Ходячее мнѣніе, ставшее общимъ мѣстомъ, видитъ въ этомъ вмѣшательствѣ либо отчаянную выходку, либо промахъ французскаго правительства. Дѣйствительно, можно сказать, что если французское правительство, впутываясь въ этотъ, самъ по себѣ неразрѣшимый, вопросъ, скрывало отъ себя, что для него онъ еще болѣе неразрѣшимъ, чѣмъ для кого другого,—то это лишь показываетъ съ его стороны полное непониманіе какъ своего собственнаго положенія, такъ и положенія Франціи… что̀, впрочемъ, признаёмся, очень возможно. Вообще въ Европѣ за послѣднее время слишкомъ привыкли сводить оцѣнку дѣйствій или вѣрнѣе поползновеній французской политики къ фразѣ, обратившейся въ пословицу: «Франція сама не знаетъ, чего хочетъ». Это, можетъ-быть, и правда; но, чтобы быть совершенно справедливымъ, слѣдовало бы прибавить: «Франція и не можетъ знать, чего она хочетъ». Вѣдь чтобы быть въ состояніи знать это, нужно прежде всего имѣть единую волю; а Франція уже шестьдесятъ лѣтъ какъ осуждена имѣть двѣ воли. Мы говоримъ не о той разладицѣ, не о томъ раздѣленіи мнѣній, политическихъ или иныхъ, которое присуще всякой странѣ, гдѣ общество силою обстоятельствъ предано владычеству партій: мы говоримъ о фактѣ несравненно большей важности—о той постоянной, существенной и навѣки непримиримой враждѣ, которая въ продолженіе шестидесяти лѣтъ составляетъ, такъ сказать, самую суть народной совѣсти во Франціи. Самая душа Франціи раздвоена.
Хотя революція, съ тѣхъ поръ какъ она завладѣла этою страною, и успѣла перевернуть ее вверхъ дномъ, измѣнить, исказить, но ей не удалось и никогда не
Ходячее мнение, ставшее общим местом, видит в этом вмешательстве либо отчаянную выходку, либо промах французского правительства. Действительно, можно сказать, что если французское правительство, впутываясь в этот, сам по себе неразрешимый, вопрос, скрывало от себя, что для него он еще более неразрешим, чем для кого другого, — то это лишь показывает с его стороны полное непонимание как своего собственного положения, так и положения Франции… что́, впрочем, признаёмся, очень возможно. Вообще в Европе за последнее время слишком привыкли сводить оценку действий или вернее поползновений французской политики к фразе, обратившейся в пословицу: «Франция сама не знает, чего хочет». Это, может быть, и правда; но, чтобы быть совершенно справедливым, следовало бы прибавить: «Франция и не может знать, чего она хочет». Ведь чтобы быть в состоянии знать это, нужно прежде всего иметь единую волю; а Франция уже шестьдесят лет как осуждена иметь две воли. Мы говорим не о той разладице, не о том разделении мнений, политических или иных, которое присуще всякой стране, где общество силою обстоятельств предано владычеству партий: мы говорим о факте несравненно большей важности — о той постоянной, существенной и навеки непримиримой вражде, которая в продолжение шестидесяти лет составляет, так сказать, самую суть народной совести во Франции. Самая душа Франции раздвоена.
Хотя революция, с тех пор как она завладела этою страною, и успела перевернуть ее вверх дном, изменить, исказить, но ей не удалось и никогда не
