Зачѣмъ она такъ сдѣлала, что я не умѣю жить безъ нея? Это она сдѣлала, я не виноватъ…
Я написалъ это — и мнѣ стало странно. Говорю точно о возлюбленной. Но возлюбленной у меня нѣтъ. Это моя мать сдѣлала такъ, что я умираю безъ нея. Если человѣка держать въ теплѣ всю жизнь, а потомъ неодѣтаго выгнать на двадцатиградусный морозъ, онъ непремѣнно умретъ. И я умру. Умру изъ-за нея.
Давно ужъ мнѣ хочется разсказать кому-нибудь все, о чемъ я думаю, или хоть написать. Разсказать некому, никто не хочетъ, чтобы я разсказывалъ, такъ уже лучше я напишу. Все-таки легче.
Мнѣ кажется, что эти послѣдніе дни — важные и значительные дни для меня. Я до чего-то дошелъ, кончилъ половину моей жизни, а дальше дорога прямая, унылая, быстрая и такая однообразная, что уже нельзя будетъ замѣтить, идешь-ли впередъ — или назадъ, вверхъ — или внизъ. И не знаю, нужно ли покориться, какъ всегда, и идти по ней.
Мнѣ теперь двадцать восемь лѣтъ, но никто этому не вѣритъ, такимъ старымъ я кажусь. Я самъ знаю, что я старикъ. У меня было прежде красивое и нѣжное лицо, какъ у мамы, мы съ ней часто вмѣстѣ смотрѣлись въ зеркало, и намъ казалось, что мы удивительно похожи другъ на друга.
Теперь она не узнала бы меня. Я согнулся, глаза потускли, борода выросла большая, лицо стало желтое, темное. Я думаю, что я скоро умру. У меня нѣтъ, кажется, никакой болѣзни, но я долженъ умереть, потому что живетъ тотъ, кто хочетъ, кто имѣетъ волю жить, а у меня нѣтъ воли. Въ послѣдніе дни, когда я это созналъ и увидѣлъ, что мнѣ больше и ждать нечего — я даже думалъ о самоубійствѣ. Но я не могу. Я боюсь. Я знаю, что у меня пошлое и трусливое сердце. Я боюсь.
Все это она сдѣлала. Правда, я думаю — что отъ нея же у меня то чувство, которое совсѣмъ не по́шло, и одно давало мнѣ счастіе жизни — сантиментальность. Я не стыжусь этого слова, какъ всѣ стыдятся. Да, всѣ стыдятся, потому что у всѣхъ оно есть…
Я музыкантъ и если не хорошій, то порядочный, какъ говорятъ. Думаю, хорошимъ я и не могу быть, потому что когда играю длинныя, трудныя рапсодіи и фуги, даже сонаты, я совершенно холоденъ, и мысли у меня самыя обыденныя, скучныя. Чувство прекраснаго рѣдко бывало у меня; это — совсѣмъ не сантиментальное чувство, оно захватываетъ и зоветъ впередъ, а мнѣ это трудно, я люблю тихое умиленіе, воспоминанія, когда такъ сладко болитъ сердце, и въ душѣ глубокая тишина.
Бывало, играя блестящую прелюдію въ концертѣ (теперь ужъ давно я не выходилъ на эстраду), я взглядываю на какого-нибудь пожилого господина въ первомъ ряду и думаю: «вотъ ты смотришь на меня, слушаешь внимательно и знаешь, что́ я играю, потомъ будешь дѣлать толковыя замѣчанія о моей «техникѣ» и «Экспрессіи»… A если бы я бросилъ телерь эту прелюдію и сыгралъ маленькую, простую малороссійскую пѣсенку, которая напомнила бы тебѣ далекіе годы, темный, теплый садъ и, можетъ быть, чьи-нибудь милые, забытые глаза — ты всталъ бы и ушелъ, чтобы скрыть невольныя слезы, радостную грусть и счастье, котораго не даетъ тебѣ блестящая прелюдія. И непремѣнно ты хотѣлъ бы скрыть это счастіе, потому что тебѣ стыдно и кажется, что ты одинъ такъ чувствуешь и другіе не поймутъ, a между тѣмъ всѣ такъ-же чувствуютъ — и каждый стыдится, думая, что онъ одинъ. У каждаго есть свѣтлое облако въ прошломъ.
И y меня оно есть, какъ y всѣхъ.
Скучно разсказывать съ самаго начала, съ тѣхъ поръ, какъ я былъ ребенкомъ. Да и въ двадцать лѣтъ я жилъ такъ же, какъ въ десять. Только въ двадцать я былъ счастливѣе, потому что переросъ маму и могъ гулять съ ней подъ руку. Отношенія же наши не измѣнялись. Бывало, мальчикомъ я часто дѣлалъ ей сцены, когда она уѣзжала въ театръ безъ меня, говорилъ, что она не имѣетъ права веселиться, когда я долженъ учить уроки. Она серьезно умоляла простить ее, даже дѣлалась печальна, если я дулся. Намъ нельзя было ссориться. У нея не было никого, кромѣ меня. И y меня была она одна.
Съ отцомъ я даже не разговаривалъ никогда. Пожилой господинъ, вѣчно занятый какими-то постройками, жившій въ другой половинѣ дома, онъ совсѣмъ не интересовалъ меня. A мама была такая молодая, тоненькая, какъ дѣвочка, съ большими черными глазами, свѣжая, блестящая; платье ея шумѣло при быстрыхъ движеніяхъ, и вѣяло отъ нея какими-то странными духами, — я такъ и не узналъ, какъ они называются. Запахъ ихъ напоминалъ самую раннюю весну.
Конечно, мы жили не въ Петербургѣ. Я говорилъ, что y всѣхъ есть что-то необычное, свѣтлое въ прошломъ. Но я не знаю и сомнѣваюсь, что́ можетъ быть y людей, которые родились въ Петербургѣ и не видали другого солнца. Хорошо, если я ошибаюсь и сужу по себѣ. Но я никогда не примирюсь съ зтимъ низкимъ небомъ и темнымъ воздухомъ, съ этой квартирой, гдѣ я одинъ. Впрочемъ, объ этомъ впереди. И все равно, я одинъ въ цѣломъ свѣтѣ, какъ-же мнѣ не быть одному въ этой квартирѣ?
