Полковник и его офицеры давно уже проснулись и собрались все в полковничью квартиру, завтракать; в это время я вошла к ним. Они шумно разговаривали между собою, но, увидя меня, вдруг замолчали. Полковник с видом изумления подошёл ко мне: «Которой ты сотни?» — спросил он поспешно. Я отвечала, что не имею ещё чести быть в которой-нибудь из них; но приехал просить его об этой милости». Полковник слушал меня с удивлением: «Я не понимая тебя! Разве ты нигде не числишься? — «Нигде». — «Почему?» — «Не имею права». — «Как! что это значит? Казак не имеет права быть причислен к полку казачьему! что это за вздор!» Я сказала, что я не казак. «Ну, кто же ты, — спросил полковник, начинавший выходить из терпения, — зачем в казачьем мундире, и чего ты хочешь?» — «Я уже сказал вам, полковник, что желаю иметь честь быть причислен к вашему полку, хотя только на то время, пока дойдём до регулярных войск». — «Но всё-таки я должен знать, кто ты таков, молодой человек, и, сверх того, разве тебе неизвестно, что у нас никому нельзя служить, кроме природных казаков?» — «Я и не имею этого намерения, но прошу у вас только позволения дойти до регулярных войск в звании и одеянии казака при вас или при полку вашем; что ж до вопроса вашего, кто я таков, скажу только то, что могу сказать: я дворянин, оставил дом отцовский и иду в военную службу без ведома и воли моих родителей; я не могу быть счастлив ни в каком другом звании, кроме военного, потому и решился в этом случае поступить по своему произволу; если вы не примите меня под своё покровительство, я найду средство и один присоединиться к армии». Полковник с участием смотрел на меня, пока а говорила. «Что мне делать? — сказал он вполголоса, оборотясь к одному седому есаулу. — Я не имею духа отказать ему!» — «На что же и отказывать, — отвечал равнодушно есаул, — пусть едет с нами». — «Не нажить бы нам хлопот». — «Каких же? напротив, и отец, и мать его будут вам благодарны впоследствии за то, что вы дадите ему приют; с его решимостью и неопытностию он попадёт в беду, если вы его отошлёте». В продолжение этого короткого переговора полковника с есаулом я стояла, опершись на свою саблю, с твёрдым намерением, получа отказ, сесть на своего питомца гор и ехать одной к предположенной цели. — «Ну хорошо, молодой человек, — сказал полковник, оборотись ко мне, — ступай с нами; но упреждаю тебя, что мы идём теперь на Дон, а там регулярных войск нет. Щегров! дай ему лошадь из заводных!» Высокого роста казак, вестовой полковника, пошёл было исполнить приказание. Но я, спеша пользоваться возможностью играть роль подчинённого воина, сказала: «У меня есть лошадь, ваше высокоблагородие! я буду ехать на ней, если позволите». — Полковник рассмеялся: «Тем лучше, тем лучше! Поезжай на своей лошади. Как же твоё имя, молодец?» Я сказала, что меня зовут Александром! — «А по отчеству?» — «Василием звали отца моего!» — «Итак, Александр Васильевич, на походе ты будешь ехать всегда при первой сотне; обедать у меня и квартировать. Иди теперь к полку, мы сейчас выступаем. Дежурный, вели садиться на коней». Вне себя от радости побежала я к своему Алкиду и как птица взлетела на седло. Бодрая лошадь, казалось, понимала моё восхищение; она шла гордо, сгибая шею кольцом и быстро водя ушами. Казацкие офицеры любовались красотою Алкида моего и вместе хвалили и меня; они говорили, что я хорошо сижу на лошади, и что у меня прекрасная черкесская талия. Я начинала уже краснеть и приходить в замешательство от любопытных взоров, со всех сторон на меня устремлённых; но такое положение не могло быть продолжительно; я скоро оправилась и отвечала на расспросы учтиво, правдоподобно, голосом твёрдым, покойным, и казалась вовсе не замечающею всеобщего любопытства и толков, возбуждённых появлением моим среди Войска Донского.
Наконец, казаки, наговорясь и насмотревшись на коня моего и на меня, стали по местам. Полковник вышел, сел на черкесского коня своего, скомандовал — «справа по три», и полк двинулся вперёд. Переднее отделение, нарочно составленное из людей, имеющих хороший голос, запело: «Душа добрый конь», — любимую казацкую песню. Меланхолический напев её погрузил меня в задумчивость: давно ли я была дома! в одежде пола своего, окружённая подругами, любимая отцом, уважаемая всеми как дочь градоначальника! Теперь я казак! в мундире, с саблею; тяжёлая пика утомляет руку мою, не пришедшую ещё в полную силу. Вместо подруг меня окружают казаки, которых наречие, шутки, грубый голос и хохот трогают меня! Чувство, похожее на желание плакать, стеснило груд мою! Я наклонилась на крутую шею коня своего, обняла её и прижалась к ней лицом!.. Лошадь эта была подарок отца! Она одна оставалась мне воспоминанием дней, проведённых в доме его! Наконец борьба чувств моих утихла, я опять села прямо и, занявшись рассматриванием грустного осеннего ландшафта, поклялась в душе никогда не позволять воспоминаниям ослаблять дух мой, но с твёрдостию и постоянством идти по пути, мною добровольно избранном.
