— Я влюбленъ — не буду скрывать отъ васъ, тѣмъ болѣе, что мы только-что познакомились. Да, я влюбленъ.
Пустоплюнди помертвѣлъ.
— Въ нее влюблены? спросилъ онъ почти шепотомъ.
— Въ кого «въ нее?» Вотъ чудакъ! Конечно, въ нее. Только я не знаю, о комъ собственно вы говорите.
Викторъ всталъ со скамейки, гдѣ они оба сидѣли, обдернулъ свою полотняную блузу, подтянулъ кушакъ, молодцовато дрогнулъ на ногахъ и посвисталъ.
Послѣ этого онъ сѣлъ опять и сталъ вертѣть палкой въ воздухѣ съ ужасающей быстротой.
Пустоплюнди тоскливо и тягостно смотрѣлъ на Виктора. У Виктора было бѣлое полное лицо съ крупнымъ розоватымъ носомъ, очень голубые глазки и рѣсницы молочнаго цвѣта. Волосы, такіе-же молочные, онъ стригъ подъ гребенку, розовая кожа нѣжно просвѣчивала на головѣ.
Пустоплюнди и познакомился съ этимъ мальчикомъ только ради того, чтобы знать правду. Викторъ чаще другихъ гулялъ съ «ней» и Пустоплюнди показалось даже, что «она» особенно благоволитъ къ нему. Боже мой! Боже мой! что изъ этого выйдетъ! Викторъ всего только воспитанникъ шестаго класса реальнаго училища и даже, кажется, остался въ шестомъ классѣ на второй годъ.
Одна была надежда — можетъ быть Викторъ равнодушенъ; но нѣтъ, онъ признался прямо, что влюбленъ.
Пустоплюнди и Викторъ сидѣли на самой дальней дорожкѣ парка, y пруда, подъ развѣсистыми березами. День былъ жаркій, съ тяжелыми тучами. Отъ темной неподвижной воды, заслоненной y берега висящими вѣтвями, шелъ запахъ тины и душной сырости. По ту сторону неширокаго пруда солнце блестѣло ослѣпительно и жгло безъ того сожженную траву.
Лѣто было съ грозами и жаркое. Дачники имѣнія купцовъ Жолтиковыхъ, села Вознесенскаго — не запомнятъ такого лѣта. Викторъ, который во младенчествѣ провелъ недѣлю въ Тифлисѣ, увѣрялъ, что нынѣшнее лѣто совершенно кавказское и для мѣстностей подъ Москвой — несоотвѣтственное.
— Скажите, пожалуйста, вотъ что, началъ Викторъ. — Я до сихъ поръ не знаю, какъ ваша настоящая фамилія?
— Апостолиди.
— Апосто... Вотъ странность-то! вѣдъ васъ какъ-то совсѣмъ иначе называютъ. Вы не русскій?
— Я грекъ, я греческаго происхожденія... Я, впрочемъ, жилъ всегда въ Москвѣ. A что называютъ меня иначе, такъ это всегда, еще съ гимназіи, всѣ меня Пустоплюнди называли. Въ университетѣ иногда даже странно, когда по настоящему назовутъ. Трудна, должно быть, моя фамилія для усвоенія.
— A вы не похожи на грека. У васъ носъ не греческій. Да... Что, вашъ воспитанникъ поправляется?
— Нѣтъ, все еще боленъ. Ужасно непріятно: я живу здѣсь, чтобы репетировать его, a онъ все время боленъ. И я совсѣмъ безъ дѣла живу.
— Ну, это не бѣда. Вы себѣ развлеченіе найдите. Я, напримѣръ, не скучаю.
Несмотря на то, что Викторъ былъ реалистъ шестаго класса, a Пустоплюнди студентъ и гораздо старше, Викторъ считалъ себя въ правѣ говорить небрежно и покровительственно. Отчасти это было потому, что Виктору нравились его собственные голубые глазки, быстрота ногъ и талія, стянутая кожанымъ поясомъ, a Пустоплюнди ему искренно казался уродомъ съ его смуглымъ, почти коричневымъ лицомъ, тупымъ, короткимъ носомъ и широко разставленными черными глазами. Всѣ черты лица его дѣйствительно были очень крупны и грубы. Кромѣ того Викторъ зналъ, что онъ весьма развязенъ и умѣетъ говорить съ барышнями. A Пустоплюнди блѣднѣлъ отъ робости, едва очутившись въ обществѣ, и не умѣлъ сразу начать разговора. Такую робость Викторъ считалъ отчасти глупостью, отчасти признакомъ дурнаго воспитанія, a про себя самого думалъ что онъ во-первыхъ — молодецъ, a во-вторыхъ — образцовый кавалеръ во всѣхъ отношеніяхъ.