Мы жили въ большомъ городѣ на югѣ, въ своемъ домѣ. Домъ былъ новый, выстроенный отцомъ, неудобный и холодный. Во дворѣ былъ небольшой, но чистый садъ, къ которому со всѣхъ сторонъ примыкали чужіе сады, a потому онъ казался мнѣ безконечнымъ. Отецъ все хотѣлъ его вырубить и построить два флигеля и сарай, но такъ и не собрался. Не знаю, впрочемъ, можетъ быть, теперь ужъ и нѣтъ нашего сада. Не знаю, да и знать не хочу.
Я никогда не былъ въ гимназіи. Въ самомъ дѣлѣ, съ кѣмъ бы мама оставалась? У нея было много знакомыхъ, но никто никогда за ней не ухаживалъ серьезно, хотя и знали ея отношенія къ отцу. Я думаю, она сама не хотѣла.
У меня были лучшіе гимназическіе учителя, и я учился недурно. Мама, конечно, училась со мною, но ей часто надоѣдало, и она говорила:
— Володя, бросимъ книги, пойдемъ гулять, а?
И мы шли, — она нарядная, веселая, a я счастливый, что y меня такая хорошенькая мама, и я такъ на нее похожъ.
Она совсѣмъ не измѣнялась, не старѣла, и скоро насъ стали принимать за брата и сестру, особенно, когда y меня выросли усы и маленькая борода. Мнѣ казалось, что и я не измѣнился внутренно. Только къ двадцати годамъ я серьезно сталъ заниматься музыкой и мечталъ о консерваторіи. Гимназическій экзаменъ я сдалъ хорошо, и надо было на что-нибудь рѣшаться.
— Ты поѣдешь въ консерваторію, въ Москву, непремѣнно, — говорила мама. — Надо скорѣе, тебѣ уже двадцать лѣтъ. Ты будешь знаменитымъ, вотъ увидишь.
— A когда же мы поѣдемъ?
— Осенью, я думаю. Хорошо?
Не было и рѣчи о томъ, чтобы мнѣ ѣхать безъ мамы. Съ кѣмъ бы я сталъ говорить? Кто бы ласкалъ меня и ходилъ со мною гулять? A кто бы ухаживалъ за мною, когда я заболѣю? Да развѣ возможно ей оставаться безъ меня, когда мы ни на одинъ день не разставались, все дѣлали и обсуждали сообща? Я и заниматься не сталъ бы безъ нея.
Такъ же, какъ бывало ребенкомъ, — я садился по вечерамъ y огня въ ея комнатѣ, на полу, около ея ногъ, и разсказывалъ ей, какъ та и та барышня въ меня влюблены, какъ я за ними ухаживаю, и какая мнѣ больше нравится. Мнѣ въ это время казалось, что всѣ барышни должны быть въ меня влюблены, потому что я такой красивый и такъ хорошо играю на фортепіано.
— Знаешь, Володя, — сказала мнѣ разъ мама, — вѣдь ты совсѣмъ не похожъ на мужчину, ты совершенно женщина, оттого, должно быть, мы съ тобой такъ и сошлись… Или это я сама такъ сдѣлала, прибавила она подумавъ. — Ты, напримѣръ, въ мужскомъ обществѣ и не бываешь никогда; a среди женщинъ я тебя видѣла — тамъ ты тоже какъ-то не ухаживаешь, a кокетничаешь. Не знаю… но мнѣ кажется, будь ты мнѣ чужой — ты мнѣ не понравился бы.
Я страшно обидѣлся и надулся. Какъ! Сама же она говорила, что я похожъ на нее, a теперь я ей не нравлюсь? Если это и не хорошо, что я похожъ на женщину, то вѣдь она же сама прежде этого не боялась?
Да и что тутъ нехорошаго? Пусть я похожъ на женщину! Я люблю прежде всего все красивое — но безъ суровости, безъ силы, a нѣжное и простое. Я не виноватъ, что я такой…
Мама долго просила y меня прощенія, и мы помирились. Но я не забылъ ея словъ и часто потомъ говорилъ ей:
— Вотъ Сыромятниковъ, или Маремьяновъ, правда, какіе мужественные? Правда, они должны нравиться женщинамъ?
Мама улыбалась и зажимала мнѣ ротъ своей большой, но красивой рукой съ безчисленными звенящими браслетами.
Я зналъ, что дѣлался фатомъ, потому что я все-таки очень нравился тамошнимъ барышнямъ, зналъ — жизнь проходила пусто, и сердце дѣлалось пошлымъ отъ этой вѣчной рисовки и безцѣльнаго желанія нравиться. Самъ я ни разу не влюблялся. Нравились многія, но не сильно. Въ сущности, я былъ очень чистымъ въ то время, какъ рѣдкіе, но мысленно я оказывался не лучше другихъ. Говорятъ, что всегда чистые люди — не чисты въ мысляхъ; но мнѣ кажется, что это неправда. И y меня это было временно и, я думаю, отъ робости, отъ пошлой и праздной жизни, и оттого, что меня всѣ портили и баловали.
Удивительно, какъ мало меня интересовали книги. Я ихъ читалъ, пока не сдалъ экзамена. A съ тѣхъ поръ я занимался только музыкой. Она одна меня волновала и заставляла всломинать то, чего не было. Для музыки я могъ забыть многое.
Наконецъ, мы поѣхали въ Москву. И я былъ радъ. Я инстинктивно чувствовалъ, что надо все перемѣнить.
Съ нами поѣхала наша старая экономка, безъ нея мы совсѣмъ пропали бы. Я въ Москвѣ никогда не былъ, a мама хотя и жила тамъ прежде, однако ничего не знала и не умѣла. Можетъ быть, и съумѣла бы, но ей было скучно заботиться и суетиться, и я это отлично понималъ.
Мы наняли хорошенькую квартирку на Малой Никитской и зажили припѣваючи, по-товарищески. Ѣздили въ театръ, кататься. Скоро явились знакомые, нашлись родственники. Но я сталъ заниматься ревностно и даже рѣдко выходилъ, когда y мамы бывали гости.
Въ консерваторіи я ни съ кѣмъ не сошелся, кромѣ своего профессора, еще молодого человѣка.
Я ему казался страннымъ, хотя, какъ онъ говорилъ, очень талантливымъ. Онъ, однако, угадалъ меня только послѣ того, какъ я его ввелъ къ намъ, и онъ увидалъ мою маму. Насъ другъ безъ друга понять было нельзя, a вмѣстѣ, какъ говорили, мы составляли одно цѣлое.
— Смотрите, молодой человѣкъ, — сказалъ мнѣ разъ профессоръ, — занимайтесь хорошенько. Изъ васъ должно выйти что-нибудь, или вы совсѣмъ пропадете.
