Для того, чтобы уяснить себѣ сущность того рокового переворота, въ который вступила нынѣ Европа, вотъ что̀ слѣдовало бы сказать себѣ. Давно уже въ Европѣ существуютъ только двѣ дѣйствительныя силы—революція и Россія. Эти двѣ силы теперь противопоставлены одна другой, и, быть-можетъ, завтра онѣ вступятъ въ борьбу. Между ними никакіе переговоры, никакіе трактаты невозможны; существованіе одной изъ нихъ равносильно смерти другой! Отъ исхода борьбы, возникшей между ними, величайшей борьбы, какой когда-либо міръ былъ свидѣтелемъ, зависитъ на многіе вѣка вся политическая и религіозная будущность человѣчества.
Фактъ этого соперничества обнаруживается нынѣ всюду, и, невзирая на то, таково пониманіе нашего вѣка, притупленнаго мудрованіемъ, что настоящее поколѣніе, въ виду подобнаго громаднаго факта, далеко не сознало вполнѣ его истиннаго значенія и не оцѣнило его дѣйствительныхъ причинъ.
До сихъ поръ искали его разъясненія въ сферѣ чисто-политической; старались истолковать его различіемъ въ понятіяхъ о порядкѣ исключительно человѣческомъ. Поистинѣ, распря, существующая между революціею и Россіею, зависитъ отъ причинъ болѣе глубокихъ. Онѣ могутъ быть опредѣлены въ двухъ словахъ.
Россія прежде всего христіанская имперія; русскій народъ—христіанинъ не только въ силу православія своихъ убѣжденій, но еще благодаря чему-то болѣе задушевному, чѣмъ убѣжденія. Онъ—христіанинъ въ силу той способности къ самоотверженію и самопожертвованію, которая составляетъ какъ бы основу его нравственной природы. Роволюція—прежде всего врагъ христіанства! Антихристіанское настроеніе есть душа революціи; это ея особенный, отличительный характеръ. Тѣ видоизмѣненія, которымъ она послѣдовательно подвергалась, тѣ лозунги, которые она поперемѣнно усвоивала, все, даже ея насилія и преступленія были второстепенны и случайны; но одно, что̀ въ ней не таково, это именно антихристіанское настроеніе, ее вдохновляющее, и оно-то (нельзя въ томъ не сознаться) доставило ей это грозное господство надъ вселенною. Тотъ, кто этого не понимаетъ, не болѣе какъ слѣпецъ, присутствующій при зрѣлищѣ, которое міръ ему представляетъ.
Человѣческое я, желая зависѣть лишь отъ самого себя, не признавая и не принимая другого закона, кромѣ собственнаго изволенія, словомъ, человѣческое я, замѣняя собою Бога, конечно, не составляетъ еще чего-либо новаго среди людей; но таковымъ сдѣлалось самовластіе человѣческаго я, возведенное въ политическое и общественное право и стремящееся, въ силу этого права, овладѣть обществомъ. Вотъ это-то новое явленіе и получило въ 1789 году названіе французской революціи.
Съ той поры, невзирая на всѣ свои превращенія, революція осталась вѣрна своей природѣ, и, быть-можетъ, никогда еще въ продолженіе всего своего развитія не сознавала себя столь цѣльною, столь искренно антихристіанскою, какъ въ настоящую минуту, когда она присвоила себѣ знамя христіанства: «братство». Во имя этого можно даже предполагать, что она достигла своего апогея. И подлинно, если прислушаться къ тѣмъ наивно-богохульнымъ разглагольствованіямъ, которыя сдѣлались, такъ сказать, офиціальнымъ языкомъ нынѣшней эпохи,—не подумаетъ ли всякій, что новая французская республика была пріобщена ко вселенной лишь для того, чтобы выполнить евангельскій законъ? Именно это призваніе и было приписано себѣ тѣми силами, которыя ею созданы, за исключеніемъ, впрочемъ, такого измѣненія, какое революція сочла нужнымъ произвести, а именно—чувство смиренія и самоотверженія, составляющее основу христіанства, она намѣрена замѣнить духомъ гордости и превозношенія, благотворительность свободную и добровольную—благотворительностью вынужденною; и взамѣнъ братства, проповѣдуемаго и принимаемаго во имя Бога, она намѣрена утвердить братство, налагаемое страхомъ къ народу-владыкѣ. За исключеніемъ этихъ различій, ея господство дѣйствительно обѣщаетъ обратиться въ царство Христово!
