Всѣ были недовольны.
Пока никто еще не говорилъ ни слова, но ясно было, что всѣ недовольны. Непріятности начались съ минуты пріѣзда на станцію. Шелъ дождикъ, облака бѣжали низко. Озеро тянулось сѣрое, тусклое. И оказалось, что до имѣнія Столбы, гдгЬ двѣ семьи, Назаровы и Каминскіе, наняли вмѣстѣ дачу — дороги нѣтъ и лошадей достать нельзя.
Поѣздъ ушелъ, ыа мокрой платформѣ лежали вещи, сундуки, коробки и матрасы, зашитые въ рогожи. Экономка Текла Павловна поддерживала слѣпую бабушку. Два мальчика держали за цѣпь большую собаку. Старшіе совѣщались. Тоненькая Лили, въ открытыхъ туфелькахъ, презрительно молчала, глядя въ сторону. Она даже зонтика не раскрывала и высокіе стебельки мака на ея шляпѣ печально колебались отъ дождевыхъ капель. Своей прззрительно покорной позой Лили точно хотѣла сказать: «no своему хотѣли сдѣлать, не спросили меня — и отлично. И еще не то будетъ. И я очень рада...»
Въ сторонѣ, около вещей, стояла кухарка и двѣ горничныхъ. Всѣ три были молодыя дѣвушки. Но одна, самая высокая и полная, отличалась рѣзко своей одеждой и манерами изъ двухъ другихъ. На ней была надѣта ватная деревенская кофта изъ черновато-рыжаго люстрина и большіе сапоги. Она молчала и смотрѣла глубоко-равнодушно.
Наконецъ, дѣло разъяснилось. Дороги на Столбы точно не было. Дамы смотрѣли имѣніе зимой и ѣздили на саняхъ по замершимъ озерамъ и рѣкѣ. Въ полтора часа можно было доѣхать. Теперь же единственное средство попасть на дачу — оказывался пароходикъ. Пароходикъ былъ такъ малъ, что больше походилъ на кофейникъ. Пассажиры садились вокругъ машины, иные на лавкахъ, иные на дровахъ. Въ лицо жара, сзади вѣтеръ. Ѣхать такъ приходилось четыре часа.
Дѣлать было нечего. Дачники отправились къ пароходу по высокой насыпи. Точно сговорившись, никто не выражалъ недовольства, всѣ угрюмо смотрѣли и молчали. Старшія дамы чувствовали, что онѣ виноваты, забыли справиться о лѣтнемъ сообщеніи. Студентамъ было все равно. Бабушка ничего не видѣла. A Лили думала: «и пусть, и пусть... Я очень рада».
Тащили вещи, Луша и Оля кричали, что тюки уронятъ въ воду.
— Ну, иди ты! Чего стоишь! Тебѣ говорятъ, Дунька! Иди скорѣе, пароходъ отъѣдетъ.
Невозмутимая дѣвушка въ деревенской кофтѣ влѣзла, наконецъ, по доскѣ и умостилась на дровахъ у самой машины. Пароходъ отчалилъ. Но въ Столбы не доѣхали засвѣтло, потому что на второмъ озерѣ еще три четверти часа просидѣли на мели.
Назарова и Каминская были двоюродныя сестры. Обѣ — дамы полныя, среднихъ лѣтъ, обѣ — вдовы и обѣ притомъ не богатыя, хотя и не бѣдныя. У Назаровой было два мальчика и слѣпая бабушка, a y Каминской взрослая дочь и три сына студента.
Кузины рѣшили, что жить вмѣстѣ на дачѣ гораздо выгоднѣе. Даже приелуги можно не столько держать. Совершенно довольно двухъ горничныхъ. Текла Павловна не въ счетъ, она экономка — и кромѣ того водитъ слѣпую бабушку.
Не нужно только забираться далеко отъ Петербурга. Станція, ближайшая къ Столбамъ, всего въ двухъ часахъ ѣзды отъ города. Никто-же не могъ предвидѣть, что тутъ явится еще пароходъ. Конечно, злополучный пароходъ дѣлаетъ Столбы порядочной глушью.
Старый деревянный домъ, выстроенный не для зимняго житья, былъ похожъ не то на дачу, не то на баракъ. Стоялъ онъ на пустой горѣ, a внизу текла рѣка съ зелеными мелями и лысинами. Кое гдѣ изъ воды торчалъ рядъ кольевъ для рыбной ловли, точно поломанные зубы какой-нибудь громадной твари. На другой сторонѣ виднѣлся желтый пригорокъ и деревня; a правѣe деревни, вдалекѣ, надъ кущей деревьевъ, возвышалась остроконечная соломенная крыша съ низкой трубой на самомъ верху: это была крыша стекляннаго завода.
Оказалось, что провизіи на Столбахъ доставать рѣшительно неоткуда. Мясники не ѣздили, о булкахъ и говорить нечего. Первая Текла Павловна начала вслухъ высказывать свое недовольство.
— Что-же это такое? разсуждала она. Ни мяса, ни хлѣба, картофелю даже нѣтъ! A управляющій этоть, Анкундимъ (тоже управляющій! Прямо себѣ мужикъ!) говоритъ, вы, говоритъ, ничего не достанете по деревнямъ. Развѣ, говоритъ, на заводъ съѣздите. Тамъ лавка есть. Можетъ и достанете чего.
— A самъ-то онъ какже? робко замѣчаетъ барыня.
— A ему чего! Живетъ себѣ на мызѣ, тамъ коровы, телята... Хорошо еще, молоко намъ оттуда даютъ. A скоро, говорятъ, и молока не станутъ давать.
— Такъ надо бы, Текла Павловна, на заводъ...
Главная черта характера Теклы Павловны — была полная безнадежность. Она никогда не вѣрила, что какое нибудь дѣло хорошо кончится, что нибудь удастся. Стоило члену семьи запоздать на прогулкѣ — она съ полной увѣренностью говорила, что онъ либо утонулъ, либо его задавили, ограбили... Сны она видѣла самые дурные, предвѣщавшіе смерть и всякія несчастія.
