Солнце было уже круглое и большое и касалось однимъ краемъ сѣрой горы.
Я пошелъ, почти побѣжалъ въ мамину комнату. Тамъ никого не было. Я миновалъ угловую, — никого. Въ корридорѣ я встрѣтилъ горничную.
— Гдѣ барыня? — спросилъ я, спѣша.
— Уѣхали-съ, только сейчасъ, насчетъ коляски — завтра утромъ, a оттуда велѣли сказать, что къ Полоцкимъ поѣдутъ, вернутся поздно; что коли угодно — такъ, чтобы и вы къ Полоцкимъ часовъ въ 9 пожаловали, a коли не такъ здоровы, то чтобы лечь изволили пораньше...
Я не дослушалъ горничную. Это было жестоко. Это было не по силамъ мнѣ. Я — одинъ, теперь, въ эту минуту, одинъ со своимъ обѣщаніемъ и такимъ больнымъ желаніемъ еще разъ увидѣть садъ, весну, послушать, что будутъ говорить яблони... Какъ всему я покоряюсь безъ борьбы, всему, что сильнѣе меня — я покорился и тутъ неизбѣжному. Я еще разъ посмотрѣлъ на солнце, слабо улыбнулся и, не оглядываясь, не останавливаясь, пошелъ въ садъ.
Когда я захлопнулъ за собой калитку и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ вглубь — я вдругъ ожилъ. Ожилъ и все забылъ. Съ каждой секундой мнѣ дѣлалось легче и радостнѣе. Ароматы смѣшанные, разнородные, разнотонные охватили меня. Я вернулся къ друзьямъ, и мнѣ было стыдно, что я y нихъ давно не былъ. Незамѣтно я дошелъ до конца дорожки.