И это презрительное благоволеніе, которое новыя силы оказывали до сихъ поръ католической церкви и ея служителямъ, не должно никого вводить въ заблужденіе. Оно едва ли не самый важный признакъ дѣйствительнаго настроенія и самое вѣрное доказательство того всемогущества, котораго достигла революція. И подлинно, почему революція явила бы себя враждебною относительно духовенства и христіанскихъ священниковъ, которые не только покоряются ей, но принимаютъ и признаютъ ее, которые, чтобы ее умилостивить, прославляютъ всѣ ея ужасы и, сами того не подозрѣвая, пріобщаются ко всѣмъ ея неправдамъ? Если бы даже подобное поведеніе основывалось на одномъ расчетѣ, то этотъ расчетъ былъ бы отступничество; но если къ этому присоединяется убѣжденіе, то тутъ еще болѣе отступничества.
Однако можно предвидѣть, что не будетъ недостатка и въ преслѣдованіяхъ. Въ тотъ день, когда уступки дойдутъ до крайняго предѣла, когда католическая церковь сочтетъ нужнымъ обнаружить сопротивленіе, окажется, что она можетъ явить его лишь идя назадъ до мученичества. Можно вполнѣ положиться на революцію: она во всемъ останется вѣрна себѣ и послѣдовательна до конца!
Февральскій взрывъ тѣмъ уже оказалъ міру великую услугу, что онъ ниспровергъ ходульныя подмостки заблужденій, скрывавшихъ дѣйствительность. Наименѣе проницательные умы, вѣроятно, поняли нынѣ, что исторія Европы въ теченіе послѣднихъ тридцати трехъ лѣтъ была не что̀ иное, какъ продолжительная мистификація. И точно, какимъ неумолимымъ свѣтомъ озарилось внезапно все это прошлое, столь недавнее и уже столь отъ насъ отдаленное? Кто, напримѣръ, не сознаётъ нынѣ, какое смѣшное притязаніе выражалось въ той премудрости нашего вѣка, которая наивно вообразила себѣ, что ей удалось подавить революцію конституціонными заклинаніями, обуздать ея страшную энергію посредствомъ формулы законности? Послѣ всего того, что̀ произошло, кто можетъ еще сомнѣваться, что съ той минуты, когда революціонное начало проникло въ общественную кровь, всѣ эти уступки, всѣ эти примиряющія формулы суть не что̀ иное, какъ наркотическія средства, которыя могутъ, пожалуй, на время усыпить больного, но не въ состояніи воспрепятствовать дальнѣйшему развитію самой болѣзни.
И вотъ почему, поглотивъ въ себѣ «реставрацію», лично ей ненавистную, какъ послѣдній обломокъ законнаго правленія во Франціи,—революція не стерпѣла также и другой власти, отъ нея самой исходившей, которую она, правда, признала въ 1830 году, чтобы имѣть сообщника въ борьбѣ съ Европою, но которую она сокрушила въ тотъ день, когда эта власть, вмѣсто того чтобы служить ей, дерзнула считать себя ея владыкою.
При этомъ случаѣ да будетъ мнѣ позволено сдѣлать замѣчаніе: какимъ образомъ могло случиться, что среди всѣхъ государей Европы, а равно и политическихъ дѣятелей, руководившихъ ею въ послѣднее время, оказался лишь одинъ, который съ перваго начала призналъ и провозгласилъ великое заблужденіе 1830 года, и который съ тѣхъ поръ одинъ въ Европѣ, быть-можетъ, одинъ среди всѣхъ его окружающихъ, постоянно отказывался ему подчиниться? На этотъ разъ, къ счастію, на Россійскомъ престолѣ находился государь, въ которомъ воплотилась «русская мысль», и въ настоящемъ положеніи вселенной «русская мысль» одна была настолько отдалена отъ революціонной среды, что могла здраво оцѣнить факты, въ ней проявляющіеся.