Поход продолжался более месяца; новое положение моё восхищало меня; я научилась седлать и рассёдлывать свою лошадь, сама водила её на водопой так же, как и другие. Походом казацкие офицеры часто скакались на лошадях и предлагали и мне испытать быстроту моего Алкида против их лошадей; но я слишком люблю его, чтоб могла согласиться на это. К тому ж мой добрый конь не в первом цвете молодости, ему уже девять лет; и хотя я уверена, что в целом казачьем полку нет ни одной лошади равной моему Алкиду в быстроте, точно так же как и в красоте, но всё-таки не имею бесчеловечного тщеславия мучить своего товарища от пустого удовольствия взять верх над тощими скакунами Дона. Наконец полк пришёл на рубеж своей земли и расположился лагерем в ожидании смотра, после которого их распускают по домам; ожидание и смотр продолжались три дня; я в это время ходила с ружьём по необозримой степи донской или ездила верхом. По окончании смотра казаки пустились во все стороны группами; это был живописный вид: несколько сот казаков, рассыпавшись по обширной степи, ехали от места смотра во всех направлениях. Картина эта припомнила мне рассыпное бегство муравьёв, когда мне случаюсь выстрелить холостым зарядом из пистолета в их кучу.
Щегров позвал меня к полковнику: «Ну вот, молодой человек, нашему странствию конец! а вашему? что вы намерены делать?» — «Ехать к армии», — смело отвечала я. — «Вы, конечно, знаете, где она расположена? знаете дорогу, по которой ехать, и имеете к этому средства?» — спросил полковник, усмехаясь. Ирония эта заставила меня покраснеть: «О месте и дороге я буду спрашивать, полковник, что ж касается до средств, у меня есть деньги и лошадь». — «Ваши средства хороши только за неимением лучших; мне жаль вас, Александр Васильевич! Из поступков ваших, более нежели из слов, уверился я в благородном происхождении вашем; не знаю причин, заставивших вас в такой ранней юности оставить дом отцовский; но если это точно желание войти в военную службу, то одна только ваша неопытность могла закрыть от вас те бесчисленные затруднения, которые вам надобно преодолеть прежде достижения цели. Подумайте об этом». Полковник замолчал, я также молчала, и что могла я сказать! Меня стращают затруднениями! Советуют подумать… Может быть, хорошо было бы услышать это дома; но, удалясь от него две тысячи вёрст, надобно продолжать и, какие б ни были затруднения, твёрдою волею победить их! Так думала я, и всё ещё молчала. Полковник начал опять: «Вижу, что вы не хотите говорить со мною откровенно; может быть, вы имеете на это свои причины; но я не имею духа отпустить вас на верную гибель; послушайтесь меня, останьтесь пока у меня на Дону; покровительство опытного человека для вас необходимо; я предлагаю вам до времени дом мой, живите в нём до нового выступления нашего в поход; вам не будет скучно, у меня есть семейство, климат наш, как видите, очень тёпел, снегу не бывает до декабря, можете прогуливаться верхом сколько угодно; конюшня моя к вашим услугам. Теперь мы поедем ко мне в дом, я отдам вас на руки жене моей, а сам отправлюсь в Черкасск к Платову; там пробуду до нового похода, который не замедлится; тогда и вы дойдёте вместе с нами до регулярных войск. Согласны ли вы последовать моему совету?» Я сказала, что принимаю предложение его с искреннею благодарностью. Надобно было не иметь ума, чтоб не видеть, как выгодно для меня будет дойти до регулярного войска, не обращая на себя внимания и не возбуждая ни в ком подозрения.
Полковник и я сели в коляску и отправились в Раздорскую станицу, где был у него дом. Жена его чрезвычайно обрадовалась приезду мужа; это была женщина средних лет, прекрасная собою, высокого роста, полная, с чёрными глазами, бровями и волосами, и смугловатым цветом лица, общим всему казачьему племени; свежие губы её приятно улыбались всякой раз, когда она говорила. Меня очень полюбила она и обласкала; дивилась, что в такой чрезвычайной молодости отпустили меня родители мои скитаться, как она говорила, по свету; — «Вам, верно, не более четырнадцати лет, и вы уже одни на чужой стороне; сыну моему восемнадцать, и я только с отцом отпускаю его в чужие земли; но одному! ах, боже! чего не могло б случиться с таким птенцом! Поживите у нас, вы хоть не много подрастёте, возмужаете, и когда наши казаки опять пойдут в поход, вы пойдёте с ними, и муж мой будет вам вместо отца». Говоря это, добрая полковница уставливала стол разными лакомствами — мёдом, виноградом, сливками и сладким, только что выжатым вином: «Пейте, молодой человек», — говорила доброхотная хозяйка, — «чего вы боитесь? это и мы, бабы, пьём стаканами; трёхлетние дети у нас пьют его как воду». Я до этого времени не знала ещё вкусу вина и потому с большим удовольствием пила донской нектар. Хозяйка смотрела на меня, не сводя глаз: «Как мало походите вы на казака! Вы так белы, так тонки, так стройны, как девица! Женщины мои так и думают; они говорили уже мне, что вы переодетая девушка!» Говоря таким образом, полковница хохотала простодушно, вовсе не подозревая, как хорошо отгадали её женщины, и какое замирание сердца причиняют слова её молодому гостю, так усердно ею угощаемому. С этого дня я не находила уже никакого удовольствия оставаться в семействе полковника, но с утра до вечера ходила по полям и виноградникам. Охотно уехала бы я в Черкасск, но боялась новых расспросов; я очень видела, что казачий мундир худо скрывает разительное отличие моё от природных казаков; у них какая-то своя физиономия у всех, и потому вид мой, приёмы и самый способ изъясняться были предметом их любопытства и толкования; к тому же, видя себя беспрестанно замечаемою, я стала часто приходить в замешательство, краснеть, избегать разговоров и уходить в поле на целый день, даже и в дурную погоду. Полковника давно уже не было дома, он жил по делам службы в Черкасске; единообразная и бездейственная жизнь сделалась мне несносна; я решилась уехать и отыскивать армию, хотя сердце моё трепетало при мысли, что те же расспросы, то же любопытство ожидают меня везде; но по крайности, думала я, это будет некоторым образом мимоходом, а не так, как здесь, я служу постоянным предметом замечаний и толкования.
