что ей удалось подавить революцію конституціонными заклинаніями, обуздать ея страшную энергію посредствомъ формулы законности? Послѣ всего того, что̀ произошло, кто можетъ еще сомнѣваться, что съ той минуты, когда революціонное начало проникло въ общественную кровь, всѣ эти уступки, всѣ эти примиряющія формулы суть не что̀ иное, какъ наркотическія средства, которыя могутъ, пожалуй, на время усыпить больного, но не въ состояніи воспрепятствовать дальнѣйшему развитію самой болѣзни.
И вотъ почему, поглотивъ въ себѣ «реставрацію», лично ей ненавистную, какъ послѣдній обломокъ законнаго правленія во Франціи,—революція не стерпѣла также и другой власти, отъ нея самой исходившей, которую она, правда, признала въ 1830 году, чтобы имѣть сообщника въ борьбѣ съ Европою, но которую она сокрушила въ тотъ день, когда эта власть, вмѣсто того чтобы служить ей, дерзнула считать себя ея владыкою.
При этомъ случаѣ да будетъ мнѣ позволено сдѣлать замѣчаніе: какимъ образомъ могло случиться, что среди всѣхъ государей Европы, а равно и политическихъ дѣятелей, руководившихъ ею въ послѣднее время, оказался лишь одинъ, который съ перваго начала призналъ и провозгласилъ великое заблужденіе 1830 года, и который съ тѣхъ поръ одинъ въ Европѣ, быть-можетъ, одинъ среди всѣхъ его окружающихъ, постоянно отказывался ему подчиниться? На этотъ разъ, къ счастію, на Россійскомъ престолѣ находился государь, въ которомъ воплотилась «русская мысль», и въ настоящемъ положеніи вселенной «русская мысль» одна была настолько
что ей удалось подавить революцию конституционными заклинаниями, обуздать её страшную энергию посредством формулы законности? После всего того, что́ произошло, кто может еще сомневаться, что с той минуты, когда революционное начало проникло в общественную кровь, все эти уступки, все эти примиряющие формулы суть не что́ иное, как наркотические средства, которые могут, пожалуй, на время усыпить больного, но не в состоянии воспрепятствовать дальнейшему развитию самой болезни.
И вот почему, поглотив в себе «реставрацию», лично ей ненавистную, как последний обломок законного правления во Франции, — революция не стерпела также и другой власти, от неё самой исходившей, которую она, правда, признала в 1830 году, чтобы иметь сообщника в борьбе с Европою, но которую она сокрушила в тот день, когда эта власть, вместо того чтобы служить ей, дерзнула считать себя её владыкою.
При этом случае да будет мне позволено сделать замечание: каким образом могло случиться, что среди всех государей Европы, а равно и политических деятелей, руководивших ею в последнее время, оказался лишь один, который с первого начала признал и провозгласил великое заблуждение 1830 года, и который с тех пор один в Европе, быть может, один среди всех его окружающих, постоянно отказывался ему подчиниться? На этот раз, к счастью, на Российском престоле находился государь, в котором воплотилась «русская мысль», и в настоящем положении вселенной «русская мысль» одна была настолько