И я занимался. Даже лѣнь свою забыль, не заботился о волосахъ и объ одеждѣ, рѣдко выѣзжалъ и все игралъ свои гаммы. Я ихъ не любилъ и терпѣлъ только, какъ трудную лѣстницу, по которой нужно взбираться наверхъ. Какъ я тосковалъ о синемъ небѣ, о Землѣ, о цвѣтахъ! Я ни о чемъ такъ не тосковалъ, я не думалъ, что будетъ тоска. Мама утѣшала меня, но… это было мое больное мѣсто. Я зналъ, что тутъ мы не понимаемъ другъ друга, только тутъ. Она даже сада нашего не любила, — гулять ходила по улицамъ, говорила, что солнечный свѣтъ гораздо безпокойнѣе полутьмы гостиной, a ея духи лучше запаха настоящей весны.
Когда я объ этомъ думалъ, приходило невольное чувство на минуту, что она не молода, что она не можетъ быть вполнѣ моимъ товарищемъ, что въ глубинѣ души — между нами преграда.
Но это были только минуты…
Я говорилъ, что не сошелся ни съ кѣмъ. Близко не сходился, но знакомился, и нѣсколько разъ попадалъ на кутежи, не ночевалъ дома…
Мама разспрашивала меня съ любопытствомъ и безъ всякихъ упрековъ, но я былъ какъ-то недоволенъ и разсказывалъ подробно съ омерзѣніемъ, хотя не безъ гордости.
— Это неважно, Володя, — говорила мама. — Это я все такъ и думала. Ты только меня не долженъ забывать. Понимаешь, чтобы я была y тебя первой, и всегда, какъ ты y меня. Понимаешь? Иначе жить нельзя. Понимаешь?
Я только улыбался и обнималъ ее. Какъ же она можетъ быть не первой? Кто же тогда?
Прошло нѣсколько лѣтъ. Я кончалъ консерваторію, выступалъ въ концертахъ — и съ успѣхомъ. Ho я самъ былъ не совсѣмъ доволенъ. Что мнѣ въ этихъ трескучихъ пьесахъ, гдѣ я такъ быстро перебираю пальцами, и всѣ удивляются и хвалятъ меня? Когда-же я смогу сыграть то, что слышу часто — но что ускользаетъ отъ меня? Если съумѣю, если найду — то все сразу измѣнится, и я буду одно чувствовать съ тѣми, кто слушаетъ. Мы вмѣстѣ будемъ плакать, потому что оно пройдетъ не мимо, a задѣнетъ, зацѣпитъ самое тайное, самое глубокое, одно для всѣхъ… Да, мы будемъ плакать; a потомъ… потомъ все равно, ну — умремъ. Все равно… Я зналъ, что, пока я самъ не чувствую — ничего не будетъ; и вѣрилъ безъ сомнѣній, что если придетъ ко мнѣ — то и ко всѣмъ придетъ, кому я буду «говорить». Я всегда мысленно вмѣсто «играть» употреблялъ выраженіе «говорить съ людьми».
Можетъ быть, все это было не умно. Но я никогда не считалъ себя умнымъ человѣкомъ. У меня и самолюбія тутъ не было. Я зналъ, что я не развитъ и мало образованъ. Да и пусть. Я не къ этому шелъ, y меня другое счастье, другая дорога меня поведетъ наверхъ.
Мама раза два меня оставляла одного на нѣсколько недѣль, ей необходимо было уѣхать домой. И каждый разъ я умиралъ, бросалъ заниматься, почти не ѣлъ. У меня являлся какой-то нервный ужасъ, мнѣ казалось, что я одинъ на свѣтѣ, ея нѣтъ и не было. Главное — не было! A если не было, — значитъ и не будетъ…
Зачѣмъ она такъ связала меня съ собою, что жизнь безъ нея не могла длиться? Если я скажу, что любилъ ее — это будетъ не то слово: не люблю я воздухъ, пищу, — a жить безъ нихъ не могу. Я знаю, что я слабый, слабый человѣкъ. У меня нѣтъ силы сдѣлать противъ себя, не страдать, когда я страдаю…
Я былъ послѣдній годъ въ Москвѣ, когда заболѣлъ отецъ, и мама уѣхала передъ Рождествомъ. A въ концѣ января я заболѣлъ самъ, бросилъ все и пріѣхалъ домой. Что-жъ, лишній годъ — такъ лишній годъ, a заниматься безъ нея я все равно не могу. Я пріѣхалъ, и мы цѣлый вечеръ просидѣли вмѣстѣ на диванчикѣ въ ея комнатѣ и молчали. Но я зналъ, что она довольна. Она такъ же не могла жить безъ меня, какъ я безъ нея…
Я проводллъ дни дома и много игралъ. У меня была небольшая комната въ одно окно, и окно это выходило на дворъ, къ саду. Я поставилъ свой рояль къ окну и смотрѣлъ на небо и на деревья, когда игралъ.
Въ срединѣ февраля стало совсѣмъ ужъ тепло. Я ходилъ въ садъ и смотрѣлъ на голубое небо между голыми вѣтвями черешень и яблонь. Какое оно было веселое, золотое между черными сучьями! A на дальнихъ горахъ чуть желтѣла, даже еще не зеленѣла, a желтѣла первая травка. Она всегда изъ земли выходитъ такая свѣтлая и молодая, что кажется желтой. Люблю я эти крошечныя травинки, первыя; онѣ — точно дѣти, любопытныя и неловкія, подымаютъ сѣрый комокъ земли и глядятъ на солнце. Ахъ, мама… Зачѣмъ она не ходила со мной въ садъ и не любила того, что я любилъ? И опять холодная струя пробиралась въ мое сердце, опять отчужденность…
Какъ это странно! И какъ больно…
Чѣмъ дальше шла весна, тѣмъ больше я сидѣлъ въ саду, и тѣмъ радостнѣе мнѣ становилось. Точно я самъ росъ вмѣстѣ съ желтыми цвѣтами. Свои фуги я забросилъ; опять я слышалъ въ душѣ что-то такое, что свѣтлѣе всякихъ фугъ, опять я искалъ — и не могъ найти. Оно было тутъ, близко, въ весеннемъ шумѣ, въ весеннемъ запахѣ… И какъ оно далеко отъ меня теперь!..