То, что̀ императоръ предвидѣлъ съ 1830 года, революція не приминула осуществить до послѣдней черты. Всѣ уступки, всѣ жертвы своихъ убѣжденій, приносимыя монархическою Европою для упроченія іюльскихъ событій въ видѣ мнимаго status quo, революція всѣмъ этимъ завладѣла въ пользу замышляемаго ею переворота, и, покуда законныя правительства вступали въ болѣе или менѣе искусныя дипломатическія сношенія съ такъ называемымъ законнымъ началомъ, а государственные люди и дипломаты всей Европы присутствовали, въ видѣ любопытныхъ и доброжелательныхъ любителей, при парламентскихъ ристалищахъ въ Парижѣ,—революціонная партія, почти не скрывая своихъ дѣйствій, изощрялась подрывать самую почву подъ ихъ ногами.
Можно сказать, что главною задачею для этой партіи, въ теченіе послѣднихъ восемнадцати лѣтъ, служило полнѣйшее возмущеніе Германіи, и нынѣ можно судить, хорошо ли эта задача была выполнена.
Германія безспорно та страна, насчетъ которой всего болѣе составляли себѣ самыя странныя заблужденія. Ее считали страною порядка, потому что она была спокойна, и не хотѣли видѣть того страннаго безначалія, которое овладѣло въ ней умами и господствовало надъ ними.
Шестьдесятъ лѣтъ разрушительной философіи совершенно сокрушили въ ней всѣ христіанскія вѣрованія и развили въ этомъ отрицаніи всякой вѣры первѣйшее революціонное чувство: «высокомѣріе ума», развили его такъ успѣшно, что въ настоящую минуту эта язва нашего вѣка, быть-можетъ, нигдѣ такъ не глубока и не заражена ядомъ, какъ въ Германіи. Въ силу неизбѣжной послѣдовательности, Германія, по мѣрѣ того, что она предавалась революціи, чувствовала возрастаніе своей ненависти къ Россіи. И подлинно, обремененная благодѣяніями, ей оказанными, революціонная Германія не могла не питать къ Россіи непримиримой непріязни. Въ настоящую минуту этотъ припадокъ ненависти, повидимому, дошелъ до крайнихъ предѣловъ; онъ взялъ верхъ, я не говорю уже надъ разсудкомъ, но даже надъ чувствомъ самосохраненія.
Если бы столь грустная ненависть могла внушить иное чувство, кромѣ сожалѣнія, то, конечно, Россія могла бы почитать себя достаточно отмщенною при видѣ того зрѣлища, которое явила міру Германія вслѣдствіе февральской революціи; потому что едва ли не безпримѣрный фактъ въ исторіи видѣть цѣлый народъ, обратившійся въ подражателя другого народа въ то самое время, когда сей послѣдній предается самымъ неистовымъ крайностямъ.
И въ видахъ извиненія всѣхъ этихъ столь очевидно искусственныхъ волненій, которыя низвергли весь политическій строй Германіи и нарушили существованіе самаго общественнаго порядка, отнюдь нельзя признать, чтобы они были внушены искреннимъ, всѣми сознаннымъ чувствомъ необходимости германскаго единенія. Положимъ, что это чувство искренно; согласенъ, что это есть желаніе положительнаго большинства; но что же это доказываетъ? Къ числу самыхъ безумныхъ заблужденій нашего времени принадлежитъ и мечта, будто достаточно, чтобы большинство искренно и пламенно пожелало чего-нибудь, чтобы это желаемое уже сдѣлалось осуществимо.
Притомъ слѣдуетъ сознаться, что въ наше время въ обществѣ нѣтъ ни одного желанія, ни одной потребности (какъ бы искренна и законна она ни была), которую революція, овладѣвъ ею, не исказила бы и не обратила въ ложь. И то же самое именно случилось съ вопросомъ о германскомъ единствѣ—потому что для всякаго, не утратившаго способность наблюденія, отнынѣ должно быть ясно, что на пути, на который ступила теперь Германія въ видахъ разрѣшенія этой задачи, она достигнетъ не единства, а страшнѣйшаго разъединенія, какой-нибудь окончательной, неисправимой катастрофы.
Положительно, вскорѣ придутъ къ убѣжденію, что одно только единство было возможно не для той Германіи, какою изображаютъ ее газеты, а для истинной Германіи, какою создала ее исторія; что единственная возможность серьезнаго и практическаго единенія для этой страны была неразрывно связана съ политическою системою, нынѣ ею разрушенною.
