѣнку дѣйствій или вѣрнѣе поползновеній французской политики къ фразѣ, обратившейся въ пословицу: «Франція сама не знаетъ, чего хочетъ». Это, можетъ-быть, и правда; но, чтобы быть совершенно справедливымъ, слѣдовало бы прибавить: «Франція и не можетъ знать, чего она хочетъ». Вѣдь чтобы быть въ состояніи знать это, нужно прежде всего имѣть единую волю; а Франція уже шестьдесятъ лѣтъ какъ осуждена имѣть двѣ воли. Мы говоримъ не о той разладицѣ, не о томъ раздѣленіи мнѣній, политическихъ или иныхъ, которое присуще всякой странѣ, гдѣ общество силою обстоятельствъ предано владычеству партій: мы говоримъ о фактѣ несравненно большей важности—о той постоянной, существенной и навѣки непримиримой враждѣ, которая въ продолженіе шестидесяти лѣтъ составляетъ, такъ сказать, самую суть народной совѣсти во Франціи. Самая душа Франціи раздвоена.
Хотя революція, съ тѣхъ поръ какъ она завладѣла этою страною, и успѣла перевернуть ее вверхъ дномъ, измѣнить, исказить, но ей не удалось и никогда не удастся усвоить ее себѣ вполнѣ. Что̀ бы она ни дѣлала, въ духовной жизни Франціи есть такіе задатки и начала, которые всегда будутъ оказывать ей сопротивленіе—по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока будетъ на свѣтѣ Франція; таковы католическая церковь съ ея вѣрованіями и обученіемъ, христіанскій бракъ и семья, и даже собственность. Съ другой стороны, такъ какъ можно предвидѣть, что революція, вошедшая не только въ кровь, но даже въ душу этого общества, никогда не согласится добровольно уступить добычу, и такъ какъ мы не знаемъ въ исторіи міра ни одной формулы заклинанія, приложимой къ цѣлому народу,—то надо думать, что состояніе такой непрерывной внутренней борьбы, постояннаго и, такъ сказать, органическаго раздвоенія стало надолго естественнымъ состояніемъ новаго французскаго общества. И вотъ уже шестьдесятъ лѣтъ въ этой странѣ осуществляется такого рода сочетаніе, что государство, революціонное по принципу, тянетъ за собою на буксирѣ общество, которое лишь взбунтовано, между тѣмъ какъ правительство, власть, которая необходимо сродни имъ обоимъ, не будучи въ состояніи ихъ примирить, силою обстоятельствъ осуждено на ложное и жалкое положеніе, окружено опасностями и поражено безсиліемъ. Поэтому всѣ смѣнившіяся съ тѣхъ поръ французскія правительства, кромѣ одного—правительства конвента во время террора—при всемъ различіи ихъ происхожденія, ихъ ученія и стремленій, сходились въ одномъ: всѣ они (не исключая даже и того, которое явилось вслѣдъ за февральскимъ переворотомъ) гораздо болѣе подпадали революціи, чѣмъ представляли ее сами. Да оно и понятно: вѣдь они и жить-то могли лишь подъ условіемъ бороться съ нею, въ то же самое время претерпѣвая ее. Нужно прибавить, что по крайней мѣрѣ до сихъ поръ они всѣ погибли при выполненіи этой задачи.
Неужели же такая власть—столь неопредѣленная, столь мало увѣренная въ своемъ правѣ—могла разсчитывать на успѣхъ, вмѣшиваясь въ такой вопросъ, какъ римскій? Становясь въ качествѣ посредницы или судьи между революціей и папой, она никакъ не могла надѣяться примирить то, что̀ непримиримо по самой своей природѣ; съ другой стороны, она не могла дать побѣду одной изъ борющихся сторонъ, не поранивъ самоё себя, не отрекшись, такъ сказать, отъ половины своего существа. Этимъ обоюдоострымъ вмѣшательствомъ—какъ бы ни было притуплено лезвее—она могла лишь еще болѣе запутать то, что̀ уже и безъ того было неразрѣшимо, и, раздражая рану, лишь растравить ее. И въ этомъ она успѣла вполнѣ.
Каково въ дѣйствительности нынѣшнее положеніе папы по отношенію къ его подданнымъ? Какова вѣроятная судьба новыхъ учрежденій, которыя онъ имъ далъ? Тутъ, къ сожалѣнію, возможны лишь самыя печальныя предположенія, а сомнѣніе невозможно.
Каково это положеніе? Да, это старый порядокъ вещей—порядокъ, предшествовавшій нынѣшнему царствованію, падавшій уже тогда подъ бременемъ своей невозможности, но еще чрезмѣрно отягченный всѣмъ, что̀ случилось съ тѣхъ поръ: въ мірѣ нравственномъ—страшными разочарованіями и предательствомъ, въ мірѣ вещественномъ—цѣлымъ рядомъ крушеній.