— Но мы отвлеклись отъ интереснаго вопроса, сказалъ Викторъ, уже начиная слегка скучать со своимъ новымъ знакомымъ. Они представились другъ-другу и говорили въ первый разъ, хотя все лѣто встрѣчались въ общемъ паркѣ. Паркъ былъ невеликъ.
— Да, отъ вопроса, повторилъ Пустоплюнди, опять пугаясь.
— Я вамъ признался, что я влюбленъ, но прошу васъ, пожалуйста... это останется между нами...
— Конечно, пролепеталъ Пустоплюнди.
— У меня есть свои причины; я хочу замедлить объясненіе, a если она узнаетъ стороной... Впрочемъ, она съ вами никогда и не разговариваетъ, прибавилъ Викторъ, не заботясь скрывать настоящую причину своей, какъ будто неосторожной, болтливости.
— Да... она почти не разговариваетъ, уныло сказалъ Пустоплюнди. — Она все съ вами...
— Co мной? Ну, нѣтъ, я даже сталъ избѣгать ея общества. Я вамъ говорю, что я не желаю подавать поводовъ къ толкамъ... Я даже стараюсь ухаживать за другими. Неужели вы не замѣчали? За Женей и потомъ за этой... какъ ее...
Пустоплюнди выпрямился на скамейкѣ и вытянулъ шею по направленію къ Виктору, расширивъ глаза отъ удивленія и недоумѣнія.
— За Селифановой? робко подсказалъ онъ.
— Ахъ, да что вы болтаете! За какой Селифановой? Я даже и не знакомъ съ ней. За этой я ухаживаю... ну какъ ее? За поповной!
Пустоплюнди преобразился. Онъ хотѣлъ и не смѣлъ понять. Неужели? Такъ все это нарочно? Значитъ Викторъ «ее» не любитъ! и она, значитъ, Виктора... не...
— Что это съ вами? удивлялся Викторъ. — Чего вы?
Пустоплюнди, понявъ наконецъ и повѣривъ, вдругъ засмѣялся, открывъ рядъ очень бѣлыхъ, рѣдкихъ зубовъ немного заостренной формы. Онъ смѣялся такъ долго и такимъ радостнымъ смѣхомъ, что, глядя на него, и Викторъ захохоталъ, несмотря на свое первоначальное желаніе обидѣться.
— Такъ вы, значитъ, не въ нее? спросилъ Пустоплюнди, переведя духъ. — Такъ въ кого-же вы?
— A вы вообразили, что я въ поповну влюбленъ? Въ эту самую такъ-называемую Попочку, которая каждое воскресенье отправляется съ мамашей съ дачи въ городъ къ обѣдни въ тотъ приходъ, гдѣ служитъ ея папаша? И почему ее хорошенькой называютъ — удивляюсь! По моему Женька — и та лучше. И съ чего вамъ представилось? Рыба какая-то...
— Ну, это положимъ... заикаясь, но горячо вступился Пустоплюнди. Впрочемъ, онъ сейчасъ-же опомнился и прибавилъ по возможности спокойно:
— Такъ въ кого-же вы влюблены?
— Я влюбленъ, медленно, отчеканивая каждое слово, произнесъ Викторъ, — я влюбленъ въ единственную здѣсь достойную любви женщину — въ Агриппину Ивановну Кошкину.
И Викторъ побѣдоносно взглянулъ на Пустоплюнди.
Прошло нѣсколько секундъ молчанія.
Пустоплюнди опять хотѣлъ засмѣяться, но удержался изъ уваженія къ чужой любви. Такъ именно онъ сказалъ это себѣ. Онъ сталъ припоминать Агриппину Ивановну, даму за тридцать лѣтъ съ помятымъ, болѣзненнымъ личикомъ и капризнымъ выраженіемъ глазъ. Агриппина Ивановна занимала большую дачу вдвоемъ съ мужемъ, который гдѣ-то служилъ и пріѣзжалъ только по праздникамъ. Агриппина Ивановна одѣвалась очень мило, вѣчно была больна, держала себя высокомѣрно, a въ бесѣдки парка приказывала приносить свои собственныя длинныя кресла.
Она, впрочемъ, была со всѣми знакома и любила, чтобы за нею ухаживали. Виктора она посылала изъ парка домой за шерстью для своего вышиванья, заставляла собирать клубнику на грядахъ, позади сосновой аллеи, и называла его иногда «многообѣщающимъ юношей».