Текла Павловна совершенно не вѣрила въ стеклянный заводъ и не видѣла возможности туда попасть.
— Кто же это поѣдетъ черезъ озеро? возразила она съ негодованіемъ. — Да я первая не поѣду. Пусть самъ Анкундимъ и ѣдетъ.
— Мы перевеземъ, отозвались студенты. — На берегу яликъ есть, вверхъ дномъ лежитъ. Спросить надо управляющаго, гдѣ весла.
Студенты отправились на мызу и вернулись въ недоумѣніи.
Анкундимъ объяснилъ имъ, что на яликѣ теперь ѣхать нельзя, вода спала и отъ берега нужно итти сажени три по колѣно въ водѣ и яликъ нести, пока дойдешь до глубокаго мѣста.
— Тамъ пристать можно, a отъѣхать на яликѣ никакъ нельзя. У насъ берегъ низкій.
— Какъ-же вы на ту сторону ѣздите?
— A на ботикѣ. Лопатой гребемъ. Теперь вода очень спала.
Ботикомъ назывался выдолбленный стволъ толстаго дерева, мелкій и шаткій, какъ щепка. Ѣхать можно было въ крайнемъ случаѣ двумъ, причемъ одинъ, стоя сзади, гребъ лопатой.
Студенты не рѣшились отправиться на ботикѣ. Требовался большой навыкъ. Въ воскресенье Анкундимъ обѣщалъ дать работника.
Текла Павловна, внѣ себя, пришла на кухню. Надо было самой посмотрѣть пироги. Лукерья ничего не умѣла.
— Въ воскресенье! волновалась Текла Павловна. — Жди до воскресенья! A y насъ ни картофелю, ни капусты, ни керосину! Да и не дастъ онъ въ воскресенье никакого работника!
— Что это, Текла Павловна? спросила любопытная Оля.
Она была хорошенькая петербургская горничная, затянутая въ корсетъ и скучавшая здѣсь не меньше своей барышни, Лили.
Текла Павловна принялась жаловаться.
— A что вы думаете? сказала вдругъ Луша, доставая противень изъ духовой. У насъ Дунька ботикомъ править умѣетъ. Около ихней деревни озеро есть.
Всѣ посмотрѣти на Дуню.
Она сидѣла на порогѣ открытой двери и толкла сахаръ.
— Правда что-ли, Дуня? Ѣздила на ботикѣ?
— Ѣздила. Я могу.
Дуня совеѣмъ не шевелила губами, когда говорила, a потому слова ея были невнятны. Полное лицо ея съ тупымъ носомъ и свѣтлыми глазами напоминало невыразительныя лица нѣкоторыхъ статуй. Ротъ она никогда не закрывала, точно верхняя губа была слишкомъ коротка. Одѣвалась въ деревенскія платья съ лифчикомъ, но онѣ не портили ея широкую фигуру. Когда Дуня шла босая мимо буфета, посуда звенѣла и дерево трещало.
— Да вретъ она все, деревенщина, проговорила Текла Павловна.
Дуня ничего не отвѣтила и продолжала толочь сахаръ.
— He вретъ, вступилась Луша. — Она умѣетъ. Я хоть сама съ ней поѣду.
— Поѣдете вы, какже! Вотъ попробуйте-ка, утоните-ка!
— Зачѣмъ утопать. Я могу на ботикѣ, — мѣрно проговорила Дуня, не шевеля губами.
Рѣшено было попробовать и отправить Дуню съ Лушей въ заводскую лавку.
— Ишь ты какая умѣлая, сказала Оля. — Никто и не зналъ. Даромъ, что изъ лѣcy.
Дуню только два мѣсяца тому назадъ привезла къ Назаровой тетка ея изъ глухой деревни, которая была недалеко отъ ея собственнаго захолустнаго имѣнія, въ Тверской губерніи. Назарова давно хотѣла нанять деревенскую дѣвушку.
Дуня была ко всему равнодушна, говорила мало и непонятно, молча работала, сохраняя почти веселый видъ.
— Дуня, ты какой губерніи? приставала къ ней Оля.
— A я не знаю.
— Эка ты! A какъ царя зовутъ?
— Да не знаю.
— A Троица святая гдѣ?
— Какая Троица?На Троицу дѣвки вѣнки...
— A звать тебя какъ?
— Звать Авдотьей.
— Слава Богу, это хоть знаешь. Что y васъ всѣ такіе-то?
— Какіе?
— Да ничего не знаютъ ни царя, ни Бога?
— A откуда что знать? Церква далеко. Школа далеко. Бабы всѣ такія.
— Ну a мужчины?
— Мужики? Мужики похитрѣе.
— Откуда-жъ мужики знаютъ?
— Они въ волость ходятъ. Имъ подать. Ихнее дѣло не бабье.
Дуня устала отъ длиннаго разговора. Однако, Оля и Луша не унимались.
— A что, Дунька, y тебя женихъ есть?
Дуня удивленно взглянула.
— Да я-жъ въ услуженіи. Я замужъ теперь не пойду.
— Отчего такъ?
— Воля. Дѣвка — что хошь, то и дѣлаешь. A баба — другое.
— A парни y васъ на деревнѣ есть?
— Есть.
— Что-жь, тебѣ не нравились?
— Ничего. Дѣвкѣ — воля. Вотъ баба — другое.
— Чудная ты, Дунька. Никакого y васъ понятія ни о чемъ нѣтъ. Люди тоже называются. Сторона-то глухая y васъ.
— Что-жь, что глухая?
Оля не нашлась отвѣтить.
Солнце стояло еще высоко, было душно, когда къ пристани стекляннаго завода причалилъ ботикъ. Имъ управляла Дуня, стоя съ лопатой на одномъ концѣ. Внутри, держась обѣими руками за борты, сидѣла Луша.
