— Иди-ка теперь, что она тебѣ говорить будетъ. Иди, не бойся.
— Да я не боюсь. Чего ей меня обижать? Она, чай, не барыня.
У Дуни было твердое убѣжденіе, что «обидѣть» могутъ только господа, a свой братъ, простой человѣкъ, что бы ни сдѣлалъ — ничего. Не страшно.
На крыльцѣ, бѣломъ и тускломъ отъ луны, сидѣла Наташа, закутанная въ большой платокъ. Лицо ея казалось еще худѣе и чернѣе въ тѣни этого платка, надвинутаго на лобъ.
Дуня вышла даже не покрывшись.
— Здравствуй.
— Здравствуй, сказала Наташа.
И помолчавъ прибавила:
— Ты присядь-ка, дѣвушка, здѣсь. Послушай, что я тебѣ говорить стану.
Наташа хотѣла казаться спокойной.
Дуня присѣла на верхнюю ступеньку.
— Ты Фильку знаешь? проговорила Наташа шопотомъ, наклоняясь къ ней.
И неожиданно для себя заплакала.
Дуня молчала.
— Дуня, чѣмъ ты его приманила? говорила Наташа, немного успокоившись. — Развѣ онъ тебѣ подъ стать? Разсуди ты сама. Брось ты это дѣло, Дуня. Мѣсто ваше глухое, народъ вонъ какой сѣрый. Развѣ ты это понимаешь, чтобы любить кого-нибудь? У васъ этого и понятія нѣтъ. Оно — кто его знаетъ — можетъ быть и лучше, только y насъ-то не такъ. Сторона — сама видишь, заводская, городъ не далеко, y насъ такой обычай, что