Если въ теченіе послѣднихъ тридцати трехъ лѣтъ (едва ли не счастливѣйшихъ во всей ея исторіи) Германія составляла политическое цѣлое, утвержденное на іерархическихъ началахъ и правильно развивающееся, то на какихъ условіяхъ подобный результатъ могъ быть достигнутъ и упроченъ? Очевидно, при условіи искренняго соглашенія между двумя ея великими державами, представительницами тѣхъ двухъ принциповъ, которые въ продолженіе трехъ слишкомъ столѣтій борются между собою въ Германіи. Но самое это соглашеніе, достигнутое съ такими усиліями и съ такимъ трудомъ сохраняемое, не думаютъ ли, что оно могло бы быть возможно и продолжалось бы такъ долго, если бы Австрія и Пруссія, по окончаніи великихъ походовъ противъ Франціи, не примкнули бы тѣсно къ Россіи и не опирались бы на нее?—Вотъ та политическая комбинація, которая, осуществляя для Германіи единственную примѣнимую къ ней систему единства, доставила ей этотъ тридцатитрехлѣтній роздыхъ, ею нынѣ нарушенный.
Никакая ненависть или ложь не въ состояніи отстранить этотъ фактъ. Въ припадкѣ безумія, Германія, конечно, могла разорвать союзъ, который, не налагая на нее никакихъ жертвъ, обезпечивалъ и охранялъ ея національную независимость; но тѣмъ самымъ она лишила себя навсегда всякаго твердаго и прочнаго основанія.
Въ подтвержденіе этой истины взгляните лучше на это отраженіе событій въ ту страшную минуту, когда событія подвигаются почти съ тою же быстротою, какъ и мысль человѣческая. Прошло не болѣе двухъ мѣсяцевъ съ той поры, какъ революція въ Германіи принялась за дѣло, и уже (слѣдуетъ воздать ей должную справедливость) дѣло разрушенія въ этой странѣ зашло гораздо далѣе, чѣмъ подъ гнетомъ Наполеона послѣ десятилѣтнихъ ужасающихъ его походовъ.
Взгляните на Австрію, болѣе обезславленную, убитую и разгромленную, чѣмъ въ 1809 году; взгляните на Пруссію, обреченную на самоубійство, благодаря ея роковому и вынужденному соглашенію съ польскою партіею; взгляните на берега Рейна, гдѣ, вопреки пѣсенъ и фразъ, прирейнская конфедерація усиливается возникнуть вновь! Анархія всюду, порядка нигдѣ, и все это подъ мечомъ Франціи, гдѣ кишитъ общественная революція, которая готова слиться съ политической революціей, обуревающею Германію.
Нынѣ для каждаго здравомыслящаго человѣка вопросъ о германскомъ единствѣ — вопросъ уже рѣшенный. Нужно обладать тою силою нелѣпости, которая свойственна германскимъ идеологамъ, чтобы недоумѣвать, имѣетъ ли это скопище журналистовъ, адвокатовъ и профессоровъ, собранное во Франкфуртѣ и присвоившее себѣ призваніе возобновить времена Карла Великаго, какіе-либо задатки на положительный успѣхъ въ дѣлѣ ими предпринятомъ; обладаетъ ли оно достаточно мощною, искусною рукою, чтобы на этой колеблющейся почвѣ возстановить низвергнутую пирамиду, поставивъ ее острымъ конусомъ внизъ? Вопросъ уже не въ томъ, чтобы знать, сольется ли Германія воедино, но удастся ли ей спасти какую-нибудь частицу своего національнаго существованія, среди этихъ внутреннихъ раздоровъ, вѣроятно, еще имѣющихъ усугубиться внѣшнею войною.