Но Пустоплюнди въ простотѣ сердечной не думалъ, чтобы кто-нибудь, a тѣмъ болѣе маленькій Викторъ, могъ влюбиться въ эту солидную даму.
Викторъ принялъ молчаніе Пустоплюнди за благоговѣніе и заторжествовалъ. Онъ сталъ распространяться о привлекательности Агриппины Ивановны.
— Нѣтъ, какъ она одѣвается! Вѣдь это одно изящество! A женственность какая, томность... A замѣтили вы, когда она въ церкви на колѣни становится, какія y нея ножки? Замѣтили — цѣлое облако бѣлыхъ кружевъ и крошечная, капельная туфелька съ французскимъ каблучкомъ... Да будь ты хоть раскрасавица, но если y тебя нога какъ y этой Попочки, напримѣръ...
Тутъ Викторъ сразу примолкъ, отчасти потому, что на лицѣ Пустоплюнди замѣтилъ необычное волненіе, и кромѣ того въ кустахъ раздался шорохъ.
Оба собесѣдника обернулись и увидѣли розовое личико пятнадцатилѣтней Жени.
— Вы знакомы? спросила она удивленно, раздвигая кусты и выходя на дорожку. — A я не знала. Ну, все равно, тѣмъ лучше. Викторъ, не дѣлайте, пожалуйста, презрительнаго лица — оно вамъ нейдетъ. О чемь вы тутъ разсуждали? Я увидѣла изъ бесѣдки красную рубашку господина Пусто... Апосто... и явилась, чтобы сообщить вамъ завтрашній проектъ. Вы еще ничего не знаете? Въ самомъ дѣлѣ, еще ничего не знаете?
Она болтала, усѣвшись на лавочку, вертѣлась во всѣ стороны и смѣялась. Женю можно было бы назвать хорошенькой дѣвочкой, еслибы она иначе себя держала. Но она слишкомъ рано поняла, что она хорошенькая, и стала нестерпимо кривляться. Впрочемъ, иногда это кривлянье соединялось y нея съ дѣтскимъ простодушіемъ, весельемъ — и выходило милымъ.
— Ну-съ, завтра пикникъ! сказала она съ важностью, хлопнувъ обѣими руками себя по колѣнамъ. — Всѣ, всѣ ѣдутъ. Это недалеко, въ Отрадное — кто пойдетъ, кто поѣдетъ. Кошкина въ своемъ шарабанѣ поѣдетъ. Кого-то она съ собой возьметъ? Очень нужно! Я иду пѣшкомъ, я рѣшила. Тамъ будемъ чай пить, въ теннисъ играть... Князья теперь не живутъ, одинъ управляющій... Домъ-то какой, страсть! Тамъ, говорятъ, Пушкинъ жилъ. Какая тамъ библіотека!..
— A... a Селифанова тоже принимаетъ участіе? спросилъ Пустоплюнди, хотя ему было рѣшительно все равно, — принимаетъ-ли Селифанова участіе или нѣтъ.
— Да когда я вамъ говорю, что всѣ! И Селифанова... она, положимъ, незнакома съ нѣкоторыми — все равно, познакомится — и двѣ Петровы, и, конечно, Пашенька Крестовоздвиженская... Да, еще Пашенька увѣряла, что вы не пойдете, чго y васъ нога болѣла, вы говорили.
— У меня дѣйствительно... болѣла немного... но теперь ничего.
— Такъ, значитъ, вы пойдете? Отлично! Послушайте, Викторъ, мнѣ надо съ вами поговорить насчетъ завтрашняго — что брать съ собою... Я, впрочемъ, всѣхъ этихъ хозяйственныхъ дѣлъ не знаю, a вотъ пойдемте къ Агриппинѣ Ивановнѣ, она въ плющевой бесѣдкѣ, она вамъ надаетъ приказаній...
Викторъ всталъ, обдернулъ блузу и прокашлялся. Женя теребила его и тащила въ плющевую бесѣдку.
— До свиданія пока, сказалъ Викторъ Пустоплюнди, едва сдерживая самодовольную улыбку. — Я думаю, что еще даже сегодня не разъ увидимся.
Женя схватила Виктора подъ руку, и они отправились. Пустоплюнди посмотрѣлъ имъ вслѣдъ. Потомъ онъ всталъ и поплелся внизъ, къ пруду, гдѣ y конца дорожки стоялъ маленькій паромъ и качалась бѣлая дачная лодочка.
