Гутштадт. В первый раз ещё видела я сражение и была в нём. Как много пустого наговорили мне о первом сражении, о страхе, робости, и наконец отчаянном мужестве! Какой вздор! Полк наш несколько раз ходил в атаку, но не вместе, а поэскадронно. Меня бранили зато, что я с каждым эскадроном ходила в атаку; но это, право, было не от излишней храбрости, а просто от незнания; я думала, так надобно, и очень удивлялась, что вахмистр чужого эскадрона, подле которого я неслась как вихрь, кричал на меня: да провались ты отсюда! зачем ты здесь скачешь? Воротившись к своему эскадрону, я не стала в свой ранжир, но разъезжала поблизости: новость зрелища поглотила всё моё внимание; грозный и величественный гул пушечных выстрелов, рёв или какое-то рокотание летящего ядра, скачущая конница, блестящие штыки пехоты, барабанный бой и твёрдый шаг и покойный вид, с каким пехотные полки наши шли на неприятеля, всё это наполняло душу мою такими ощущениями, которых я никакими словами не могу выразить.
Едва было я не лишилась своего неоценённого Алкида: разъезжая, как я уже сказала, вблизи своего эскадрона и рассматривая любопытную картину битвы, увидела я несколько человек неприятельских драгун, которые, окружив одного русского офицера, сбили его выстрелом из пистолета с лошади. Он упал, и они хотели рубить его лежащего. В ту же минуту я понеслась к ним, держа пику наперевес. Надобно думать, что эта сумасбродная смелость испугала их, потому что они в то же мгновение оставили офицера и рассыпались врозь, я прискакала к раненному и остановилась над ним; минуты две смотрела я на него молча; он лежал с закрытыми глазами, не подавая знака жизни; видно думал, что над ним стоит неприятель; наконец он решился взглянуть, и я тотчас спросила, не хочет ли он сесть на мою лошадь?
— Ах, сделаете милость, друг мой! — сказал он едва слышным голосом.
Я тотчас сошла с лошади и с трудом подняла раненного, но тут и кончилась моя услуга; он упал ко мне на руку грудью, и я, чуть держась на ногах, не знала, что мне делать и как посадить его на Алкида, которого тоже держала за повод другою рукою; такое положение кончилось бы очень невыгодно для обоих, то есть для офицера и для меня, но, к счастью, подъехал к нам его полка солдат и помог мне посадить раненного на мою лошадь. Я сказала солдату, чтоб лошадь прислали в Коннопольский полк товарищу Дурову, а драгун сказал мне, что спасённый мною офицер, поручик Панин, Финляндского драгунского полка, и что лошадь мою тотчас пришлют. Офицера повезли к его полку, а я пошла к своему; я чувствовала себя весьма в невыгодном положении, оставшись пешком среди скачки, стрельбы, рубки на саблях и, видя, что всё это или пролетало молниею, или с уверенностью в доброте коня своего, тихо галопировало в разных направлениях, воскликнула: «Увы, мой Алкид! где он теперь!?» Я очень раскаивалась, отдавши так безрассудно свою лошадь; и тем более, что мой ротмистр, сначала с участием спросивший меня: «Твою лошадь убили Дуров? не ранен ли ты?» Но, узнавши, как это случаюсь, что я хожу тут пешком, с досадою вскрикнул на меня: «Пошёл за фронт, повеса!» Хотя печально, но поспешно шла я к тому месту, где видела флюгера пик Коннопольского полка. Встречающиеся с сожалением говорили: «Ах, боже мой! посмотри какой молодой мальчик ранен». Иначе никто не мог думать, видя улана пешком в залитом кровью мундире. Я уже сказала, что раненный офицер лежал грудью на руке у меня, и надобно полагать, что рана его была на груди, потому что весь мой рукав быль в крови.
К неизъяснимой радости моей, Алкид возвращён мне, хотя и не так, как я надеялась, но всё возвращён: я шла задумчиво полем к своему полку, вдруг вижу едущего от неприятельской стороны нашего поручика Подвышанского на моей лошади; я не вспомнилась от радости и, не заботясь о том, каким случаем конь мой очутился под Подвышанским, подбежала гладить и ласкать своего Алкида, который тоже изъявил радость свою прыжком и громким ржаньем.
— Разве эта лошадь твоя? — спросил удивившийся Подвышанский.
Я рассказала ему своё приключение. Он тоже не похвалил моей опрометчивости и сказал, что купил мою лошадь у казаков за два червонца; я просила отдать мне её обратно и взять от меня деньги, им заплаченные.
— Хорошо, но на сегодня оставь его у меня; лошадь мою убили, и мне не на чём быть в деле!
Сказал, дал шпоры моему Алкиду, и ускакал на нём; а я, я только что не плакала, видя моего ратного товарища в чужих руках, и поклялась в душе никогда уже более никому во всю жизнь не отдавать своей лошади! Наконец этот мучительный день кончился; Подвышанский отдал мне Алкида, и армия наша преследует теперь ретирующегося неприятеля.