Листьевъ не было видно, но на яблоняхъ и черешняхъ розовѣли круглыя, крѣпкія почки, совсѣмъ еще закрытыя, точно спящія. Мнѣ одинъ разъ пришло въ голову: откуда онѣ, эти почки, зачѣмъ онѣ? Зачѣмъ это небо, эта весна? Отчего я ничего не знаю? Но я испугался. Не надо, не надо вопросовъ, не нужно думать, нужно покориться и отдаться всему, и тогда будетъ не страшно и просто…
Я сидѣлъ въ концѣ узенькой, сырой дорожки, на низкой скамеечкѣ y самаго дальняго забора моего сада. Зто былъ не заборъ, a живая изгородь, пока еще черная. Я никогда не горевалъ, что мой садъ не тянулся далеко, a кончался здѣсь, y этой изгороди. Всюду, куда я ни смотрѣлъ — были деревья, трава и земля, a надъ ними небо. Какое мнѣ дѣло до того, что это деревья чужихъ садовъ, когда они такія-же, какъ и мои? Все мое, на что я смотрю и что меня радуетъ. И тѣ обрывистыя горы съ глубокими, сизыми тѣнями — далеко на небѣ — онѣ тоже мои. Солнце шло къ западу, и лучи его дѣлались холоднѣе. Я зналъ, что мнѣ пора идти домой, но не могъ разстаться со своей скамейкой. Вдругъ позади меня кто-то прошелъ, тихо, такъ что я едва услышалъ. Я обернулся: шаги слышались за изгородью, въ чужомъ саду. Это были даже не шаги, a какой-то связный шорохъ, точно что-то проволоклось по землѣ — и затихло. Я могъ бы встать и посмотрѣть, что это такое, — изгородь приходилась мнѣ въ одномъ мѣстѣ чуть выше пояса, — но я подумалъ: «ну, все равно, не стоитъ». Весенній воздухъ утомилъ меня, мнѣ хотѣлось быть спокойнымъ и дремать.
Но опять повторился шорохъ и умолкъ сразу. Я поднялъ глаза и встрѣтился съ чужими глазами, которые пристально и зло смотрѣли на меня. Я почувствовалъ, что они смотрѣли зло, потому что мнѣ стало безпокойно. Потомъ сразу выраженіе глазъ измѣнилось и стало равнодушнымъ. За изгородью стояла незнакомая мнѣ дѣвушка. Нѣсколько времени мы молчали и смотрѣли другъ на друга. Я думалъ, что она уйдетъ. Но она заговорила.
— Здравствуйте, — сказала она непривѣтливо. — Я васъ давно вижу. Зачѣмъ вы вѣчно здѣсь сидите?
— Тутъ хорошо, — отвѣчалъ я какъ-то робко, точно извиняясь. — A я васъ никогда не видѣлъ.
— Я смотрѣла издали. Я живу вонъ тамъ, — и она указала на чуть видный за деревьями домъ, далеко отъ изгороди.
Когда она сдѣлала движеніе рукой, я въ первый разъ замѣтилъ, что одежда ея была странная, непохожая на обыкновенныя платья барышень. To она мнѣ казалась маскарадной, то совсѣмъ простой и даже единственно возможной. Это было широкое платье изъ мягкой бѣлой матеріи, но одинаково широкое вверху и въ подолѣ (я видѣлъ теперь ее всю, потому что стоялъ y изгороди съ другой стороны), съ узкимъ темно-краснымъ поясомъ. Я понялъ, почему былъ такой странный шорохъ, когда она шла: платье кончалось длиннымъ шлейфомъ, и даже не шлейфомъ, a просто падающимъ сзади кускомъ матеріи, небрежнымъ и красивымъ. Рукава были узкіе и длинные, почти до пальцевъ.
Я, хорошо воспитанный молодой человѣкъ, умѣлъ держать себя съ барышнями. Но тутъ ни на одну минуту я не подумалъ, что это — барышня и съ ней надо вести себя, какъ съ другими. Я спросилъ ее:
— Отчего это на васъ такое странное платье?
Она не удивилась.
— Оно красивѣе. Меня никто не видитъ, и потому я забочусь, чтобы я сама себѣ нравилась.
— И мнѣ нравится, — сказалъ я. — A какъ васъ зовутъ?
— Марта.
— Марта? Развѣ вы не русская?
— Нѣтъ, русская. Моя фамилія Коренева, я живу здѣсь съ матерью. Развѣ вы не слышали? Слѣпая Коренева? Богачка?
Я вспомнилъ, что точно слышалъ что-то о слѣпой старухѣ Кореневой, очень богатой, и о ея молоденькой дочери, которая много учится и нигдѣ не бываетъ.
— Да, я слышалъ, — медленно проговорилъ я. — Какъ странно, мы сосѣди, a я только теперь васъ вижу...
— Я не люблю выходить, — поспѣшно сказала она. — Да, такъ вы удивились, что я Марта. Я — Марѳа, но Марта красивѣе, и потому меня такъ называютъ.
— Да... Вы вообще красивы, — сказалъ я въ раздумьи, почти про себя.
— Правда? — просто отвѣтила она. — Вотъ я тоже нахожу, что я красива. A многіе говорятъ, что нѣтъ. Я думаю, что они не понимаютъ.
Меня не удивлялъ нашъ разговоръ. Я не могъ убѣдить себя, что Марта — барышня, a я ей говорю комплименты. Она казалась мнѣ красивой, какъ небо сквозь деревья, какъ нѣжный, душистый воздухъ, какъ розовыя облака около уходящаго солнца. Она такъ подходила ко всему, даже къ этому предвечернему часу, что мнѣ не хотѣлось ни разговаривать, ни удивляться, a просто радоваться всему вмѣстѣ.
И она замолчала.
— Ну, теперь прощайте, — сказала она наконецъ. — Вы можете приходить сюда, — прибавила она чуть-чуть высокомѣрно, но снисходительно.— Вы не портите сада.
И опять я услышалъ связный шорохъ ея платья, она ушла. Я не удивился и ея послѣднимъ словамъ: она думала почти о томъ-же, о чемъ я. Удивляешься тому, что еще чуждо, что внѣ тебя, a не въ тебѣ...
Я былъ страннымъ весь вечеръ. Я пробовалъ играть, но звукъ рояля мнѣ показался противнымъ, рѣзкимъ и слишкомъ опредѣленнымъ. Я пришелъ проститься къ мамѣ, но не сказалъ ей ни слова. И въ первый разъ въ жизни мнѣ показалось, что ея духи пахнутъ не настоящей весной...