Партіи, готовящіяся раздирать эту страну, уже начинаютъ выясняться. Уже во многихъ мѣстахъ въ Германіи республика утвердилась, и можно разсчитывать, что она не удалится безъ боя, потому что она имѣетъ за себя логику, а за собою Францію. Въ глазахъ этой партіи вопросъ о національности не имѣетъ ни смысла, ни значенія. Въ интересахъ своей задачи, она ни на минуту не поколеблется принести въ жертву независимость своей страны, и она завербовала бы скорѣе сегодня, чѣмъ завтра, всю Германію подъ знамя Франціи, хотя бы даже и подъ красное знамя… Она всюду имѣетъ пособниковъ; она находитъ содѣйствіе и поддержку между людьми и всякими предметами, въ анархическихъ инстинктахъ толпы столько же, сколько въ анархическихъ учрежденіяхъ, нынѣ такъ щедро разсѣянныхъ по всей Германіи. Но ея надежнѣйшіе и сильнѣйшіе помощники суть именно тѣ люди, которые со дня на день могутъ быть призваны къ ея обузданію: до того люди связаны съ нею солидарностью принциповъ. Теперь весь вопросъ заключается въ томъ, чтобы опредѣлить, возникнетъ ли борьба прежде, чѣмъ мнимые консерваторы успѣютъ своими раздорами и своимъ безуміемъ уронить значеніе всѣхъ элементовъ силы и противодѣйствія, еще сохранившихся въ распоряженіи Германіи. Однимъ словомъ, при нападеніи на нихъ республиканской партіи, рѣшатся ли они видѣть въ ней то, что̀ она есть въ дѣйствительности, т.-е. передовой отрядъ французскаго нашествія, и созна̀ютъ ли они въ себѣ достаточно энергіи, чтобы, въ виду опасности, угрожающей національной независимости, вступить въ борьбу съ республикой до послѣдней крайности;—или же, во избѣжаніе этой борьбы, они предпочтутъ признать какую-нибудь мнимую мировую сдѣлку, которая въ сущности была бы съ ихъ стороны не что̀ иное, какъ скрытая капитуляція.
Въ томъ случаѣ, если бы осуществилось послѣднее предположеніе, пришлось бы сознаться, что возможность крестоваго похода противъ Россіи, этого похода, который былъ всегда завѣтною мечтою революціи, а теперь обратился въ ея военный кличъ,—эта возможность превратилась бы въ несомнѣнную увѣренность: насталъ бы почти день рѣшительной борьбы, и полемъ сраженія послужила бы Польша. По крайней мѣрѣ на эту именно возможность возлагаютъ свои надежды революціонеры всѣхъ странъ; но они недостаточно принимаютъ въ расчетъ одну сторону этого вопроса, и этотъ промахъ можетъ, пожалуй, значительно разстроить всѣ ихъ соображенія.
Революціонная партія (въ Германіи въ особенности), кажется, пришла къ убѣжденію, что, коль скоро она сама такъ легко относилась къ національному элементу, то и во всѣхъ странахъ, подчиненныхъ ея вліянію, должно оказаться то же самое, и что всюду и всегда вопросъ о принципѣ будетъ преобладать надъ вопросомъ о національности. Уже событія, совершившіяся въ Ломбардіи, должны были внушить странныя мысли вѣнскимъ студентамъ-реформаторамъ, которые вообразили себѣ, что достаточно было изгнать князя Меттерниха и провозгласить свободу печати, чтобы разрѣшить всѣ грозныя затрудненія, тяготѣющія надъ Австрійскою монархіею; итальянцы же продолжаютъ упорствовать въ своемъ взглядѣ на нихъ, какъ на «Tedeschi» и «Barbari», какъ будто бы они и не возрождались, пройдя черезъ очистительныя воды мятежа. Но Германія революціонная въ скоромъ времени получитъ въ этомъ отношеніи урокъ еще болѣе строгій и знаменательный, потому что онъ будетъ данъ отъ близкаго сосѣда. И подлинно, никто не подумалъ, что, сокрушая и ослабляя всѣ прежнія правительства, потрясая въ самыхъ основаніяхъ весь политическій строй этой страны, въ то же время успѣли возбудить въ ней страшнѣйшее изъ всѣхъ затрудненій, вопросъ жизни и смерти для ея будущности — вопросъ племенной. Было всѣми забыто, что въ самомъ центрѣ той Германіи, единство которой составляетъ общую мечту, въ Богемской долинѣ и въ славянскихъ земляхъ, существуетъ шесть или семь милліоновъ людей, для кого изъ рода въ родъ, въ теченіе многихъ вѣковъ, нѣмецъ не переставалъ ни на одно мгновеніе казаться чѣмъ-то несравненно худшимъ, нежели иностранецъ; для кого германецъ всегда не что̀ иное, какъ нѣмецъ… Понятно, что здѣсь идетъ рѣчь не о