Решась ехать завтра на рассвете, я пришла домой засветло, чтобы уведомить хозяйку о своём отъезде и приготовить лошадь и сбрую. Входя на двор, я увидела необыкновенную суетливость и беготню людей полковника; увидела множество экипажей и верховых лошадей. Я вошла в залу, и первою встречею был возвратившийся полковник; толпа офицеров окружала его; но между ними не было однако ж ни одного из тех, с которыми я пришла на Дон. «Здравствуйте Александр Васильич! — сказал полковник, отвечая на поклон мой, — не соскучились ли вы у нас? Господа, рекомендую, это русский дворянин; он будет спутником нашим до места». Офицеры слегка поклонились мне и продолжали разговаривать о своём походе. — «Ну как же вы проводили ваше время, Александр Васильевич? Полюбился ли вам Дон и не полюбилось ли что на Дону?» Говоря это, полковник лукаво усмехался. Поняв смысл последнего вопроса, я покраснела, но отвечала вежливо и сообразно шутке, что старался не прилепляться слишком к прекрасной стороне их, чтоб не заплатить за это поздним сожалением. — «Вы очень хорошо сделали, — сказал полковник, — потому что завтра чуть свет, и мы, и вы, должны сказать «прости» нашему тихому Дону! Мне вверен Атаманский полк, и мы имеем повеление идти в Гродненскую губернию; вот там вы будете иметь случай вступить в какой угодно регулярный полк, их там много».
В три часа утра я оседлала своего Алкида и привела его к строю казаков; но как полковника тут ещё не было, то я, привязав свою лошадь, пошла в ту залу, где собрались все офицеры. Множество молодых казачек пришли проводить своих мужей; я была свидетельницею трогательного зрелища. Щегров, бывший всегда при полковнике в походе, был с ним же и на Дону; его отец, мать, жена и три взрослые и прекрасные дочери пришли проводить его и ещё раз проститься с ним. Умилительно было видеть, как сорокалетний казак, склонясь до земли, целовал ноги своего отца и матери, принимая их благословение, и после сам точно так же благословил дочерей своих, упавших к ногам его; обряд этого прощанья был совершенно нов для меня и сделал на душу мою самое горестное впечатление! «Вот, — думала я, — как должно расставаться детям с отцом и матерью! а я, я убежала! Вместо благословения, неслись за мною упрёки раздражённых родителей, а может быть… ужасная мысль!..» Погрузясь в эти печальные размышления, я не слыхала, как все уже вышли, и зала сделалась пуста. Шорох позади меня пробудил моё внимание и извлёк из горестных мечтаний очень неприятным образом; ко мне подкрадывалась одна из женщин полковницы: «А вы что ж стоите здесь одни, барышня? друзья ваши на лошадях, и Алкид бегает по двору!» Это сказала она с видом и усмешкою истинного сатаны. Сердце моё вздрогнуло и облилось кровью; я поспешно ушла от Мегеры! Казаки были уже в строю; близ них Алкид мой рыл землю копытом от нетерпения. Поспешая взять его, я встретила строгий взгляд полковника: «В вашем положении надобно всегда быть первым; для вас это необходимо, Александр Васильич,» — сказал он, выезжая перед фронт. Наконец обычное: «Справа по три», — двинуло полк с места. Скоро опять раздалось: «Душа добрый конь!» — опять возобновились сцены прежней походной жизни; но я теперь уже не та; сделавшись старее несколькими месяцами, я стала смелее и не прихожу более в замешательство при всяком вопросе. Офицеры Атаманского полка, будучи образованнее других, замечают в обращении моём ту вежливость, которая служит признаком хорошего воспитания, и, оказывая мне уважение, ищут быть со мною вместе.
В начале весны пришли мы в местечко Дружкополь, на берегу Буга; здесь же квартирует и Брянский мушкетёрский полк генерала Лидерса; офицеры обоих полков часто бывают вместе; род жизни их мне кажется убийственным: сидят в душной комнате, с утра до вечера курят трубки, играют в карты и говорят вздор. Полковник спрашивал меня, не хочу ли я определиться в Брянский полк? — «Сохрани боже, полковник, — отвечала я, — если б на всём шаре земном была одна только пехота, я никогда не пошёл бы в службу; я не люблю пешую службу». — «Ну, как хотите, ваше от вас не уйдёт, вы ещё слишком молоды».