Два дня я не былъ въ саду.
Я самъ не знаю, чего я боялся. Должно быть того, что такъ хорошо ужъ не будетъ, a воспоминаніе я испорчу. Мама нѣсколъко разъ замѣчала, что я блѣденъ и мало играю. Отецъ все еще лежалъ, и мама большую часть дня была занята.
— Что ты, Володя? Хочешь, вечеромъ пойдемъ гулять?
Я отвѣчалъ вяло и апатично. Гулять по улицамъ мнѣ не хотѣлось.
Наконецъ, на третій день, я рѣшился вдругъ, какъ рѣшаются слабые люди, быстро взялъ шляпу и твердыми шагами отправился въ садъ.
Тамъ многое измѣнилось. Дорожки стали суше, желтые анемоны ползли около цистерны; a на яблоняхъ почки побѣлѣли и расширились. Даже на изгороди кое-гдѣ появились крошечные зеленые листики. Не успѣлъ я сѣсть на свою скамейку и опомниться, какъ сейчасъ же, сію минуту я услышалъ знакомый шорохъ, Марта подошла къ изгороди и сказала:
— Здравствуйте.
Я всталъ и приблизился къ ней. Она была въ томъ-же, или въ такомъ-же, платьѣ, только поясъ былъ не красный, a золотой.
— Отчего вы не приходили? — спросила она. — Вѣдь я вамъ сказала, что вы можете приходить. Впрочемъ, я знаю, почему вы не приходили.
— Почему?
— Все равно... Я знаю.
Можетъ быть, солнце бросало на нее свои лучи особенно; можетъ быть, это было мое воображеніе, но мнѣ казалось, что сегодня одежда ея чуть-чуть отливала розовымъ, какъ цвѣты яблони.
Странное лицо было y Марты, я его не могу вспомнить; знаю только, что въ ней во всей ничего не было темнаго или яркаго. Волосы, завязанные сзади въ простой узелъ, почти небрежный, сѣрѣли и сливались съ окружающимъ воздухомъ; лицо блідное, тонкое, продолговахое; глаза хоже блѣдные, но прозрачные, какъ чистая вода. Я не знаю, какого цвѣта были эти глаза. Я думаю, въ полдень, когда небо очень синее, они темнѣли.
Такъ — я помню всѣ черты, помню тоненькія, прямыя полоски бровей, свѣтло-розовыя, сжатыя губы, a все лицо ускользаетъ отъ меня. И я почти радъ этому. Чѣмъ неуловимѣе воспоминаніе, тѣмъ оно полнѣе.
— A я знаю, гдѣ сегодня спрячется солнце, — сказала Марта. — Вонъ тамъ, за этимъ уступомъ. A вчера оно зашло лѣвѣе, гораздо лѣвѣе. Я каждый день знаю, куда садится солнце. Вѣдь это мои дни, мои! — произнесла она съ торжествомъ. — Хотите знать, что будетъ въ саду завтра? Хотите я вамъ скажу, въ какую ночь распустятся яблони?
— Какъ вы знаете? — спросилъ я тихо.
— Я знаю и садъ, и весну, и солнце, и цвѣты, потому-что я ихъ люблю...
И я повѣрилъ вдругъ, что она точно все знаетъ.
— Вы думаете, что́ чувствуетъ вонъ та акація? — спросила она.
— Я думаю — радость...
— A какую?
— Какъ вы и я... Вотъ такую-же... Радость отъ солнца.
— Да. Мы всѣ вмѣстѣ радуемся, всѣ вмѣстѣ...
— A я слышу иногда, — прибавила она, помолчавъ, — какъ вы играете. Отсюда хорошо, не рѣзко. Я люблю...
Я вспомнилъ, какъ и мнѣ въ эти дни звукъ рояля казался рѣзкимъ.
— Только... — продолжала Марта, — вы не сердитесь, но часто вы играете такое составное, изъ многихъ разныхъ нотъ, a всего-то нѣтъ. Знаете, надо удаляться отъ того, что люди придумали, a надо слушать здѣсь, — она провела рукой по воздуху, — и стараться согласно, чтобъ все вмѣстѣ шло къ одному...
Она остановилась, видимо затрудняясь объяснить свою мысль, но, конечно, я ее понялъ.
— Я всегда такъ и думалъ, — сказаль я. — Хорошо, что и вы тоже. Значитъ, это вѣрно.
— A вы не умѣете играть чего-нибудь простого, такого нескораго? Вотъ я одинъ разъ слышала пѣсню. Ее и въ концертахъ поютъ, и играютъ, но не такъ. Знаете: «Ни слова, о другъ мой, ни вздоха»... У меня нѣтъ голоса, я не могу пѣть, но я вамъ спою, чтобы вы знали мотивъ.
И она запѣла тихо, почти говоря. Я прислушался къ мотиву и попросилъ повторить.
— И слова какія хорошія, — сказала она. — Только теперь для меня непонятныя. Теперь мои дни, — повторила она опять. — A вотъ кончится весна...
Голосъ ея упалъ. Я вдругъ вспомнилъ, что не видалъ ея улыбки.
— Вы никогда не смѣетесь, Марта? — спросилъ я.
— Солнце заходитъ, серьезно отвѣтила она. Утромъ я смѣюсь.
Теперь, когда я сижу въ своей петербургской квартирѣ съ темными окнами безъ занавѣсокъ, съ черно-сѣрымъ потолкомъ, немного нависшимъ въ серединѣ, гдѣ торчитъ большой угрюмый крюкъ, — теперь мнѣ кажется, что ничего этого не было и не могло быть. Или все это я видѣлъ во снѣ? Но то, что случилось потомъ, ужасное, гадкое, невозможное, изъ-за чего я умираю, то вѣдь не сонъ. И между тѣмъ одно зависѣло отъ другого.
Было-ли все случайно? Или, напротивъ, нѣтъ и не можетъ быть ничего случайнаго? Не знаю. Мнѣ трудно думать объ этомъ. Пусть рѣшаютъ другіе.
Въ тотъ-же вечеръ, послѣ второго свиданія съ Мартой, я потушилъ свѣчи въ своей комнатѣ, отворилъ окно и сѣлъ играть. Я старался вспомнить мотивъ, который она мнѣ дала. Это былъ тихій, простой мотивъ, изъ несложныхъ нотъ. Я не прибавилъ къ нему ни одного лишняго аккорда, ни одной гаммы. Я повторялъ все одно и тоже, и опять сначала, и каждый разъ, мнѣ казалось, выходило иначе, лучше, больше напоминало весенній шумъ и желтые лучи вечерней зари.