На краю парома сидѣлъ мальчишка лѣтъ десяти или одиннадцати и удилъ рыбу. Мальчишка былъ одѣтъ въ темный парусинный костюмчикъ, обшитый синимъ кумачемъ. Рыба не ловилась и не могла ловиться по очень многимъ и важнымъ причинамъ. Во первыхъ, вмѣсто лесы y мальчишки висѣла веревка въ родѣ тѣхъ, которыми завязываютъ сахарныя головы, во вторыхъ, и крючекъ былъ сдѣланъ изъ простой головной шпильки, въ третьихъ, крючекъ болтался пустой, безъ всякой приманки, и наконецъ въ четвертыхъ, кажется, и рыбы никакой въ этомъ пруду не водилось. Тѣмъ не менѣе мальчишка цѣлыми днями просиживалъ на плоту. Онъ былъ фаталистъ и думалъ, что если суждено рыбѣ пойматься, то она все равно поймается.
Пустоплюнди нѣсколько разъ порывался ему сказать, что коли такъ — онъ могь бы спокойно сидѣть дома и раздумывать: если суждено рыбѣ моей быть — она и въ комнату придетъ. Но Пустоплюнди не смѣлъ спорить, потому что онъ зналъ, какой ядовитый мальчишка былъ Амосъ Крестовоздвиженскій. И Пустоплюнди зналъ тоже, что Амосъ владѣетъ его тайной. Амосъ былъ не изъ таковскихъ, чтобы наивничать и разбалтывать всѣмъ то, что ему могло пригодиться на черный день. A тѣмъ болѣе съ сестрицей своей онъ не станетъ откровенничать. Но разъ угадавъ приблизительно состояніе души Пустоплюнди, онъ безъ церемоніи издѣвался надъ несчастнымъ и заставлялъ его всячески служить себѣ.
У Амоса были выпуклые черные, совершенно косые, глаза, и когда онъ ихъ выворачивалъ или просто вертѣлъ ими, стараясь навести взглядъ на собесѣдника, то послѣднему поневолѣ дѣлалось жутко. Къ тому же, улыбаясь, Амосъ показывалъ уже успѣвшіе почернѣть зубы, и все это въ сложности дѣлало его отвратительнымъ мальчишкой.
— Какая сестра хорошенькая, говорили дачники о Попочкѣ, или, иначе, о Павлѣ Сергѣевнѣ Крестовоздвиженской, — и какой братъ некрасивый, a вѣдь похожи, вотъ что удивительно!
Амосъ и бровью не шевельнулъ, когда Пустоплюнди вошелъ на паромъ.
Пустоплюнди посмотрѣлъ ему въ затылокъ съ уныніемъ.
— Здравствуйте, Амосъ! Опять ловите?
— Опять. Убирайтесь! Вы всю рыбу распугаете.
— Послушайте, Амосъ, я давно вамъ хотѣлъ сказать: вы такой умный мальчикъ, и это даже странно съ вашей стороны...
— Да уйдете ли вы! яростно закричалъ Амосъ, ворочая раскосыми глазами. — Чего вамъ-то? Ну, чего? Вѣдь я ловлю рыбу, a не вы! И я знаю, знаю, что выловлю рыбу, придетъ ей время... Крючки эти ваши да черви — это все вздоръ... Пойматься, такъ и безъ нихъ поймается. Вамъ дѣла нѣтъ! Чего вы лѣзете? Смотрите y меня, я знаю чего ради вы ко мнѣ лѣзете...
Пустоплюнди слушалъ съ привычной и покорной грустью. Онъ не обижался и не негодовалъ — вѣдь это былъ «ея» братъ.
Амосъ обернулся спиной и снова принялся за уженье. Пустоплюнди не уходилъ.
Прошло нѣсколько минутъ. Мальчишка смягчился и проворчалъ сквозь зубы:
— Пашка сейчасъ купаться пойдетъ.
Пустоплюнди вспыхнулъ и невольно посмотрѣлъ налѣво, гдѣ сквозь кусты лозняка бѣлѣла парусинная купальня.
— Такъ я домой... сказалъ онъ, путаясь.
— Подождите, говорю — Пашка купаться пойдетъ.
Но Пустоплюнди замахалъ руками и собирался исчезнуть, когда въ концѣ дорожки показались двѣ женскія фигуры. Онѣ приближались къ пруду.
Одна изъ нихъ была горничная, она несла простыню. Другая — Павла Сергѣевна Крестовоздвиженская, которую всѣ называли Попочкой.
Попочка казалась Пустоплюнди прекраснѣйшей женщиной въ мірѣ, a другимъ людямъ — довольно хорошенькой барышней. Нѣкоторые, впрочемъ, находили ее несимпатичной, даже непріятной.