У пристани пыхтѣлъ грузовой пароходикъ «Альбертъ». Онъ только-что притащилъ четыре пустыя барки со станціи. На берегу валялись рогожи, мусоръ и кучи битаго стекла. Рабочіе кричали и бранились.
— Дяденька, куда намъ въ лавку пройти? робко спросила Луша.
— Прямо идите.
Луша и Дуня отправились по дорогѣ въ гору. Дорога была хорошая, съ двумя канавками, съ густыми деревьями по обѣимъ сторонамъ.
Заводъ оказался цѣлымъ небольшимъ поселкомъ. Домики, домики, около даже доски положены, вродѣ тротуара. Приближаясь къ главному зданію, Дуня и Луша услыхали пронзительный свистокъ. Было четыре часа, рабочимъ полагался отдыхъ и чай.
Главное зданіе — большой черный деревянный сарай съ соломенной крышей — смотрѣло непривѣтливо. Внутри было темно, жарко, только бѣгали красные отсвѣты отъ пылающихъ печей, на полу валялись осколки и брызги стекла, люди въ высокихъ деревянныхъ башмакахъ суетились и что-то кричали. Едва-едва Луша добилась, чтобы ей показали лавку.
Въ лавкѣ были пуговицы, чай, сапоги, колбаса, замки, марки и капуста. Только все оказалось втридорога и въ самой лавкѣ сильно пахло мышами. Толстая сердитая нѣмка и говорить съ Лушей не стала, когда та вздумала торговаться.
Пока отмѣривали и отвѣшивали, въ лавку вошелъ рабочій, одѣтый чисто, въ синей рубахѣ съ кушакомъ.
— Копченой на пятачокъ, сказалъ онъ, подавая книжку.
— На пять нельзя, на десять можно, сказала нѣмка, записала что-то въ книжку и отпустила товаръ.
Рабочій взялъ, но не уходилъ.
— Чего-жъ ты, Филиппъ? сказала нѣмка.
— Вотъ на красавицъ еще погляжу.
— Очень вамъ благодарны, отвѣтила бойкая Луша. — A только не стоитъ глядѣть.
— Нельзя-ли по имени-отчеству узнать? Откуда, съ какой стороны?
— Меня Лукерья Аѳанасьевна, a это — Авдотья, сказала Луша. — Мы не изъ далека. Мы на Столбахъ живемъ.
— А, на Столбахъ! Ну, сосѣди значитъ! Еще увидимся. Прощенья просимъ.
Онъ улыбнулся и вышелъ.
— Что, каковъ, красивый? сказала нѣмка, которая стала добрѣе.
— Очень хорошенькій! съ убѣжденіемъ проговорила Луша. — Кто такой?
— Филиппъ, подмастерье, въ шлифовной работаетъ. Хорошо зарабатываетъ, только пьетъ. A такой недурной.
У Филиппа были — что не часто между крестьянами — совершенно черные волосы. Сзади они вились правильными, блестящими кудрями. Небольшая борода и усы, здоровый цвѣтъ лица и пріятные свѣтлые глаза — все было въ немъ привлекательно.
— Дуня, тебѣ Филиппъ понравился? говорила Луша, когда онѣ ѣхали назадъ на ботикѣ съ мукой, крупой и другими припасами.
— Ничего.
— Ничего! Эка разиня! Съ медвѣдями росла! Не видитъ — не слышитъ!
— Нѣтъ, онъ ничего. Онъ мнѣ понравился, настойчиво произнесла Дуня.
Окна комнаты Лили выходили на маленькій балкончикъ, совсѣмъ отдѣльный.
Какая скука, Господи, какая скука! Лили къ тому-же рѣшила проучивать маму и тетю. Коли одиночество — такъ одиночество. Не гулять-же съ мальчишками и съ ихъ сенбернаромъ, не заниматься же физикой съ братьями-студентами?
И цѣлые дни Лили сидѣла на своемъ балконѣ, на низкомъ плетеномъ стулѣ, положивъ ножки на табуретъ.
Лили смотрѣла на свои ажурные чулки, изящныя красныя туфельки и думала о томъ, что ей даже читать нечего, и единственное занятіе — смотрѣть на красныя туфельки. Впрочемъ отъ времени до времени Лили взглядываетъ и въ открытое окно своей спальни, гдѣ Дуня убираетъ. Дуня сердитъ Лили. И гдѣ это Оля? A Дуня вѣчно одѣяло постелетъ наизнанку, a то еще уляжется на постель и спитъ. Ее нѣсколько разъ заставали спящую. Это была истинная правда. Дунѣ казалось, что въ жизни есть двѣ радости: сонъ и ѣда. Остальное время надо употреблять для достиженія этихъ радостей.
Дуня часто улыбалась про себя при мысли, что придетъ вечеръ и она ляжетъ спать. Когда ей казалось, что никто не узнаетъ и никто поэтому ее бранить не станетъ — она рѣшалась ложиться днемъ на барскія кровати. Она понимала, что худо, когда бранятъ, но не понимала, худо-ли слать на кровати само по себѣ.
Сразу y Дуни никакъ не могло быть больше одной мысли, или много-много двухъ. Когда она видѣла постель — думала о снѣ; видѣла чьи-нибудь слезы — понимала, что его бранили или обидѣли; видѣла вкусное — хотѣлось съѣсть; но въ послѣднее время стала думать, какъ-бы никто ничего не зналъ и не видѣлъ. Тогда все можно.
Лили, услышавъ подозрительный звукъ бумаги, стремительно вскочила и вбѣжала въ комнату. Дуня стояла передъ коробкой шеколада отъ Крафта и преспокойно откусывала отъ каждой конфетки по маленькому кусочку.
— Что ты дѣлаешь? закричала Лили. — Мой шеколадъ отъ Крафта! А, теперь я знаю! Вотъ куда дѣвались двѣ тягучки y меня со стола! Такъ ты еще и воровка! Вотъ это мило!