Я самъ не знаю, что было со мною. Но было что-то хорошее. Я подошелъ къ окну и поглядѣлъ внизъ, не думая. Потомъ отворилъ дверь, спустился по темной лѣстницѣ на дворъ и пошелъ въ садъ.
Тамъ было свѣтлѣе, чѣмъ вь комнатахъ; стоялъ какой-то неясный, мерцающій полумракъ. Молодой мѣсяцъ закатился, свѣтили только звѣзды.
Въ концѣ дорожки тускло бѣлѣло платье Марты. Я такъ и зналъ, что она тутъ и слушала. Она должна была слушать...
— Хорошо, — сказала она шопотомъ, когда я былъ близко. — Не говорите громко. Я васъ ждала, мнѣ надо сказать вамъ два слова. Завтра въ садъ не ходите. A послѣ завтра, да, послѣ завтра приходите съ закатомъ, надолго. Въ тотъ вечеръ яблони станутъ распускаться. Мы можемъ увидать первый цвѣтокъ. Первые цвѣты.. Хотите? Придете?
— Да, приду, — сказалъ я, тоже шопотомъ.
Она кивнула головой, отдѣлилась отъ изгороди и ушла.
Я остался одинъ.Я хотѣлъ пойти къ мамѣ, сѣсть съ нею рядомъ, помолчать; несмотря на туманъ, въ которомъ я жилъ послѣдніе дни, я безпокоился, мнѣ недоставало чего-то — я рѣдко видѣлъ маму. Я ей не хотѣлъ ничего разсказывать — вѣдь она не любитъ сада, a это только о садѣ. Но мама была мнѣ нужна, какъ я самъ. Я теперь только понялъ, что она чувствовала не то, что я, и не такъ, какъ я. Но зачѣмъ она обманывала меня столько времени? Зачѣмъ все сдѣлала, чтобы я не смогъ безъ нея жить?
Я сидѣлъ за обѣдомъ — вялый и блѣдный, ничего не ѣлъ. Вдругъ я почувствовалъ чей-то взглядъ на себѣ и обернулся. Мама смотрѣла на меня въ упоръ потемнѣвшими глазами, и столько въ нихъ было неожиданной злобы и ненависти, что я вздрогнулъ, и сердце y меня похолодѣло, хотя я еще ничего не успѣлъ подумать и сообразить.
— Да нѣтъ, я брежу, это мнѣ показалось, этого не можетъ быть, — мелькнуло y меня въ головѣ въ слѣдующую минуту. Но точно большая тяжесть придавила меня, и я сразу уменьшился и съежился и сталъ чувствовать свое собственное тѣло, и мои члены стали мнѣ мѣшать.
Прямо изъ-за стола я пошелъ въ мамину уборную. Мамы тамъ еще не было, но я сталъ ждать. Она придетъ.
Она, дѣйствительно, пришла, — не взглянувъ на меня, сѣла въ большое кресло и молчала. Я тоже молчалъ и страдалъ невыразимо, потому что эти страданія были какія-то неожиданныя, безсмысленныя и безнадежныя.
— Я все знаю, Володя, — сказала она, наконецъ.
При первыхъ звукахъ ея голоса мнѣ стало легче. Но словъ ея я не понялъ.
— Ты о чемъ? — спросилъ я съ усиліемъ.
— Говорю тебѣ — я все знаю и все поняла. Ты влюбленъ. Ага! это должно было придти, говорятъ. Но я говорю — нѣтъ, не должно. Нѣтъ, не можетъ! Я въ это силы свои положила, и ты не уйдешь!
Я съ отчаяніемъ и тупостью смотрѣлъ на ея безуміе. Я испугался ея злобы, но не жалѣлъ ея.
— Да о чемъ ты, скажи хоть слово! Я не могу понять.
Она успокоилась немного и продолжала тише:
— Ты любишь Марѳу Кореневу. Я знаю, что вы видитесь въ саду. Ты ходишь, какъ безумный. Не желаешь ли жениться на ней? Къ сожалѣнію, не могу отъ тебя скрыть, твоя возлюбленная со странностями. Распущена съ дѣтства и чудитъ. Или дурочка, или ужъ черезчуръ умна. Берегись! И напрасно ты молчалъ. Я вѣдь все знаю.
Мысли перепутались y меня въ головѣ, языкъ не повиновался. Я люблю Марту? Да быть же не можетъ! Я хочу на ней жениться? Я — жениться? Нѣтъ, или кто-нибудь изъ насъ сумасшедшій, или всѣ сумасшедшіе. Я сталъ говорить, запинаясь, путаясь, самъ себя не понимая. Говорилъ о садѣ, о веснѣ, о яблоняхъ, о Мартѣ, и что Марта для меня — ожившій садъ, тоже, — что небо и вѣтеръ... Но сейчасъ же вспоминалъ, какъ-то безнадежно, что нельзя этого понять, если не чувствовать...
Въ душѣ y меня былъ только инстинктивный, рѣжущій страхъ, что я одинъ, что она уходитъ и ненавидитъ меня, a я не могу остаться одинъ. Я готовъ бы солгать въ эту минуту, еслибъ это чему-нибудь помогло, a я еще никогда не лгалъ. Я думаю, она увидала, что мнѣ тяжело.
— Ну, хорошо, — перебила она, — ты и самъ, кажется, не подозрѣвалъ, что это такъ случится. Но помни, Володя. Наши отношенія не таковы. Я не могла никогда и не могу быть пассивно-нѣжной матерью. Я тебѣ жизнь отдала до послѣдней капли — и ты мнѣ всю свою отдай, всю, я къ этому шла и не разлучалась съ тобой, и сдѣлала тебя сама — для себя. Можетъ быть, это дурно, мнѣ все равно. Это справедливо. Я на самопожертвованія не способна. Да и поздно теперь. Теперь — какъ бы ты ни любилъ жену, возлюбленную, какъ бы она тебя ни любила — ты безъ меня не проживешь!
Она сказала это злорадно и встала. Я подошелъ къ ней, обнялъ и заглянулъ въ глаза.
— Не мучай меня, — проговорилъ я. — Ну да, я твой, не могу безъ тебя. Я никакихъ женъ не хочу. Я никого не люблю. Мнѣ странно, зачѣмъ ты... Я садъ люблю, я цвѣты люблю и музыку... Прости мнѣ.