Я очень люблю ходить ночью одна в лесу или в поле; вчера я зашла весьма далеко от местечка, и было уже за полночь, когда я возвращалась домой; предавшись по обыкновению мыслям, я шла скоро, не замечая мест; вдруг стон глухой и, как будто из-под земли раздавшийся, прервал и тишину ночи и мои мечтания: я остановилась; осматриваясь и прислушиваясь, я слышу опять стон и вижу себя в десяти шагах от кладбища; стон нёсся оттуда. Ни малейшая тень страха не взволновала души моей; я пошла к кладбищу, отворила ограду и, вошед туда, ходила по всем могилам, наклонялась, прислушивалась; стон разносился по всему кладбищу, и я, продолжая идти от одной могилы к другой, перешла наконец за церковь и с удивлением услышала, что стон наносится ветром со стороны болота, находящегося в полуверсте от кладбища. Не понимая, что бы это могло значить, я спешила дойти на квартиру полковника, чтоб застать Щегрова не спящим и рассказать ему это происшествие; я нашла в самом деле Щегрова бодрствующим и очень рассерженным; я была некоторым образом у него под надзором; продолжительное отсутствие моё в ночное время навело на него страх, и так рассказ мой был очень дурно принят: он сказал мне с досадою, что я глупо делаю, таскаясь ночью по кладбищам и обнюхивая могилы, как шакал, и что этот странный вкус доставит мне удовольствие занемочь гнилой горячкой, от которой умирало множество солдат Брянского полка; и кончил поучение своё замечанием, что если б я не прямо из-под крыла маменьки своей явился к ним и дал бы хоть немного обсохнуть молоку на губах своих, то мог бы знать, что слышанный мною стон происходил от птицы, живущей на болотах и называемой бугай, то есть бык. Ворчанье старого казака отняло у меня охоту расспрашивать, для чего эта птица не кричит, не поёт, не свищет, а стонет, и я, не говоря более ни слова, пошла спать.
Сын полковника учился в Любаре у иезуитов; он просил меня приехать к нему полюбоваться необычайною толщиною и огромностию двух его учителей. Квартиры наши в десяти верстах от Любара, и так я поехала туда верхом; я остановилась в той же корчме, в которой всегда останавливается полковник. Войдя в обширную комнату, какая обыкновенно бывает во всякой корчме, я увидела молодую жидовку, читающую нараспев свои молитвы; она стояла перед зеркалом и, завывая потихоньку свои псалмы, в то же время чернила брови и слушала с усмешкою молодого пехотного офицера, говорившего ей что-то вполголоса. Вход мой прервал эту сцену. Жидовка оборотилась ко мне, окинула быстро глазами и подошла так близко, что дыхание её разливалось теплотою по лицу моему. «Что вам угодно?» спросила она почти шёпотом; я отвечала, что прошу её велеть присмотреть за моей лошадью, которую оставляю у неё в корчме; — «Вы будете ночевать здесь?» спросила она ещё, с тою же таинственностью. — «Я ночую в кляшторе иезуитов, а, может быть, и здесь, не знаю наверное». Услыша о кляшторе Иезуитов, она отвернулась от меня, не говоря ни слова и приказав работнику взять мою лошадь, приняла прежнюю позицию перед зеркалом, снова запела сквозь зубы, наклонясь к офицеру, который опять начать говорить с нею. Оставя их, я пошла посмотреть, выгодно ли помещён Алкид мой и, видя его довольным во всём, пошла прямо в кляштор отцов Иезуитов.
В самом деле почтенные отцы Иероним и Антонио, учители молодого Б… чудовищною толщиною своею привели меня в ужас! Огромная масса тел их превосходила всякое вероятие; они почти совсем не могли стоять, но всё сидели, и всю церковную службу читали у себя в келье сидя; дыхание их походило на глухой рёв. Я села в угол и смотрела на них, не сводя глаз с изумлением и некоторым родом страха. Молодой казак давил себе нос и зажимал рот, чтобы не захохотать над страшным видом двух своих чудовищ в рясах и вместе моим. Наконец приглашение к ужину прекратило набожный гул почтенных отцов и кривлянье молодого шалуна и моё изумление: мы пошли за стол. Повеса Б… шепнул мне на ухо, что по обязанности гостеприимства он посадит меня между своими учителями, чтоб наслаждаться приятностью их беседы; я хотела было поскорее сесть подле него, но не успела: огромная рука схватила мою руку, и тихо ревущий голос раздался почти под потолком: «Не угодно ли взять место между нами? прошу покорно! пожалуйте сюда!» Ужин этот был для меня настоящею пыткою: не разумея польского языка, я не знала, что отвечать моим ужасным соседям с правой и левой стороны; сверх того, боялась ещё, чтоб не наесться слишком лакомого кушанья в Польше; мне было смертельно жарко; я беспрестанно краснела и пот каплями выступал на лбу моём, одним словом, я была измучена и смешна до крайности! Но вот загремели стулья, огромные отцы поднялись; бормотанье молитв их, подобно отдалённому рокотанью грома, носилось над головой моей; по окончании всех возможных церемоний я с радостью увидела себя вне ограды монастырской, и первым движением было, вышед из ворот, почти бегом отдалиться от стен гостеприимной обители, в которой так грустно жить и так трудно дышать!