Дуня молчала какъ пень и смотрѣла въ землю.
— Ты не думай! Я мамѣ разскажу и тебя выгонятъ! кипятилась Лили. Потомъ, пристально взглянувъ на молчавшую Дуню, она подумала: «можетъ быть... ces gens là... они не имѣютъ и понятія о нравственности... Ей можно-бы внушить...»
— Дуня, сказала она, сдерживаясь. — Ты понимаешь, что ты воровка, что это чужое, что воровать дурно? Большой грѣхъ брать чужое, понимаешь? И вообще нехорошо... и... (тутъ Лили запнулась) и Богъ не велѣлъ воровать. Ты знаешь заповѣди?
— Не знаю, промямлила Дуня.
— Хочешь, я тебя буду учить? въ порывѣ великодушія воскликнула Лили. — Ты тогда узнаешь, какъ это дурно, и если-бъ даже никто не видалъ, все таки дурно...
Именно этого-то Дуня и не понимала. И на лицѣ ея такъ ясно выразилось непониманіе, что Лили невольно перемѣнила тонъ и прибавила:
— Теперь иди. Помни, что я тебѣ говорила. Если еще увижу — мамѣ скажу и тебя прогонятъ. Слышишь?
Дуня пошла по балкону въ кухню, тяжело ступая босыми ногами.
Въ кухнѣ сидѣлъ сотскій.
Текла Павловна не особенно любила его за балагурство. Однако чаемъ его поила.
Онъ былъ богатый мужикъ изъ сосѣдней деревни. Пожилой, крѣпкій, сильно бѣлокурые волосы въ кольцахъ, глаза голубые — онъ еще казался молодцемъ. Мѣсяца три тому назадъ овдовѣлъ и ужъ подумывалъ о новой женитьбѣ — дѣтей больно много въ дому, не справиться.
Оля и Луша до упаду хохотали его шуткамъ.
— Сотскій, правда, что тебя становой въ уѣздномъ городѣ знаетъ? спрашивали дѣвушки.
— Меня-то? Co мной становой знакомъ лично. Онъ со мной за руку здоровается. Моя должность такая. A вы, вотъ, красавицы, изъ низкаго сословія...
— Да, какже! Почище тебя! И какая такая твоя должность?
— A вы не знаете? Попросту сказать — фискалъ. Случится кража или убійство — я сейчасъ подъ дверями, подъ окнами долженъ подслушивать, что говорятъ. Ну и найду, кто виноватъ. A ужъ особенно я насчетъ младенцевъ люблю. И сколько я на своемъ вѣку этихъ младенцевъ доказалъ!
— Это что-же такое?
— A вотъ дѣвка ежели родитъ, положимъ, a младенца своего — тряпку въ ротъ, да въ подвалъ. Такъ мы эту дѣвку непремѣнно накроемъ. Тамъ ужъ ей дорожка прямая.
— Ужасы какіе вы говорите! жеманясь сказала Оля. — A воспитательный-то на что?
— Ну, нынче въ воспитательный не очень навозишь. Этимъ лѣтомъ двоихъ дѣтей возили и назадъ привезли. Двадцать пять рублей давай — тогда примутъ. По зимѣ хоть 10 было, a теперь 25. Ну, не y всякой тоже есть. Эхъ, дѣти, дѣти! Что мнѣ съ моими дѣлать! Вотъ жениться хочу.
— A взяли-бы меня? лукаво замѣтила Оля.
— Тебя? Бѣлоручку-то? Ну нѣтъ, и даромъ не надо. Вотъ кого возьму! закричалъ онъ, увидавъ вошедшую Дуню. — Вотъ красавица-то, лучше всѣхъ васъ, бѣлѣе да румянѣе! Дунюшка свѣтъ, пойдешь заменя?
Сотскій даже со стула вскочилъ и подлетѣлъ къ Дунѣ. Въ это время дверь отворилась и на порогѣ показался Филиппъ.
— Здравствуйте, сказалъ онъ. — Чай да сахаръ.
— Милости просимъ, отвѣчали ему дѣвушки.
— За кого это ты сватался, старикъ? спросилъ Филиппъ.
— A тебѣ-то что? Твоего не тронемъ. И получше твоего найдемъ, произнесъ сотскій, подмигивая. Мы вотъ Дунюшку-красу за себя взять хотимъ.
Онъ попытался обнять Дуню, но она неожиданно вырвалась и оттолкнула сотскаго. Всѣ захохотали.
— Нечего, сказала Дуня. — Только зубы скалить. Эдакого стараго я и слушать не хочу. Я замужъ не пойду.
— Ай-да Дуня, молодецъ! сказалъ Филиппъ. — Вотъ люблю!
Дуня посмотрѣла сердито и вышла на крыльцо.
Филиппъ тоже сталъ прощаться. Онъ былъ на мызѣ и зашелъ мимоходомъ. У него и ботикъ на берегу.
На крыльцѣ онъ встрѣтилъ Дуню.
— Когда на заводъ къ намъ пріѣдете? спросилъ онъ немного измѣнившимся голосомъ, и свѣтлые глаза его стали свѣтлѣе и ласковѣе.
— Не знаю... Можетъ пріѣдемъ.
— То-то... Или мнѣ, что-ль, въ гости побывать? А, Дунюшка?
— Побывай, ничего... Побывай, сказала Дуня и вдругъ улыбнулась.
Онъ, надвинувъ картузъ, пошелъ къ рѣкѣ. Дуня не посмотрѣла ему вслѣдъ.