литературномъ патріотизмѣ нѣкоторыхъ пражскихъ ученыхъ, какъ бы онъ почтененъ ни былъ. Эти люди уже оказали и окажутъ великія услуги своей странѣ; но истинная жизненная сила Богеміи не въ этомъ заключается. Жизнь народа никогда не проявляется въ книгахъ, для него писанныхъ, развѣ, быть-можетъ, у германскаго народа; жизнь народа проявляется въ его инстинктахъ и его вѣрованіяхъ, а книги (нельзя въ томъ не сознаться) скорѣе способны ослаблять и разрушать ихъ, чѣмъ возбуждать и поддерживать. Такъ, вся еще сохранившаяся въ Богеміи національная жизнь сосредоточена въ ея гусситскихъ вѣрованіяхъ, въ этомъ постоянно живучемъ протестѣ ея угнетенной славянской національности противъ захватовъ римской церкви, а также и противъ нѣмецкаго господства. Въ этомъ-то состоитъ та связь, которая соединяетъ ее со всѣмъ ея прошлымъ, исполненнымъ борьбы и славы, и тутъ же заключается то звено, которое когда-нибудь свяжетъ чеха Богеміи съ его восточными братьями. Слѣдуетъ постоянно останавливаться на этомъ предметѣ, потому что именно эти сочувственныя воспоминанія о восточномъ вѣроисповѣданіи, эти обратныя стремленія къ старой вѣрѣ, чему гусситство въ былое время служило только слабымъ, извращеннымъ выраженіемъ, и образуютъ глубокое различіе между Польшею и Богеміею: между Богеміею, покоряющеюся противъ своей воли этому игу западнаго общенія, съ этою крамольно-католическою Польшею—фанатическою послѣдовательницею Запада и постоянною измѣнницею относительно своихъ братій.
Я знаю, что въ настоящую минуту истинная задача еще не выяснилась въ Богеміи, и что то, что̀ волнуется и мечется на поверхности страны, не что̀ иное, какъ самый грубый либерализмъ, соединенный съ коммунизмомъ въ городахъ и, вѣроятно, нѣкоторою жакеріею по деревнямъ. Но это временное опьяненіе скоро разсѣется, и, судя по ходу событій, истинный порядокъ вещей не замедлитъ проявить себя. Тогда весь вопросъ для Богеміи будетъ состоять въ слѣдующемъ: разъ, что Австрія, послѣ потери Ломбардіи и настоящаго полнаго освобожденія Венгріи, должна распасться, что̀ сдѣлаетъ Богемія съ окружающими ее народностями, моравами, словаками, словомъ, съ семью или восемью милліонами людей одного съ нею языка и происхожденія? Будетъ ли она стремиться къ тому, чтобы сложиться на самостоятельныхъ основаніяхъ, или она согласится вступить въ нелѣпую рамку этого будущаго германскаго единства, которое никогда не будетъ ничѣмъ инымъ, кромѣ развѣ единаго—хаоса? Трудно предположить, чтобы этотъ послѣдній исходъ могъ представить ей много привлекательнаго; и въ такомъ случаѣ, она неизбѣжно сдѣлается жертвою всякаго рода непріязненныхъ дѣйствій и нападокъ, и для противодѣйствія имъ уже, конечно, ей не суждено опираться на Венгрію. Итакъ, чтобы разрѣшить вопросъ, къ какой державѣ Богемія невольно будетъ привлечена, невзирая на тѣ понятія, которыя руководятъ ею нынѣ, и на тѣ учрежденія, которыя будутъ управлять ею завтра, мнѣ остается только припомнить то, что̀ говорилъ мнѣ въ 1841 году въ Прагѣ самый національный патріотъ этой страны. «Богемія,—сказалъ мнѣ Ганка:—будетъ свободна и независима, полноправною хозяйкою у себя дома лишь въ тотъ день, когда Россія вступитъ вновь въ обладаніе Галиціею». Вообще достойно замѣчанія это неизмѣнное расположеніе, которое Россія, имя русское, его слава и будущность встрѣчали постоянно среди національныхъ личностей Праги и далее въ самое то время, когда наша вѣрная союзница Германія служила съ бо̀льшимъ безкорыстіемъ, чѣмъ справедливостью, подкладкою для польской эмиграціи, чтобы возстановлять противъ насъ общественное мнѣніе цѣлой Европы. Всякій русскій, посѣтившій Прагу въ теченіе послѣднихъ годовъ, можетъ удостовѣрить, что единственный упрекъ, слышанный имъ тамъ противъ насъ, относился къ той осторожности и равнодушію, съ которыми національныя симпатіи Богеміи принимались между нами. Высокія и великодушныя соображенія внушали намъ въ то время подобный образъ дѣйствій; теперь же это было бы положительнымъ безсмысліемъ: тѣ жертвы, которыя мы тогда приносили дѣлу порядка, намъ пришлось бы нынѣ совершать въ пользу революціи.