Атаманский полк идёт в Гродно; казаки острят пики и сабли; к моему Алкиду приступа нет! храпит, прыгает, брыкает! Добрый конь! какая-то будет наша участь с тобою! — Мы пришли в Гродно; полк пробудет здесь только два дня, а там пойдёт за границу. Полковник призвал меня: «Теперь вы имеете удобный случай определиться в который угодно из формирующихся здесь кавалерийских эскадронов; но последуйте моему совету, будьте откровенны с начальником того полка, в который рассудите определиться; хотя чрез это одно не примут вас юнкером, по крайней мере вы выиграете его доброе расположение и хорошее мнение. А между тем, не теряя времени, пишите к своим родителям, чтоб выслали вам необходимые свидетельства, без которых вас могут и совсем не принять, или по крайней мере надолго оставят рядовым». Я поблагодарила его за совет и за покровительство, так долго мне оказываемое, и наконец простилась с ним. На другой день казаки ушли за границу, а я осталась в Гродно.
Гродно. Я одна! совершенно одна! живу в заездной корчме. Алкид мой беспрестанно ржёт и бьёт копытом в землю: он также остался один. Из окна моего вижу я проходящие мимо толпы улан с музыкою и пляскою; они дружелюбно приглашают всех молодых людей взять участие в их весёлости. Пойду узнать, что это такое. Это называется вербунок! Спаси боже, если нет другой дороги вступить в регулярный полк, как посредством вербунка! Это было бы до крайности неприятно. Когда я смотрела на эту пляшущую экспедицию, подошёл ко мне управлявший ею портупей-юнкер или по их наместник. — «Как вам нравится наша жизнь? не правда ли что она весела». — Я отвечала, что правда, и ушла от него. На другой день я узнала, что это полк Коннопольский, что они вербуют для укомплектования своего полка, потерявшего много людей в сражении, и что ими начальствует ротмистр. Собрав эти сведения, я отыскала квартиру наместника, вчера со мною говорившего; он сказал мне, что если я хочу определиться в их полк на службу, то могу предложить просьбу об этом их ротмистру Казимирскому, и что мне вовсе нет надобности плясать с толпою всякого сброда, лезущего к ним в полк. Я очень обрадовалась возможности войти в службу, не подвергаясь ненавистному обряду плясать на улице, и сказала это наместнику; он не мог удержаться от смеха: да ведь это делается по доброй воле, и без этого легко можно обойтиться всякому, кто не хочет брать участия в нашей вакханалии. «Не угодно ли вам идти со мною к Казимирскому? Ему очень приятно будет приобресть такого рекрута; сверх этого, я развеселю его на целый день, рассказав о вашем опасении». Говоря это, наместник хохотал от всего сердца; мы пошли. Из комнаты наместника нам надобно было проходить через ту большую горницу, о которой я уже говорила, что находится во всякой корчме; она была полна улан и завербовавшихся рекрут; всё это плясало и пело. Стараясь скорее миновать шумную толпу, я ухватила руку наместника; но в то же время один из улан, схватя мой стан рукою, влетел со мною в круг и, топнув ногой, приготовился начат мазурку, которую уже несколько пар прыгали и скользили без всякого порядка. Наместник освободил меня из рук этих очарованных плясунов; смех его удвоился от этого неожиданного случая; наконец мы пришли на квартиру к Казимирскому.
Ротмистр Казимирский, лет около пятидесяти, имеет благородный и вместе воинственный вид; добродушие и храбрость дышат во всех чертах приятного лица его. Когда я вошла, то он, видно, сочтя меня за казацкого офицера, вежливо поклонился и спросил: «Что вам угодно?» — Я сказала, что желал бы служить в Коннопольском полку и, узнав, что ему поручено комплектовать этот полк, пришёл просить о принятии меня в службу. — «Вас, на службу в Коннопольский полк! — сказал ротмистр, с удивлением, — вы казак, принадлежите к войску Донскому, и в нём должны служить». — «Одеяние моё вас обманывает; я русский дворянин и, следовательно, могу избирать род службы, какой хочу». — «Можете ли доказать это?» — «Нет! Но если вам угодно поверить одному слову моему, что я точно русский дворянин, то я буду уметь ценить такое снисхождение, и по окончании кампании обязываюсь доставить в полк всё, что нужно для подтверждения справедливости слов моих». — «Как же это сделалось, что вы носите казачий мундир?» — «Отец не хотел отдавать меня в военную службу; я ушёл тихонько, присоединился к казачьему полку и с ним пришёл сюда». — «Сколько лет вам? как ваша фамилия?» — «Мне семнадцатый год, фамилия моя Дуров». Ротмистр оборотился к одному офицеру своего полка: «Как думаешь? принять его?» — «Как хотите; почему ж и не принять; теперь война, люди надобны, а он обещает быть молодцом». — «А если он казак, и почему-нибудь хочет укрыться от своих, вступя в регулярный полк?» — «Не может этого быть, ротмистр! На лице его написано, что он не лжёт, в этом возрасте притворяться не умеют. Впрочем, если вы откажете, он пойдёт к другому, который не будет так излишне осторожен, и вы потеряете хорошего рекрута…» Весь этот переговор был по-польски. Ротмистр оборотился ко мне: «Согласен поверить вашему слову, Дуров! надеюсь, что вы оправдаете мою доверенность вашим поведением». Я хотела было сказать, что в скором времени он сам увидит, стою ли я чести быть принят в число воинов, имеющих завидное счастье служить Александру; но промолчала, боясь, чтоб не сочли этого за неуместное самохвальство; я сказала только, что имею лошадь и желал бы на ней служить, если можно. — «Нельзя, — сказал ротмистр, — вам дадут казённую; однако ж вы можете держать её при себе до времени, пока найдёте случай продать». — «Продать! Алкида! — вскрикнула я невольно, — ах, сохрани меня боже от этого несчастья!!. Нет, господин ротмистр, у меня есть деньги, я буду кормить свою лошадь на свой счёт и ни для чего в свете не расстанусь с нею!» Казимирский сам был от колыбели кавалерист; ему очень понравилась моя привязанность к наилучшему товарищу в военное время; он сказал, что лошадь моя будет иметь место на его конюшне и вместе корм, что я могу на ней ехать за границу, и что он берёт на себя исходатайствовать мне позволение служить на ней. После этого велел послать к себе одного из улан, при нём находившихся, и отдал меня ему в смотрение, приказав учить меня маршировать, рубиться, стрелять, владеть пикою, седлать, рассёдлывать, вьючить и чистить лошадь и, когда я несколько научусь всему этому, тогда обмундировать и употреблять на службу. Улан, выслушав приказание, тогда же взял меня с собою в сборню, так называется изба, а иногда и сарай, где учат молодых солдат всему, что принадлежит до службы.