Она обняла меня крѣпко и сказала:
— Ты долженъ обѣщать, — что не пойдешъ въ садъ и не увидишь Марту. Ты еще не любишь ея, но я чувствую, не говори, я чувствую, что нельзя... Я знаю, ты можешь измѣнить своему обѣщанію, мой слабенькій мальчикъ... Завтра только потерпи... Послѣ завтра утромъ мы уѣдемъ. Хорошо?
Завтра! Вѣдь въ этотъ вечеръ должны только распуститься яблони.
— Ты молчишь? Тебѣ не хочется?
Она опять сдвинула брови.
Я обѣщалъ. Мнѣ было тяжело, я плакалъ. Я такъ любилъ цвѣты... Но я зналъ, что смогу для нея. Я вѣрилъ, хотя не понималъ, что нельзя идти...
Съ утра начались приготовленія къ отъѣзду. Экономка не могла ѣхать съ нами, потому что отецъ еще былъ боленъ. Мама энергично принялась за все сама. Никто не понималъ, зачѣмъ мы ѣдемъ и почему такъ скоро. Я сидѣлъ, какъ мертвый, съ полузакрытыми глазами. Солнце подошло къ окну, и лучи упали на меня. Я словно испугался, всталъ и спустилъ занавѣску. Солнце было не мое.
Часы проходили, сердце во мнѣ какъ-то тупо ныло, тупо и безпрерывно. Я страдалъ съ недоумѣніемъ, но покоряясь и не разсуждая, не имѣя силы ни выбирать, ни рѣшать. Все равно, будь что будетъ.
Но въ часъ заката я хотѣлъ пойти къ мамѣ, прижаться къ ней, закрыть глаза и просидѣть такъ долго, безъ времени.
Я вышелъ въ гостиную, взглянулъ въ окошко. Солнце было уже круглое и большое и касалось однимъ краемъ сѣрой горы.
Я пошелъ, почти побѣжалъ въ мамину комнату. Тамъ никого не было. Я миновалъ угловую, — никого. Въ корридорѣ я встрѣтилъ горничную.
— Гдѣ барыня? — спросилъ я, спѣша.
— Уѣхали-съ, только сейчасъ, насчетъ коляски — завтра утромъ, a оттуда велѣли сказать, что къ Полоцкимъ поѣдутъ, вернутся поздно; что коли угодно — такъ, чтобы и вы къ Полоцкимъ часовъ въ 9 пожаловали, a коли не такъ здоровы, то чтобы лечь изволили пораньше...
Я не дослушалъ горничную. Это было жестоко. Это было не по силамъ мнѣ. Я — одинъ, теперь, въ эту минуту, одинъ со своимъ обѣщаніемъ и такимъ больнымъ желаніемъ еще разъ увидѣть садъ, весну, послушать, что будутъ говорить яблони... Какъ всему я покоряюсь безъ борьбы, всему, что сильнѣе меня — я покорился и тутъ неизбѣжному. Я еще разъ посмотрѣлъ на солнце, слабо улыбнулся и, не оглядываясь, не останавливаясь, пошелъ въ садъ.
Когда я захлопнулъ за собой калитку и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ вглубь — я вдругъ ожилъ. Ожилъ и все забылъ. Съ каждой секундой мнѣ дѣлалось легче и радостнѣе. Ароматы смѣшанные, разнородные, разнотонные охватили меня. Я вернулся къ друзьямъ, и мнѣ было стыдно, что я y нихъ давно не былъ. Незамѣтно я дошелъ до конца дорожки.
Марта была тутъ, уже не за изгородью, a на моей скамейкѣ; она сидѣла со сложенными на колѣнахъ руками и смотрѣла на меня строго.
— Простите, Марта, — сказалъ я. — Солнце закатилось.
— Нѣтъ. Оно еще не за горизонтомъ. Оно только за горой. Ничего.
Я сѣлъ съ ней рядомъ. Она показалась мнѣ блѣднѣе, чѣмъ была. Но платье, теперь я уже не могъ сомнѣваться, было не бѣлое, a чуть-чуть розовое.
— Мы будемъ ждать, — сказала Марта. — Онѣ должны сегодня распуститься. Видите мѣсяцъ на небѣ? Видите, — бѣлый, какъ маленькое облачко? Когда онъ станетъ свѣтлѣть, a небо станетъ выше — тогда онѣ распустятся.
— Отчего вы такая, Марта? — спросилъ я. — Вы точно сами съ ними.
— A вы развѣ не такой? И вы такой, и вы также любите, оттого я и рада, что вы со мной, и люблю васъ.
— И я люблю васъ, Марта, — сказалъ я. — Какъ садъ, какъ все.
Она повторила: «какъ все»... и задумалась. Короткія сумерки пролетѣли. Мѣсяцъ сверкнулъ и бросилъ робкій, неумѣлый и неясный свѣтъ на дорожку. Сильнѣе запахло землей и анемонами. Крѣпкія вѣтки яблони кинули тѣнь. И точно все, до тѣхъ поръ безмолвное и неподвижное, зашепталось и зашевелилось. Чуть видный, почти невидный, паръ, или дымъ, скользилъ по лунному свѣту. Тѣни набѣгали и сбѣгали съ цвѣтовъ. Небо, вмѣстѣ съ мѣсяцемъ, становились все выше, все дальше и холоднѣе.
Мнѣ было страшно и жутко. Я ждалъ чего-то, весь ушелъ въ это ожиданіе. Марта не смотрѣла на меня. Ей было холодно. Она подвинулась ко мнѣ, я безсознателыю обнялъ ее, просто, чтобъ быть ближе и вмѣстѣ ждать.
— Надо спокойнѣе, спокойнѣе, — проговорила Марта, положивъ блѣдную руку на мою. — Мы не должны волноваться. Мы должны такъ тихо, совсѣмъ тихо ждать. Безъ тишины въ душѣ нельзя быть близкими ей.
Я понялъ, что она хотѣла сказать — «природѣ».
— A мы будемъ близки, правда, мы будемъ? — продолжала она торопливо, заглядывая мнѣ въ глаза. — И я, и ты, мы оба — съ ней вмѣстѣ...
Никогда больше, никогда сильнѣе я не чувствовалъ, что я — « съ ней вмѣстѣ», и что въ этомъ счастье, если это можетъ длиться.
Какой-то новый, неясный запахъ дошелъ до насъ. Мы оба сразу его услышали и оба вмѣстѣ поняли черезъ минуту, откуда онъ.