Но если можно по справедливости сказать, что Россія въ настоящихъ обстоятельствахъ менѣе, чѣмъ когда-либо имѣетъ право отвращать отъ себя тѣ симпатіи, которыя она внушаетъ, то нельзя съ другой стороны поистинѣ не признать извѣстнаго историческаго закона, по волѣ Провидѣнія управляющаго понынѣ ея судьбами, а именно, что ея самые заклятые враги всего болѣе содѣйствовали развитію ея величія. Этотъ благотворный законъ доставилъ ей нынѣ одного врага, который безъ сомнѣнія будетъ играть важную роль въ судьбахъ ея будущности и который въ значительной долѣ будетъ содѣйствовать къ скорѣйшему ихъ осуществленію. Этотъ врагъ—Венгрія (я разумѣю Мадьярскую Венгрію). Изо всѣхъ враговъ Россіи, она едва ли не питаетъ къ ней самой озлобленной ненависти. Мадьярскій народъ, въ коемъ революціонный пылъ самымъ страннымъ образомъ сочетался съ грубостью Азіатской орды, и о коемъ можно было бы сказать съ неменьшею справедливостью, какъ и о туркахъ, что онъ находится какъ бы на временной стоянкѣ въ Европѣ—окруженъ славянскими племенами, въ одинаковой степени ему ненавистными. Личный врагъ этой расы, судьбу которой онъ такъ долго искажалъ, онъ видитъ себя, послѣ цѣлыхъ вѣковъ волненія и тревогъ, все еще взаперти среди нея. Всѣ эти окружающія его народности: сербы, кроаты, словаки, трансильванцы и даже карпатскіе малороссы составляютъ звенья цѣпи, которую онъ считалъ навсегда расторгнутою. А теперь онъ чувствуетъ надъ собою руку, которая въ состояніи, когда ей только вздумается, соединить эти звенья и стянуть цѣпь, сколько пожелаетъ. На этомъ основана его инстинктивная ненависть къ Россіи. Съ другой стороны нынѣшніе руководители партіи въ своемъ довѣріи къ журналистикѣ серьезно убѣдились, что мадьярскому народу предстоитъ выполнить великое призваніе на православномъ Востокѣ—однимъ словомъ, что ему предназначено держать въ равновѣсіи судьбы Россіи… До сихъ поръ умѣряющее вліяніе Австріи кое-какъ сдерживало эту тревогу и это безразсудство; но теперь эта послѣдняя связь порвана, и старый, бѣдный отецъ, впавшій въ дѣтство, взятъ въ опеку. Слѣдуетъ предвидѣть, что мадьяризмъ, совершенно освобожденный, предоставитъ полную свободу всѣмъ своимъ крайностямъ и будетъ подвергать себя самымъ безумнымъ случайностямъ. Уже была рѣчь объ окончательномъ пріобщеніи Трансильваніи. Толкуютъ о томъ, чтобы возстановить старинныя права на Дунайскія княжества и Сербію. Во всѣхъ этихъ странахъ начнутъ усиливать пропаганду съ цѣлью возстановить ихъ противъ Россіи, и когда всюду распространится неурядица, то разсчитываютъ въ одинъ прекрасный день появиться съ вооруженною силою, чтобы, во имя нарушенныхъ правъ Запада, требовать возврата устьевъ Дуная и повелительнымъ тономъ объявить Россіи: «Ты не пойдешь далѣе!» Вотъ въ чемъ заключаются безспорно нѣкоторыя статьи программы, вырабатываемой нынѣ въ Пресбургѣ. Въ прошломъ году все это были еще только однѣ газетныя фразы; теперь же со дня на день онѣ могутъ отразиться въ весьма серьезныхъ и опасныхъ попыткахъ. Впрочемъ, всего неизбѣжнѣе представляется намъ теперь распря между Венгріею и двумя зависящими отъ нея славянскими королевствами. И точно, Кроація и Славонія, предвидя, что ослабленіе законной власти въ Вѣнѣ предастъ ихъ неизбѣжно произволу мадьяризма, повидимому, исторгли у австрійскаго правительства обѣщаніе отдѣльнаго у себя управленія, съ присоединеніемъ къ нимъ Далмаціи и Военной границы. Это положеніе, которое