Всякий день встаю я на заре и отправляюсь в сборню, оттуда все вместе идём в конюшню; уланский ментор мой хвалит мою понятливость и всегдашнюю готовность заниматься эволюциями, хотя бы это было с утра до вечера. Он говорит, что я буду молодец. Надобно однако ж признаться, что я устаю смертельно, размахивая тяжёлою пикою, — особливо при этом вовсе ни на что не пригодном манёвре вертеть ею над головой; и я уже несколько раз ударила себя по голове; также не совсем покойно действую саблею; мне всё кажется, что я порежусь ею; впрочем я скорее готова поранить себя, нежели показать малейшую робость. Проведя всё утро на ученье, обедать иду к Казимирскому; он экзаменует меня с отеческим снисхождением, спрашивает, нравятся ли мне мои теперешние занятия, и каким я нахожу военное ремесло? Я отвечала, что люблю воинское ремесло со дня моего рождения; что занятия воинственные были и будут единственным моим упражнением; что считаю звание воина благороднейшим из всех и единственным, в котором нельзя предполагать никаких пороков, потому что неустрашимость есть первое и необходимое качество воина; с неустрашимостию неразлучно величие души, и при соединении этих двух великих достоинств, нет места порокам или низким страстям. — «Неужели вы думаете, молодой человек, — спрашивал ротмистр, — что без неустрашимости нельзя иметь качеств, достойных уважения? Есть много людей робких от природы и имеющих прекраснейшие свойства». — «Очень верю, ротмистр; но думаю также, что неустрашимый человек непременно должен быть добродетелен». — «Может быть, вы правы, — говорил ротмистр, улыбаясь, — но, присовокупил он, трепля меня по плечу и покручивая усы, — подождём лет десяток и также подождём первого сражения, опыт во многом может разуверить. После обеда Казимирский ложился спать, а я шла в конюшню дать лошади полуденную её порцию овса; после этого я была свободна делать, что хочу, до шести часов вечера.
Сколько ни бываю я утомлена, размахивая целое утро тяжёлою пикою — сестрою сабли, маршируя и прыгая на лошади через барьер, но в полчаса отдохновения усталость моя проходит, и я от двух до шести часов хожу по полям, горам, лесам бесстрашно, беззаботно и безустанно! Свобода, драгоценный дар неба, сделалась наконец уделом моим навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, её чувствую в душе, в сердце! Ею проникнуто моё существование, ею оживлено оно! Вам, молодые мои сверстницы, вам одним понятно моё восхищение! Одни только вы можете знать цену моего счастья! Вы, которых всякой шаг на счету, которым нельзя пройти двух сажен без надзора и охранения! которые от колыбели и до могилы в вечной зависимости и под вечною защитою, бог знает от кого и от чего! Вы, повторяю, одни только можете понять, каким радостным ощущением полно сердце моё при виде обширных лесов, необозримых полей, гор, долин, ручьёв и при мысли, что по всем этим местам я могу ходить, не давая никому отчёта и не опасаясь ни от кого запрещения; я прыгаю от радости, воображая, что во всю жизнь мою не услышу более слов: «Ты, девка, сиди. Тебе неприлично ходить одной прогуливаться!» Увы, сколько прекрасных, ясных дней началось и кончилось, на которые я могла только смотреть заплаканными глазами сквозь окно, у которого матушка приказывала мне плесть кружево. Горестное воспоминание о угнетении, в каком прошли детские лета мои, прекратило тотчас весёлые скачки́; около часа я бываю скучна, когда вспомню о своей домашней жизни; но, к счастью, с каждым днём вспоминаю об ней реже, и только одна мысль, что воле моей, как взору, нет границ, кружит радостью мою голову.
Меня и ещё одного товарища, Вышемирского, приказал ротмистр назначить в первый взвод, под команду поручика Бошнякова; взвод этот квартирует в бедной помещичьей деревне, окружённой болотами.
Какая голодная сторона, эта Литва! Жители так бедны, бледны, тощи и запуганы, что без сожаления нельзя смотреть на них. Глинистая земля, усеянная камнями, худо награждает тягостные усилия удобрять и обрабатывать её; хлеб их так чёрен, как уголь, и сверх этого смешан с чем-то колючим (дресва); невозможно есть его, по крайней мере я не могу съесть ни одного куска.
