одну моя надежда. Больная я, вся теперь оборванная, ни чулокъ y меня, ни платчишка. Да и сердце все по немъ болитъ. Можетъ онъ опять ко мнѣ... ежели ты-то, Дуня... ежели скажешь...
Она опять заплакала, плакала долго, всхлипывая. Дуня словно что-то соображала.
Потомъ тронула Наташу за плечо и сказала:
— Полно-ка. Не убивайся. Ничего. Я его не манила. Онъ самъ. A мнѣ что? Мнѣ пожалуй какъ хочешь... Завтра y насъ стирка. A потомъ поутру я къ тебѣ на мызу буду. Ладно? Тамъ уговоримся... Не плачь.
Дуня прибѣжала на мызу рано и вызвала Наташу къ ригѣ.
— Вотъ тебѣ, сказала она, подавая ей узелокь.
— Что это ты принесла?
— A тебѣ. Тутъ пара чулокъ барышниныхъ, да наволочка, да два полотенца. Не узнаютъ. Я скажу — полоскала, такъ въ рѣку упустила. У нихъ чулокъ этихъ — страсть! Въ годъ не переносишь. A тебѣ надо.
— Какъ-же такъ? нерѣшительно проговорила Наташа. — Вѣдь это негодится. Какъ-же я возьму?
— Да вѣдь не узнаютъ-же, сказала Дуня убѣжденно. — Носи. Вотъ еще платокъ красный шелковый, отъ молодого барина. Ты Филиппу подари. Я сама хотѣла — да ужь пусть лучше ты. Можетъ онъ къ тебѣ.
— Ладно, Дунюшка, заговорила обрадованная Наташа, — я подарю, спасибо тебѣ. A только если