сгруппированныя такимъ образомъ страны стараются принять по отношенію къ Венгріи, не замедлитъ разжечь всѣ прежнія несогласія и произвести открытое внутреннее возстаніе, а такъ какъ значеніе австрійскаго правительства, вѣроятно, окажется слишкомъ ничтожнымъ, чтобы съ успѣхомъ принять на себя посредничество между воюющими сторонами, то венгерскіе славяне, какъ слабѣйшіе, вѣроятно, изнемогли бы въ борьбѣ, если бы не встрѣтилось одно обстоятельство, которое рано или поздно должно прійти къ нимъ на помощь, а именно, что непріятель, съ которымъ имъ суждено бороться, прежде всего врагъ Россіи, и что къ тому же на всей этой Военной границѣ, состоящей на двѣ трети изъ православныхъ сербовъ, даже по словамъ самихъ австрійцевъ, нѣтъ ни одной избы крестьянской, гдѣ рядомъ съ портретомъ австрійскаго императора не было бы портрета другого императора, котораго эти вѣрныя племена продолжаютъ съ упорствомъ считать за единственнаго законнаго. При этомъ не слѣдуетъ скрывать отъ себя, что мало вѣроятія, чтобы всѣ эти удары землетрясенія, раздающіеся на Западѣ, остановились у порога странъ восточныхъ, и такимъ образомъ могло бы случиться, что въ этой роковой войнѣ, въ этомъ ополченіи безбожія, предпринимаемомъ противъ Россіи революціею, охватившею уже три четверти Западной Европы, Востокъ христіанскій, Востокъ славяно-православный, существованіе котораго неразрывно связано съ нашимъ собственнымъ, не очутился бы вслѣдъ за нами увлеченнымъ въ эту борьбу. И, быть-можетъ, съ него-то именно и начнется война, потому что можно предполагать, что всѣ эти раздирающія его пропаганды (пропаганда католическая, пропаганда революціонная и пр. и пр.), другъ другу противоположныя, но всѣ соединенныя въ одномъ общемъ чувствѣ ненависти къ Россіи, примутся за дѣло съ бо̀льшимъ рвеніемъ, чѣмъ когда-либо. Можно быть убѣжденнымъ, что онѣ ни отъ чего не отступятъ, чтобы достигнуть своей цѣли… И, Боже милостивый! какова была бы участь этихъ племенъ (христіанскихъ, какъ и мы), если бы, въ борьбѣ уже отнынѣ со всѣми этими ненавистными силами, они были бы покинуты въ подобную минуту единственною властью, къ которой они взываютъ въ своихъ молитвахъ? Однимъ словомъ, каково было бы смятеніе, которому предались бы эти страны Востока въ борьбѣ съ революціею, если бы законный монархъ, православный императоръ Востока, еще надолго замедлилъ своимъ появленіемъ?
Нѣтъ — это невозможно… Тысячелѣтнія предчувствія не могутъ обманывать. Россія, страна вѣрующая, не ощутитъ недостатка вѣры въ рѣшительную минуту. Она не устрашится величія своего призванія и не отступитъ передъ своимъ назначеніемъ.
И когда же это призваніе могло быть болѣе яснымъ и очевиднымъ? Можно сказать, что Господь начерталъ его огненными буквами на этомъ небѣ, омраченномъ бурями… Западъ исчезаетъ, все рушится, все гибнетъ въ этомъ общемъ воспламененіи. Европа Карла Великаго и Европа трактатовъ 1815 г., Римское папство и всѣ западныя королевства, католицизмъ и протестантизмъ, вѣра уже давно утраченная и разумъ доведенный до безсмыслія, порядокъ отнынѣ немыслимый, свобода отнынѣ невозможная, и надъ всѣми этими развалинами, ею же созданными, цивилизація, убивающая себя собственными руками…
И когда, надъ этимъ громаднымъ крушеніемъ, мы видимъ всплывающею святымъ ковчегомъ эту имперію еще болѣе громадную, то кто дерзнетъ сомнѣваться въ ея призваніи, и намъ ли, сынамъ ея, являть себя невѣрующими и малодушными?
12 Апрѣля 1848 г.