Более трёх недель стоим мы здесь; мне дали мундир, саблю, пику так тяжёлую, что мне кажется она бревном; дали шерстяные эполеты, каску с султаном, белую перевязь с подсумком, наполненным патронами; всё это очень чисто, очень красиво и очень тяжело! Надеюсь однако ж привыкнуть; но вот к чему нельзя уже никогда привыкнуть — так это к тиранским казённым сапогам! они, как железные! До сего времени я носила обувь мягкую и ловко сшитую; нога моя была свободна и легка, а теперь! ах боже! я точно прикована к земле тяжестию моих сапог и огромных бренчащих шпор! Охотно бы заказала сшить себе одну пару жиду сапожнику, но у меня так мало денег; надобно терпеть, чего нельзя переменить.
С того дня, как я надела казённые сапоги, не могу уже более по-прежнему прогуливаться и, будучи всякой день смертельно голодна, провожу всё свободное время на грядах с заступом, выкапывая оставшийся картофель. Поработав прилежно часа четыре сряду, успеваю нарыть столько, чтоб наполнить им мою фуражку; тогда несу в торжестве мою добычу к хозяйке, чтобы она сварила её; суровая эта женщина всегда с ворчаньем вырвет у меня из рук фуражку, нагруженную картофелем, с ворчаньем высыплет в горшок, и когда поспеет, то, выложив в деревянную миску, так толкнёт её ко мне по столу, что всегда несколько их раскатится по полу; что за злая баба! а кажется ей нечего жалеть картофелю, он весь уже снят и где-то у них запрятан; плод же неусыпных трудов моих не что иное, как оставшийся очень глубоко в земле или как-нибудь укрывшийся от внимания работавших.
Вчера хозяйка разливала молоко; в это время я вошла с моей фуражкой, полной картофеля. Хозяйка испугалась, а я обрадовалась и начала убедительно просить её дать немного молока к моему картофелю. Страшно было видеть, как лицо её подёрнулось злобою и ненавистию! Со всеми проклятиями налила она молока в миску, вырвала у меня из рук фуражку, рассыпала весь мой картофель по полу, но тотчас однако ж кинулась подбирать; это последнее действие; которого я угадывала причину, рассмешило меня.
Взводный начальник наш, поручик Бошняков, взял меня и Вышемирского к себе на квартиру; будучи хорошо воспитан, он обращается с нами обоими, как прилично благородному человеку обращаться с равными ему. Мы живём в доме помещика; нам, то есть офицеру нашему, дали большую комнату, отделяемую сенями от комнат хозяина; мы с Вышемирским полные владетели этой горницы, потому что поручик наш почти никогда не бывает и не ночует дома; он проводит всё своё время в соседней деревне у старой помещицы, вдовы; у неё есть прекрасная дочь, и поручик наш, говорит его камердинер, смертельно влюблён в неё; жена помещика наших квартир, молодая дама редкой красоты, очень недовольна, что постоялец её не живёт на своей квартире; она всякой раз, как увидит меня или Вышемирского, спрашивает, очень мило картавя: «Что ваш офицер делает у N. N.? Он там от утра до ночи и от ночи до утра!..» От меня она слышит в ответ одно только — «не знаю»! но Вышемирский находит забавным уверять её, что поручик страшится потерять спокойствие сердца и для того убегает опасной квартиры своей.
Я привыкла к своим кандалам, то есть к казённым сапогам, и теперь бегаю так же легко и неутомимо, как прежде; только на ученье тяжёлая дубовая пика едва не отламывает мне руку, особливо, когда надобно вертеть ею поверх головы: досадный манёвр!
Мы идём за границу! в сраженье! Я так рада и так печальна! Если меня убьют, что будет с старым отцом моим! Он любил меня!
Чрез несколько часов я оставлю Россию и буду в чужой земле! Пишу к отцу, где я и что я теперь; пишу, что, падая к стопам его и обнимая колена, умоляю простить мне побег мой, дать благословение и позволить идти путём, необходимым для моего счастья. Слёзы мои падали на бумагу, когда я писала, и они будут говорить за меня отцовскому сердцу. Только что я отнесла письмо на почту, велено выводить лошадей; мы сию минуту выступаем; мне позволяют ехать, служить и сражаться на моём Алкиде. Мы идём в Пруссию и, сколько я могу заметить, совсем не торопимся; наши переходы умеренны, и днёвки, как обыкновенно, через два дня и через три.