— Первый цвѣтокъ распустился, — сказала Марта. — Оставь, не смотри на него. Погоди, сейчасъ другіе...
Она говорила шопотомъ, но торжественно и серьезно, и крѣпче прижималасъ ко мнѣ. Я хотѣлъ что-то сказать, но она шепнула: «ни слова»... — и посмотрѣла умоляюще. Я замолчалъ — и радъ былъ молчать. Мнѣ больше ничего не хотѣлось, кромѣ того, что было. Я думаю, зто и есть счастье. Весь садъ наполнялся новымъ, сильнымъ ароматомъ. Мѣсяцъ никнулъ и уходилъ съ неба, но яблони не темнѣли. Онѣ были бѣлыя не отъ луннаго свѣта.
Когда прошло время, и все кругомъ насъ стало яснѣе и холоднѣе, небо позеленѣло, и утреннія сумерки спустились, — я взглянулъ близко въ лицо Марты, Марта сидѣла все въ томъ-же положеніи, прижавшись ко мнѣ. Она подняла глаза и улыбнулась.
— Пора, сказала она. — Сейчасъ будетъ солнце. Яблони цвѣтутъ.
Что-то ударило меня въ сердце. Я вспомнилъ. Я поблѣднѣлъ, въ груди стало тяжело и холодно.
Марта тревожно взглянула.
— Что съ тобой?
— Марта. Я сталъ несчастенъ... Пожалѣй меня... Я уѣзжаю...
— Уѣзжаешь? проговорила она медленно, безъ удивленья. — Такъ рано? Подожди. Еще есть время. Подожди, пока онѣ начнутъ осыпаться.
— Не могу, не могу... Я не самъ... меня...
— Ахъ, другіе, сказала она спокойно. — Они всегда мѣшаютъ, всегда, во всемъ. Ступай, не будь несчастенъ. Только я не хотѣла такъ рано...
Я съ тоской взглянулъ въ ея глаза. Они были широко раскрыты и покойны, только совсѣмъ, до краевъ, полны слезами. Казалось, если она чуть пошевельнетъ рѣсницами или переведетъ взглядъ, слезы прольются.
Я всталъ. Она осталась на скамейкѣ и не смотрѣла на меня.
— Прощай, Марта, сказалъ я.
— Прощай. Ты не забудь...
— Чего?
— Всего. Я не забуду. Мы оба теперь знаемъ, какъ нужно жить.
— Марта! Но вѣдь другіе...
— Да, другіе! A ты не можешь, ты не съумѣешь.. Все-таки не забудь.
Я взглянулъ на нее, на зеленое, совсѣмъ свѣтлое, небо, яблони, точно осыпанныя снѣгомъ, и сказалъ:
— Не забуду. Прощай.
Она кивнула мнѣ головой. Я ушелъ.
Что случилось дальше — я разскажу коротко и скоро, мнѣ слишкомъ тяжело. Она, мама, сдѣлала все нарочно, чтобы отомстить мнѣ, я знаю. Правда, она сама въ эту ночь похудѣла и осунулась, но я думаю, отъ сильной ненависти ко мнѣ. Все тутъ сошлось. Да я и зналъ, что она не проститъ. Она не могла простить. Я и не говорилъ ей ничего. Я былъ, какъ мертвый. Еслибъ она велѣла мнѣ взять револьверъ и застрѣлиться — я бы, молча, взялъ револьверъ и застрѣлился. Она велѣла мнѣ уѣхать одному, сказала, что никогда не увидитъ меня и не проститъ. Но я думаю, она чувствовала, что не выдержитъ и проститъ, когда увидитъ, что я не могу жить; поэтому, чтобы не измѣнить себѣ, она умерла нарочно. Да, да, я не сомнѣваюсь, что она это сдѣлала нарочно. Доктора говорятъ, что y ней былъ дифтеритъ, но чтожъ изъ этого? Дифтеритъ могъ быть, a все таки она бы вѣрно не умерла, еслибъ сильно хотѣла не умереть. Я пріѣхалъ изъ Москвы на третій день послѣ смерти. Она уже стала разлагаться. Такой уксусный и страшный запахъ шолъ отъ нея. Я посмотрѣлъ ей въ лицо и ничего не сказалъ.
Какой-то господинъ подошолъ ко мнѣ, долго жалъ руку, просилъ подкрѣпиться и сказалъ:
— Да, ваша матушка была удивительная женщина. Какъ вы должны быть потрясены! У васъ были съ нею удивительныя отношенія...
Я неестественно размѣялся и сказалъ:
— Да, да, вы правы...
И самъ пожалъ руку господину.
Потомъ ее похоронили, и я уѣхалъ. Зачѣмъ-бы я тамъ остался? О Мартѣ я не спросилъ, въ садъ не заходилъ...
И прошло сколько-то лѣтъ. Я не помню, теперь хорошо — сколько. Я не помню, какъ я жилъ. Я все сталъ забывать. Порой, впрочемъ, я вспоминаю ту ночь, когда распускались яблони. Сажусь за рояль и играю маленькую пѣсенку: «ни слова, о другъ мой»... Мнѣ дѣлается свѣтлѣе.
Но это рѣдко; я рѣдко могу вспоминать... И съ каждымъ часомъ прибавляется тяжесть жизни. Я живу, потому что не имѣю силы даже умереть. Живу въ Петербургѣ, одинъ, въ темной и пропахшей кухней квартирѣ, даю свои ненужные уроки музыки и ненужно возвращаюсь домой. Сколько времени это еще будетъ продолжаться?
Посрединѣ потолка, въ большой комнатѣ, есть крюкъ... Я ужъ говорилъ о немъ. Такъ вотъ мнѣ приходитъ мысль: что̀, если я принесу изъ передней веревку отъ чемодана и закину ее на крюкъ? Вѣдь никто даже и не узнаетъ, особенно теперь, ночью... Старуха, моя кухарка, спитъ. И главное, ничего не сдѣлается отъ того, что я закину веревку на крюкъ. Ее можно снять и снести обратно въ переднюю. Даже если я петлю сдѣлаю — и то ничего ровно не случится, вѣдь не повѣшусь-же, вѣдь не долженъ-же я, оттого что сдѣлаю петлю, непремѣнно повѣситься? Это такъ ужасно, такъ некрасиво... Какъ я далеко отъ Марты!.. Но развѣ я въ самомъ дѣлѣ...? Нѣтъ, нѣтъ, я только попробую, никто не узнаетъ, a я попробую...