Филиппъ, когда не пилъ, очень много думалъ. Иногда онъ отъ мыслей и запивалъ. Мысли были его горе. Войдетъ что-нибудь въ голову, онъ и самъ не радъ, a отвязаться не можетъ. Онъ былъ убѣжденъ, что мысли его погубили. Жилъ съ женой хорошо — да сталъ думать, зачѣмъ ихъ повѣнчали, зачѣмъ они вмѣстѣ живутъ, когда настоящей любви между ними нѣту. И зачѣмъ непремѣнно жениться нужно, когда холостому лучше жить? Ушелъ на фабрику, жена умерла. На фабрикѣ Филиппу хорошо, можетъ онъ и самъ-бы мастеромъ въ шлифовной сдѣлался, отъ себя бы подмастерьевъ и дѣвушекъ держалъ, да и тутъ мысли ему мѣшаютъ. Иной разъ просто пустяки въ голову придутъ, a ничего не подѣлаешь. Филиппъ до сихъ поръ помнитъ, какъ онъ два дня думалъ, отчего говорятъ стеклянный заводъ — и ситцевая фабрика, и бумажная фабрика, a сахарный опять заводъ — и ужъ тутъ не ошибешься, a отчего такъ — неизвѣстно. Филиппъ еще мальчишкой долго въ школѣ учился, грамотѣ зналъ хорошо, бывалъ и въ городѣ — однако нигдѣ про это ему не говорили. Спрашивалъ онъ барина, дачника — тотъ помялся, помялся — однако не могъ сказать. Филиппъ въ село поѣхалъ, батюшкѣ покаялся — тотъ велѣлъ Богу молиться. Можетъ, де, Господь и откроетъ, если ему, Филиппу, знать это суждено. Филиппъ не выдержалъ — запилъ. Цѣлую недѣлю послѣ этого пилъ.
Наташку Филиппъ не любилъ, a она сама какъ-то ему навязалась. Вначалѣ она ему нравилась. Высокая, худая, смуглая, носъ тонкій, лицо строгое. Она въ шлифовной рядомъ съ нимъ работала.
Онъ ее не обижалъ, дарилъ ей много и денегъ давалъ.
Но съ тѣхъ поръ, какъ Филиппъ увидалъ Дуню и она вошла въ его сердце — Наташа ему совсѣмъ не мила стала.
— И вѣдь вотъ, неизъяснимо какъ! думалъ Филиппъ, идя въ шлифовную однажды раннимъ утромъ. — Чѣмъ она меня, Дуня эта, взяла? И слова-то путемъ сказать не умѣетъ, изъ какой стороны глухой, къ мѣсту нашему не подходящая — a вѣдь взяла всего какъ есть, толысо о ней и думаю, только увидать-бы... Эхъ!
Шлифовная была большая четыреугольная зала съ окнами кругомъ. Вдоль стѣнъ стояли ящики и сосуды съ пескомъ, вертѣлись круглые маленькіе жернова, называемые здѣсь «шайбами». Были тутъ и станки — на нихъ работали мастера и подмастерья, втачивали стеклянныя пробки въ горлышки графиновъ и банокъ, обрѣзали рюмки... Рюмки, сложенныя въ корзины, которыя то и дѣло таскали мальчишки, еще не походили на рюмки: онѣ были безъ отверстія наверху и кончались закругленіемъ, точно яйцо.
Дѣвушкамъ давали работу попроще, стояли онѣ по три, потому что каждая вещь должна была пройти три «шайбы». Новенькихъ ставили на чугунную шайбу. Шлифуетъ дѣвушка дно y стакана на чугунной шайбѣ, поливаетъ ее водой съ пескомъ: и дно станетъ бѣлое. Передастъ другой, на каменную шайбу — и дно станетъ только мутное; послѣдняя шайба — деревянная — донышко сдѣлается чистое и свѣтлое.
Наташа стояла на деревянной шайбѣ. Она была понятлива, но дѣло сегодня не спорилось. Филиппъ работалъ недалеко отъ нея. И онъ задумался. Испортилъ двѣ пробки, пролилъ воду. Мастеръ на него сталъ косо поглядывать.
Никто не разговариваетъ. Лица, особенно y женщинъ, блѣдныя и равнодушно-больныя. Лужи воды текутъ и стоятъ на полу. Слышенъ звонъ разбиваемой посуды, визгъ стекла и шумъ вертящихся колесъ. Хлопаютъ двери. Это мальчишки приносятъ корзины со стекломъ и уносятъ готовое. И опять визгъ и бульканье воды, опять, безъ конца...
Слава Богу, свистокъ! Двѣнадцать часовъ. Всѣ бросили работу, только мастеръ сердито кончаетъ стаканъ. Ему платятъ поштучно.
Въ темныхъ сѣнцахъ Наташа остановила Филиппа.
— Чего тебѣ? отозвался онъ сурово. — Проходи-ка, мнѣ время нѣту. Штрафныя двѣ пробки послѣ обѣда втачивать буду.
— Сейчасъ, сейчасъ, Филя, я только тебѣ сказать хотѣла... Давеча Мирошка Анкудимовъ опять прибѣгалъ на мызу, къ управляющему въ работницы зовутъ... Такъ какъ скажешь, итти, али нѣтъ? Мать говоритъ: иди... Отъ фабричной работы отдохну, a то здоровье-то мое какое... По осени, коли придется, можно опять въ шлифовню поступить... A? Филипп? — Она держалась за рукавъ его рубахи и смотрѣла робкими глазами.
— Чтожъ? Иди, сказалъ усмѣхаясь Филиппъ. Но усмѣшка y него вышла невеселая. — Иди, я въ гости побываю, на эхой-же недѣлѣ, коли случится...
Наташа вдругъ закрылась фартукомъ, прислонилась головой къ стѣнѣ и громко зарыдала.
Филиппъ совсѣмъ нахмурился.
— Это еще что? Чего ты?
— Знаю я... знаю... я-ли тебя не любила... теперь ужъ не то пошло... не ко мнѣ ты на ту сторону поѣдешь... Люди-то говорятъ тоже... a я на мызу пойду, пойду... сама увижу...
Филиппъ схватилъ Наташу и съ силой повернулъ ее отъ стѣны. Наташа сразу умолкла.
— Такъ вотъ какъ, сказалъ онъ тихо, почти шепотомъ. — Ты за мной подглядывать идешь... Иди. Только мало ты Филиппа знаешь. Силкомъ его не возьмешь.