На третьем переходе Вышемирский сказал, что от этой днёвки недалеко селение дяди его, у которого живёт и воспитывается родная его сестра; «Я попрошусь у ротмистра съездить туда на один день, поедешь ли со мною, Дуров?» — «Если отпустят, охотно поеду», отвечала я; мы пошли к ротмистру, который узнав наше желание, тогда же отпустил нас, приказав только Вышемирскому беречь свою лошадь и подтвердив нам обоим, чтоб непременно явились через сутки в эскадрон. Мы отправились. Селение помещика Куната, дяди Вышемирского, отстояло пять миль от деревни, где должно было дневать нашему эскадрону, и мы хотя ехали всё рысью, приехали однако ж в глубокую полночь; тишина её нарушалась единозвучным стуком по доске, раздававшимся внутри обширного двора господского, обнесённого высоким забором; это был сторож, ходивший вокруг дома и стучавший чем-то по доске. Ворота не были заперты, и мы беспрепятственно въехали на двор, гладкий, широкий, покрытый зелёною травою; но только что шаги лошадей наших послышались в тиши ночной, в один миг стая сторожевых собак окружило нас с громким лаем; я хотела было, несмотря на это, сойти с лошади, но, увидя вновь прибежавшую собаку почти вровень с моим конём, села опять в седло, решась не вставать, хотя бы это было до рассвета, пока кто-нибудь не придёт отогнать атакующих нас зверей. Наконец сторож с клепалом в руках явился перед нами; он тотчас узнал Вышемирского и чрезвычайно обрадовался. Собаки по первому сигналу убрались в свои лари; явились люди, принесли огня, лошадей наших взяли, отвели в конюшню, а нас просили идти к пану эконому, потому что господа спали и все двери кругом заперты. Не знаю, как весть о приезде Вышемирского проникла сквозь запертые двери целого дома; но только сестра его, спавшая близ тёткиной спальни, узнала и тотчас пришла к нам. Это было прекраснейшее дитя лет тринадцати. Она важно присела перед своим братом, сказала «як се маш!» и бросилась со слезами обнимать его. Я не могла понять этого контраста. Нам подали ужинать, и принесли ковры, подушки, солому и простыни, чтоб сделать нам постели. Панна Вышемирская восстала против этого распоряжения; она говорила, что постель не нужна, что скоро будет день, и что брат её, верно, охотно будет сидеть и разговаривать с нею, нежели спать. Эконом смеялся и отдавал ей на выбор, или идти в свою комнату, не мешая нам лечь спать, или остаться и для разговора с братом лечь к нам в средину. Девочка сказала: «Встыдьсе пане экономе!» — и ушла, поцеловав прежде брата и поклонясь мне. На другой день позвали нас пить кофе к господину Кунату. Важного вида польский пан сидел с женою и сыновьями в старинной зале, обитой малиновым штофом; стулья и диваны были обиты тою же материею и украшены бахромою, надо думать, в своё время золотою, но теперь всё это потускло и потемнело; комната имела мрачный вид, совершенно противоположный виду хозяев, ласковому и добродушному; они обняли своего племянника, вежливо поклонились мне и приглашали взять участие в завтраке. Всё это семейство чрезвычайно полюбило меня; спрашивали о летах моих, о месте родины, и, когда я сказала им, что живу недалеко от Сибири, то жена Кунаты вскрикнула от удивления и смотрела на меня с новым любопытством, как будто житель Сибири был существо сверхъестественное! Во всей Польше о Сибири имеют какое-то странное понятие. Кунат сыскал на карге город, где живёт отец мой, и уверял смеючись, что я напрасно называю себя сибиряком, что, напротив, я азиатец. Увидя на столе бумагу и карандаши, я просила позволить мне что-нибудь нарисовать. О, очень охотно, отвечали мои хозяева; не занимаясь уже давно этим приятным искусством, я так рада была случаю изобразить что-нибудь, что сидела за добровольною своею работою более двух часов. Нарисовав Андромеду у скалы, я была осыпана похвалами от молодых и старых Кунатов. Поблагодаря их за снисхождение к посредственности таланта моего, я хотела подарить мой рисунок панне Вышемирской; но старая Кунатова взяла его из рук у меня, говоря: «Отдайте мне, если он вам не надобен, я буду говорил всем, что это рисовал коннополец, урождённый сибиряк!» Кунат вслушался: «Извини, мой друг, ты ошибаешься, Дуров азиатец; вот посмотри сама», — говорил он, таща огромную карту к столу жены своей.
На другой день мы простились с Кунатами; они проводили нас в коляске вёрст десять. «Срисуйте, Дуров, местоположение нашей деревни, — сказала жена Куната, — это иногда приведёт вам на память людей, полюбивших вас, как сына». Я сказала, что и без того никогда их не забуду. Наконец мы расстались; коляска Кунатов поворотила назад, а мы пустились лёгким галопом вперёд. Вышемирский молчал и был пасмурен. Саквы его были наполнены разною провизиею и возвышались двумя хохмами по бокам его лошади. Наконец он стал говорить: «Поедем шагом, дары дядюшкины набьют спину моей лошади. Зачем я приезжал! им чужие дороже своих! Они только тобою и занимались, а меня как будто не было тут; что в таких родных!» Самолюбие Вышемирского жестоко страдало от явного предпочтения, оказанного мне его родственниками. Я старалась его успокоить: «Что мне в том, Вышемирский, что дядя и тётка твои так занимаюсь мною, зато сестра твоя ни разу не взглянула на меня и ни слова не сказала со мною во всё то время, которое мы у них пробыли; не хочешь ли поменяться? Возьми себе внимание дяди и тётки, отдай мне ласки, слёзы и поцелуи сестры твоей». Вышемирский вздохнул, меланхолически усмехнулся и стал рассказывать, что маленькая сестра его жаловалась на слишком строгое содержание и стеснение; я тотчас вспомнила свою жизнь в отцовском доме, матушкину строгость, жестокую неволю, беспрерывное сидение за работой, вспомнила, — и печаль отуманила лице моё; я вздохнула в свою очередь, и мы оба кончили путь наш молча.
— Сегодня эскадрон наш присоединился к полку; завтра ротмистр Казимирский должен представить всех нас на смотр генерал-майору Каховскому, и завтра разместят всех по другим эскадронам.
Смотр кончился. Казимирский был столько вежлив, что не поставить меня в одну шеренгу с завербованными, но представил особливо Каховскому; он назначил меня в лейб-эскадрон, которым командует ротмистр Галер.
Наконец мечты мои осуществились! я воин! конноводец! ношу оружие! и сверх того счастье поместило меня в один из храбрейших полков нашей армии!