Таковъ этотъ заколдованный кругъ, въ которомъ сорокъ лѣтъ вертѣлось и билось столько народовъ и правительствъ. Управляемые принимали уступки власти, какъ ничтожныя выдачи въ счетъ, дѣлаемыя противъ воли недобросовѣстнымъ должникомъ, а правительства видѣли въ предъявляемыхъ имъ требованіяхъ козни лицемѣрнаго врага. Такое положеніе вещей, такое взаимное недовѣріе, отвратительное и развращающее всегда и вездѣ, здѣсь еще зловреднѣе, вслѣдствіе особенно священнаго характера власти и вслѣдствіе совершенно исключительныхъ свойствъ ея отношеніи къ подданнымъ: ибо, повторяемъ еще разъ, въ этомъ положеніи, когда не только дѣйствіемъ человѣческихъ страстей, но самою силою обстоятельствъ дѣло, такъ сказать, движется по наклонной плоскости,—всякая уступка, всякое преобразованіе, если оно искренно и серьезно, неизбѣжно толкаетъ римское государство къ полной секуляризаціи. Никто не сомнѣвается, что секуляризація—послѣднее слово этого положенія дѣлъ. Но папа, который и въ обыкновенное время не въ правѣ допустить ее, потому что свѣтская власть—достояніе не его лично, а римской церкви,—еще менѣе можетъ согласиться на нее теперь, когда онъ убѣжденъ, что эта секуляризація, если даже она будетъ дарована въ удовлетвореніе дѣйствительныхъ нуждъ, должна рѣшительно обратиться къ выгодѣ заклятыхъ враговъ не только его власти, но и самой церкви. Согласиться на нее—значило бы сдѣлаться виновнымъ въ отступничествѣ и предательствѣ. Таково положеніе власти. Что касается до подданныхъ, то ясно, что та вкоренившаяся ненависть къ господству духовенства, которая составляетъ основную черту римскаго населенія, не могла быть ослаблена послѣдними событіями; и если съ одной стороны уже одного подобнаго настроенія духа достаточно, чтобы самыя человѣколюбивыя и благонамѣренныя преобразованія оказались мертворожденными, то съ другой стороны неудача этихъ преобразованій можетъ лишь страшно усилить общее раздраженіе, утвердить общественное мнѣніе въ его ненависти къ возстановленной власти и—привлечь новыхъ бойцовъ подъ вражеское знамя.
Положеніе поистинѣ страшное, и на которомъ какъ бы лежитъ печать кары свыше… Ибо, что̀ можетъ быть ужаснѣе для служителя Христова, какъ быть обреченнымъ на власть, отправлять которую ему нельзя иначе, какъ на погибель душъ, на разореніе церкви?.. Нѣтъ, такое ужасное, такое противоестественное положеніе продлиться не можетъ. Наказаніе или испытаніе,—мыслимо ли, чтобъ Господь въ своемъ милосердіи оставилъ еще надолго римскую церковь, охваченную этимъ огненнымъ кругомъ, и не открылъ пути, не указалъ исхода,—исхода дивнаго, свѣтозарнаго, нечаемаго,—или, лучше сказать, чаемаго уже многіе вѣка… Можетъ-быть, еще много превратностей и несчастій отдѣляютъ отъ этого мгновенія папство и подвластную ему церковь. Можетъ-быть, они еще только при самомъ началѣ этихъ бѣдственныхъ временъ,—ибо немалое будетъ то пламя, не краткосрочный то будетъ пожаръ, который, пожирая, обращая въ пепелъ цѣлые вѣка суетныхъ притязаній и противохристіанской вражды, сокрушитъ наконецъ роковую преграду, заслоняющую желанный исходъ.
Въ виду совершающихся событій, предъ лицомъ злого начала въ его новомъ строѣ,—самомъ хитроумномъ и грозномъ, какой видали люди,—передъ этимъ міромъ зла, стоящимъ наготовѣ и во всеоружіи, съ его церковью безвѣрія, съ его правительствующимъ мятежомъ,—ужели христіанамъ нельзя надѣяться, что Богъ благоволить соразмѣрить силы Своей церкви съ тѣмъ новымъ подвигомъ, который Онъ ей назначилъ; что наканунѣ готовящагося боя Онъ благоволитъ возвратить ей полноту ея силъ, и для этого Самъ, въ положенный Имъ часъ, уврачуетъ Своею милосердою рукою язву на ея тѣлѣ, нанесенную рукою людей—ту зіяющую язву, которая уже восемьсотъ лѣтъ не перестаетъ точить кровь?
Православная церковь никогда не отчаивалась въ этомъ исцѣленіи. Она ждетъ его, разсчитываетъ на него—не съ надеждой только, но съ увѣренностью. Какъ тому, что̀ едино по существу, что̀ едино въ вѣчности, не восторжествовать надъ разъединеніемъ во времени? Несмотря на многовѣковое раздѣленіе и сквозь всѣ человѣческія предубѣжденія, церковь не переставала признавать, что христіанское начало никогда не исчезало въ римской церкви, что оно было въ ней сильнѣе, чѣмъ заблужденіе и человѣческая страсть. Поэтому она питаетъ глубокое убѣжденіе, что оно окажется сильнѣе всѣхъ своихъ враговъ. Церковь знаетъ и то, что, какъ было въ продолженіе многихъ вѣковъ, такъ и теперь—судьбы христіанства на Западѣ все еще находятся въ рукахъ римской церкви; и оно твердо надѣется, что въ день великаго возсоединенія эта церковь возвратитъ ей неповрежденнымъ этотъ священный залогъ.
Я позволю себѣ, въ заключеніе, припомнить одну подробность посѣщенія русскимъ императоромъ Рима въ 1846 году. Тамъ, вѣроятно, еще памятно то всеобщее душевное волненіе, съ какимъ было встрѣчено его появленіе во храмѣ св. Петра—появленіе православнаго императора, возвратившагося въ Римъ послѣ столькихъ вѣковъ отсутствія; памятенъ электрическій трепетъ, пробѣжавшій по толпѣ, когда онъ подошелъ помолиться у гроба апостоловъ. Это волненіе было законно. Колѣнопреклоненный царь былъ не одинъ: вся Россія была тамъ, склоня колѣна съ нимъ вмѣстѣ. Будемъ надѣяться, что не напрасно вознеслась ея молитва передъ святыми останками!..
С.-Петербургъ, 1 (13) октября 1849.