Онъ оттолкнулъ дѣвушку и вышелъ вонъ.
Уже цѣлый часъ сидитъ Филиппъ въ кухнѣ, шутитъ съ Олей и Лушей, a Дуни еще не видалъ. Филиппъ пріодѣлся, y него клѣтчатый жилетъ и визитка открытая. Въ рубахѣ онъ ходитъ только на заводѣ.
Наконецъ стало смеркаться.
— Пора веселой компаніи пожелать пріятныхъ сновъ, сказалъ Филиппъ, вставая и безпокойно оглядываясь вокругъ. — A нельзя ли узнать, гдѣ скрывалась Авдотья Лукинишна?
— Знаемъ, знаемъ, по комъ сердце болитъ! засмѣялась Оля. — И весьма вкусу вашему удивляемся. Конечно, кому нравится необразованность...
— Мой вкусъ при мнѣ и останется, Ольга Даниловна. Напрасно вы себя безпокоите, съ нами, мужиками, разговариваете...
— Скажите пожалуйста!
Оля обидѣлась.
Луша была добрѣе и сказала Филиппу:
— A ты пойди правой дорожкой къ рѣкѣ, тамъ Дунька бѣлье полоскаетъ. Эка лѣнивая, до сей поры кончить не можетъ!
Филиппъ встрѣтилъ Дуню y самаго берега, она возвращалась домой съ кучей мокраго бѣлья на плечѣ. Изъ подъ розоваго платья виднѣлись крѣпкія босыя ноги. Голова была не покрыта.
Филиппъ сразу почувствовалъ, какъ y него дыханье захватило отъ радости — и удивился. Никогда съ нимъ этого не было.
— Дунюшка, сердце мое, тихимъ голосомъ началъ Филиппъ. — Я къ тебѣ шелъ. Какъ ты мнѣ мила, родная, я и разсказать не могу. Вотъ какъ передъ Богомъ — ни жену, никого такъ не любилъ. И словечка еще съ тобой не сказалъ, a ужъ душу тебѣ отдалъ... Дуня, a ты, скажи? Не противенъ я тебѣ? Полюби меня, радость!
— Я ничего, сказала Дуня и улыбнулась. — Я тебя не манила. Ты самъ ко мнѣ льнешь.
— Дуня, хочешь гостинцевъ? Я тебѣ завтра изъ лавки всего навезу. A вотъ тебѣ пока рубль денегъ, можетъ быть пригодится на что-нибудь. Хоть брось да возьми, писанная моя красавица! Приходи завтра въ это-же время сюда, подъ липки. Придешь? А, Дуня?
— Чего не притти? Приду. Ты ласковый да пригожій. Ты меня не обидишь. Гостинцевъ-то привези.
— Привезу, привезу!
Онъ, радостный, крѣпко обнялъ Дуню, но не поцѣловалъ, и бѣгомъ спустился къ рѣкѣ, гдѣ стоялъ его ботикъ.
Дуня, какъ только вошла въ кухню, первымъ долгомъ объявила, заговоривъ отъ волненія совсѣмъ по-деревенски:
— A дѣвоньки, послушь-ка, что я скажу: Филиппъ то мнѣ встрѣтился, рубль денегъ далъ!
— Ну, что ты? Покажи!
Дуня показала.
— Ишь ты, подцѣпила молодца! Смотри, однако, ухо востро держи. Вотъ дурамъ-то счастье! Господа бы только не узнали.
— Не узнаютъ, равнодушно проговорила Дуня.
— Дуня, a Дуня! нѣжнымъ голосомъ начала Ольга. — Дай-ка ты мнѣ этотъ рубль. На что онъ тебѣ? A я завтра необходимо должна рубль денегъ Андрею въ Петербургъ послать, Дай, Дуня!
— Возьми. Дуня сказала это просто и даже удивленно: она не понимала, почему Оля такъ умоляетъ; коли нужно — такъ пусть себѣ и беретъ.
Въ серединѣ августа, послѣ дождей, наступили холодные, ясные дни. Особенно холодно бывало ночью. Ни вѣтерка, порѣдѣвшія деревья стоятъ, опустивъ листья, круглая луна равнодушно смотритъ съ морознаго неба. Бѣлыя, мертвыя пятна лежатъ на лугу и по стѣнамъ ветхаго дома. Стекла оконъ тускло мерцаютъ. И кажется, что эта не добрая, мертвая природа — не дѣйствительность, a сонъ, холодный кошмаръ. Надо уйти въ комнаты, зажечь свѣчи и крѣпко закрыть занавѣси, чтобы не проникнули злыя очи луны. Богъ съ ней, съ природой, въ такое время! Не другъ она человѣку.
Въ кухнѣ ужинали и собирались ложиться спать. Дунька дремала съ ложкой въ рукахъ. Говорили о томъ, что скоро и въ городъ ѣхать, что сначала отправятъ старую барыню съ Теклой Павловной и мальчиковъ, a потомъ ужъ и всѣ двинутся.
Кто-то постучалъ въ окно.
Луша встала и лодошла ближе.
— Кто тамъ? Что нужно?
— Это я... раздался женскій голосъ за окномъ. Вышлите мнѣ пожалуйста Авдотью. Мнѣ надо ей слова два сказать... Я не войду, некогда...
— Ну-ка, просыпайся, Дунька! сказала Луша, смѣясь. — Иди Варвара на расправу. Это вѣдь Филькина Наташка. Она въ работницахъ на мызѣ. Развѣ ты ее не видала? Она сюда приходила.
— Нѣтъ, я видала... протянула Дуня.
— Иди-ка теперь, что она тебѣ говорить будетъ. Иди, не бойся.
— Да я не боюсь. Чего ей меня обижать? Она, чай, не барыня.
У Дуни было твердое убѣжденіе, что «обидѣть» могутъ только господа, a свой братъ, простой человѣкъ, что бы ни сдѣлалъ — ничего. Не страшно.
