моего, я хотѣла подарить мой рисунокъ паннѣ Вышемирской; но старая Кунатова взяла его изъ рукъ у меня, говоря: отдайте мнѣ, если онъ вамъ не надобенъ, я буду говорилъ всѣмъ, что это рисовалъ коннополецъ, урожденный Сибирякъ! Кунатъ вслушался; извини мой другъ, ты ошибаешься, Дуровъ Азіятецъ; вотъ посмотри сама, говорилъ онъ, таща огромную карту къ столу жены своей.
На другой день мы простились съ Кунатами; они проводили насъ въ коляскѣ верстъ десять. Срисуйте, Дуровъ, мѣстоположеніе нашей деревни, сказала жена Куната, это иногда приведетъ вамъ на память людей, полюбившихъ васъ какъ сына; я сказала, что и безъ того никогда ихъ не забуду. Наконецъ мы разстались; коляска Кунатовъ поворотила назадъ, а мы пустились легкимъ галопомъ впередъ. Вышемирскій молчалъ и былъ пасмуренъ. Саквы его были наполнены разною провизіею и возвышались двумя хохмами по бокамъ его лошади. Наконецъ онъ сталъ говорить; поѣдемъ шагомъ, дары дядюшкины набьютъ спину моей лошади.
моего, я хотела подарить мой рисунок панне Вышемирской; но старая Кунатова взяла его из рук у меня, говоря: «Отдайте мне, если он вам не надобен, я буду говорил всем, что это рисовал коннополец, урожденный сибиряк!» Кунат вслушался: «Извини, мой друг, ты ошибаешься, Дуров азиатец; вот посмотри сама», — говорил он, таща огромную карту к столу жены своей.
На другой день мы простились с Кунатами; они проводили нас в коляске верст десять. «Срисуйте, Дуров, местоположение нашей деревни, — сказала жена Куната, — это иногда приведет вам на память людей, полюбивших вас, как сына». Я сказала, что и без того никогда их не забуду. Наконец мы расстались; коляска Кунатов поворотила назад, а мы пустились легким галопом вперед. Вышемирский молчал и был пасмурен. Саквы его были наполнены разною провизиею и возвышались двумя хохмами по бокам его лошади. Наконец он стал говорить: «Поедем шагом, дары дядюшкины набьют спину моей лошади.