На крыльцѣ, бѣломъ и тускломъ отъ луны, сидѣла Наташа, закутанная въ большой платокъ. Лицо ея казалось еще худѣе и чернѣе въ тѣни этого платка, надвинутаго на лобъ.
Дуня вышла даже не покрывшись.
— Здравствуй.
— Здравствуй, сказала Наташа.
И помолчавъ прибавила:
— Ты присядь-ка, дѣвушка, здѣсь. Послушай, что я тебѣ говорить стану.
Наташа хотѣла казаться спокойной.
Дуня присѣла на верхнюю ступеньку.
— Ты Фильку знаешь? проговорила Наташа шопотомъ, наклоняясь къ ней.
И неожиданно для себя заплакала.
Дуня молчала.
— Дуня, чѣмъ ты его приманила? говорила Наташа, немного успокоившись. — Развѣ онъ тебѣ подъ стать? Разсуди ты сама. Брось ты это дѣло, Дуня. Мѣсто ваше глухое, народъ вонъ какой сѣрый. Развѣ ты это понимаешь, чтобы любить кого-нибудь? У васъ этого и понятія нѣтъ. Оно — кто его знаетъ — можетъ быть и лучше, только y насъ-то не такъ. Сторона — сама видишь, заводская, городъ не далеко, y насъ такой обычай, что коли я люблю кого — такъ ужь и буду любить. Извела ты меня, Дуня. Самая я несчастная изъ-за тебя. Непонятный онъ, Филька, человѣкъ. Брось. Развѣ ты ему подходящая? Брось ты его, Дунюшка, родная.
— Жалко...
— Что тебѣ жалко? Кого жалко? Госхинцевъ, что-ли, жалко?
— Его самого жалко... Убиваться станетъ.
— A меня не жалко? Я какъ щепка высохла. Вѣдь онъ, Филиппъ-то, какъ меня, бывало, наряжалъ! Отцу-матери одежду пошилъ, мнѣ двѣ подушки пуховыя, перину, одѣяло ватное справилъ... Да ужь не надо-бы и одѣяла ватнаго, только бы онъ на меня хоть разокъ посмотрѣлъ. Онъ за тобой и въ Питеръ потянется, коли ты его здѣсь не бросишь. Ты его не знаешь, Филиппа, какой онъ непонятный человѣкъ. A я его знаю. Онъ все конца ищетъ, во всемъ, во всякомъ дѣлѣ, во всякой мысли добраться хочетъ до послѣдняго. У насъ рѣзчики есть на заводѣ, отъ руки рѣжутъ вензеля, да цвѣты, и онъ хорошимъ рѣзчикомъ былъ — такъ нѣтъ, это ему мало: почему не могу всякую картину вырѣзать, и людей, и все... a только буквы да листья... Коли рѣзать — такъ чтобы все умѣть. A гдѣ-же дойти? Это учиться надо. Ну и запечалился, да какъ! Пить сталъ. Пробки втачиваетъ теперь черезъ силу. Ну вотъ и съ тобой также: полюбилъ тебя — и все будетъ больше да больше любить, пока ужь и любви въ немъ не останется... Такой онъ человѣкъ, Филиппъ этотъ! Дунюшка, Дуня! На тебя одну моя надежда. Больная я, вся теперь оборванная, ни чулокъ y меня, ни платчишка. Да и сердце все по немъ болитъ. Можетъ онъ опять ко мнѣ... ежели ты-то, Дуня... ежели скажешь...
Она опять заплакала, плакала долго, всхлипывая. Дуня словно что-то соображала.
Потомъ тронула Наташу за плечо и сказала:
— Полно-ка. Не убивайся. Ничего. Я его не манила. Онъ самъ. A мнѣ что? Мнѣ пожалуй какъ хочешь... Завтра y насъ стирка. A потомъ поутру я къ тебѣ на мызу буду. Ладно? Тамъ уговоримся... Не плачь.
Дуня прибѣжала на мызу рано и вызвала Наташу къ ригѣ.
— Вотъ тебѣ, сказала она, подавая ей узелокь.
— Что это ты принесла?
— A тебѣ. Тутъ пара чулокъ барышниныхъ, да наволочка, да два полотенца. Не узнаютъ. Я скажу — полоскала, такъ въ рѣку упустила. У нихъ чулокъ этихъ — страсть! Въ годъ не переносишь. A тебѣ надо.
— Какъ-же такъ? нерѣшительно проговорила Наташа. — Вѣдь это негодится. Какъ-же я возьму?
— Да вѣдь не узнаютъ-же, сказала Дуня убѣжденно. — Носи. Вотъ еще платокъ красный шелковый, отъ молодого барина. Ты Филиппу подари. Я сама хотѣла — да ужь пусть лучше ты. Можетъ онъ къ тебѣ.
— Ладно, Дунюшка, заговорила обрадованная Наташа, — я подарю, спасибо тебѣ. A только если Филиппъ къ тебѣ нынче придетъ, ты его неласково прими. Много, васъ, молъ, такихъ-то шляется, скажи. — Не сиди съ нимъ. Дуня, я тебѣ вѣкъ не забуду.
Когда Филиппъ явился вечеромъ, Дуня вошла на минуту съ самоваромъ и не поглядѣла на него.
— Мое почтеніе, сказалъ Филиппъ.
— Много васъ такихъ-то шляется, проговорила Дуня, какъ заученный урокъ и поскорѣе вышла.
— Это что-же значитъ-съ? и Филиппъ большими глазами, съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на Ольгу и Лушу.
— A должно быть всему конецъ бываетъ, злорадно отозвалась Ольга. — Намъ, впрочемъ, ничего неизвѣстно.
Шумъ, сборы, суета.
Пьютъ чай, закусываютъ, не смотря на ранній часъ — слѣпую бабушку нарядили въ мантилью и чепецъ, мальчики опять держатъ на цѣпи своего сенбернара, Текла Павловна внѣ себя и увѣряетъ, что ничего изъ этого не будетъ, на пристань поспѣть нельзя, да и пароходъ, чего добраго, не пойдетъ.
Но пароходъ свиститъ.
Пора итти.
— Это-же это такое? вопитъ Текла Павловна. — Я должна и бабушку вести, и за мальчиками смотрѣть, и вещи сдавать? Я не могу. Я рѣшительно отказываюсь. Это не въ моихъ силахъ.
— Что-же вы раньше не говорили, Текла Павловна? сердится барыня. — Ну, берите Дуньку... кого хотите.
— Давайте Дуньку! Давайте Дуньку! Да скорѣе чтобъ собиралась! Пусть большой платокъ накинетъ, скарбъ ея послѣ привезутъ.
Дуньку въ мигъ собрали. Она уѣхала совершенно неожиданно.
— Что, кланяться Филиппу? спросила ее Луша на крыльцѣ.
— Кланяйся... A то нѣ, не надо... Наташкѣ кланяйся, прибавила Дунька, оживившись на минуту.
Филиппъ пришелъ въ тотъ-же вечеръ, принесъ съ собой какой то узелокъ.
— A Дуня-то уѣхала, прости-прощай! объявила Луша.
— Куда уѣхала? спросилъ Филиппъ, блѣднѣя.
— Въ Питеръ, нынче утромъ. И кланяться не велѣла. Такъ и сказала «не надо». Наташкѣ, говоритъ, кланяйся, a Филиппу не надо.
— Не надо — сказала? машинально повторилъ Филиппъ. — Лицо его сразу осунулось, поблѣднѣло желтоватой блѣдностью. — Ну, не надо — такъ что-жъ... Такъ тому и быть.
Онъ повернулся и пошелъ.
— Куда ты, парень? Вотъ, узелокъ забылъ.
Филиппъ пріостановился, безсмысленно взглянулъ на Лушу, махнулъ рукой и пошелъ дальше.
Въ узелкѣ оказались леденды, полфунта пряниковъ и три аршина голубого ситцу.
Пришла осень. Дни стояли чистые, желтые, прозрачные, небо казалось блѣднымъ и прохладнымъ, пахло гарью и лѣсной паутиной, золотые листья падали тихо, безъ шума.
Даже потеплѣло.
Дачники оставались на Столбахъ послѣдніе дни. Лили была весела, вѣроятно въ ожиданіи скораго отъѣзда, гуляла и даже играла въ крокетъ на площадкѣ передъ балкономъ.
Партіи случались интересныя. Играли студенты и даже «тетя», какъ называла Лили m-me Каминскую.
Но сегодня почему-то всѣ играли дурно. Студенты не прошли средняго креста впередъ; Лили обыкновенно первая приводила свой шаръ къ палкѣ и на правахъ «разбойника» крокировала всѣ шары; но теперь и она запоздала — ей не давали пройти послѣднихъ воротъ.
Порѣдѣвшіе кусты на берегу позволяли видѣть далеко рѣку и озеро. Труба стекляннаго завода слабо дымилась.
Вдругъ зоркіе глаза Лили замѣтили узенькій ботъ, медленно подвигавшійся отъ завода вдоль по рѣкѣ. На ботикѣ стоялъ бѣлый досчатый гробъ.
— Посмотрите, посмотрите, гробы возятъ! взволновалась Лили. Можетъ болѣзнь какая-нибудь на заводѣ! Узнать-бы?
— Въ самомъ дѣлѣ, гробъ, согласились студенты.
Лили, увидавъ около кухни водовоза, принялась кричать.
— Федоръ, Федоръ! сходите, пожалуйста, къ рѣкѣ, узнайте, чей это гробъ везутъ? Ѣдутъ близко отъ берега. Пожалуйста, Федоръ, поскорѣе.
Водовозъ побѣжалъ бѣгомъ. Видѣли, какъ ботъ остановился и мужикъ, который гребъ, что-то долго кричалъ Федору.
Федоръ безъ шапки, запыхавшись, вернулся къ господамъ, Лили и студенты, съ крокетными молотками въ рукахъ, обступили его.
— A это, барышня, не болѣзнь какая, объяснилъ Федоръ, a это вчера на зарѣ подмастерье заводскій Филиппъ утонулъ. Его въ село везутъ, къ батюшкѣ.
— Да не можетъ быть! закричали всѣ въ одинъ голосъ. — Филиппа знали. Лили даже слышала что-то о его ухаживаніи за Дуней.
— Je comprends... протянула она. — Вы знаете, несчастная любовь, прибавила она, обращаясь къ своимъ. — Но какъ-же это онъ? Нарочно?
— Нѣтъ, зачѣмъ! возразилъ Федоръ. — Выпивши они были, онъ, кузнецъ съ заводу, и еще одинъ рабочій. И вздумали на другую сторону ѣхать. A какъ Филиппъ больше всѣхъ выпивши былъ и въ неразсудительности могъ ботъ перевернуть, то кузнедъ и рабочій его по рукамъ и ногамъ связали, да на дно и положили. Однако и они тоже не выдержали, стали пѣсни пѣть, то да ce — ботъ-то и дѣйствительно перевернулся. Тѣ отрезвѣли и выплыли — a Филиппъ, связанный-то, какъ ключъ ко дну пошелъ. Утромъ только нашли.
— Ай, какой ужасъ! замѣтила тетя, — довольно впрочемъ равнодушнымъ голосомъ.
Лили почему-то была немного разочарована.
— Вотъ что значитъ пьянство, поучительно проговорила она, не обращаясь ни къ кому.
Федоръ сказалъ:
— Это точно.
Потомъ постоялъ, постоялъ и пошелъ въ кухню.
— Ну что-же, господа? раздался звонкій голосъ Лили. — Будемъ продолжать, надо-же кончить партію! Тетя, пожалуйста! Господа, мой чередъ! Прохожу послѣднія ворота! Я разбойникъ!