Она была очень высока ростомъ, тонка, но не худощава, ходила немного наклонившись впередъ, опустивъ вдоль стана руки съ розоватыми ладонями. Свѣтлокаштановые волосы ея лежали блестящими крѣпкими, непушистыми волнами — точно она никогда не могла быть непричесанной. Носъ небольшой, короткій, совершенно прямой; красивый ротъ безъ выраженія и глаза сѣрые, на выкатѣ, свѣтлые, холодные и безжалостно-равнодушные. Но самое удивительное y Попочки — это былъ ея цвѣтъ лица: не розовый и бѣлый, a какой-то прозрачный, не живой, удивительной чистоты и нѣжности, точно ея голова была сдѣлана изъ куска мрамора. Странно было бы представить это лицо оживленнымъ радостью или страданіемъ.
Попочка неторопливымъ шагомъ приблизилась къ парому, откуда былъ поворотъ налѣво, на дорожку, ведущую къ купальнѣ. Она не раскрывала зонтика, и солнце, проникая между деревьями аллеи, свободно падало на ея свѣтлое лицо, которое не боялось загара. Глазъ она не щурила. Пустоплюнди низко поклонился. Она отвѣтила кивкомъ безъ улыбки и прошла.
Амосъ даже не обернулся.
Поздно ночью, когда мѣсяцъ закатился и въ паркѣ было черно и страшно, Пустоплюнди все не спалъ и все ходилъ, и думалъ, и мучился.
Пустоплюнди любилъ Попочку. Онъ давно ее любилъ, такъ давно, что даже не могъ вспомнить времени, когда ее не любилъ. Пустоплюнди пріѣхалъ на дачу двѣнадцатаго іюня, Попочка съ семействомъ — пятнадцатаго; въ этотъ самый день онъ ее въ первый разъ увидѣлъ и сейчась же вѣроятно и полюбилъ. Познакомились они послѣ, да и знакомство было не короткое. Пустоплюнди робѣлъ, Попочка тоже оказалась не изъ разговорчивыхъ. Голосъ y нея былъ грубоватый и глухой. И хотя Пустоплюнди не казалось, какъ очень многимъ другимъ, что Попочка при знакомствѣ проигрываетъ, однако онъ рѣдко самъ подходилъ къ ней и никогда не заговаривалъ.
Пустоплюнди, или, по настоящему, Апостолиди, былъ грекъ и по отцу, и по матери. Его привезли въ Москву груднымъ ребенкомъ, и онъ никогда даже не зналъ хорошенько, гдѣ онъ родился. Мать умерла вскорѣ послѣ переѣзда, a отецъ жилъ еще долго и имѣлъ лавочку книгъ и гравюръ на Арбатѣ. Сына отдали въ гимназію. Съ шестого класса онъ началъ давать уроки, потомъ нашелъ урокъ за столъ и квартиру и переѣхалъ съ Арбата.
Отецъ умеръ. Пустоплюнди не горевалъ. Отецъ былъ суровый, дикій человѣкъ. Съ сыномъ онъ никогда не разговаривалъ.
Пустоплюнди остался одинъ. Ему было страшно. Онъ не думалъ о будущемъ, не вспоминалъ о прошломъ, да и настоящее-то для него скользило быстро, слишкомъ быстро, и онъ не успѣвалъ о немъ подумать. Онъ учился машинально, безъ малѣйшаго интереса и пониманія, скверно, конечно, но гимназію кончилъ. Среди товарищей онъ прослылъ почему-то за идеалиста, мечтателя и даже поэта, хотя никогда стиховъ не писалъ, не зналъ и не читалъ ихъ. Онъ старался дѣлать все какъ всѣ — тогда не ошибешься. У него не было ни самолюбія, ни честолюбія. Кажется, не было даже эгоизма.
Онъ поступилъ на юридическій факультетъ, потому что онъ былъ самый легкій и на него шло много народу. Книги продолжали быть для него мертвыми уроками, понятными, но безцѣльными. Пустоплюнди не могъ ожидать, что съ нимъ случится этимъ лѣтомъ странная исторія. Онъ раньше не думалъ о любви.
Всегда только непонятное и необъяснимое имѣло силу давать ему радость. Онъ любилъ горячіе, самые горячіе лучи солнца и синее небо. Онъ часто лѣтомъ ложился на землю, на траву и смотрѣлъ въ самую глубину неба, гдѣ оно темное, темное... Онъ выбралъ себѣ мѣстечко въ паркѣ, на прогалинкѣ, между прямыми соснами. И высокіе, круглые, голые стволы этихъ сосенъ не мѣшали его радости, a даже увеличивали ее. Они шли къ небу, прямо къ небу и ему хотѣлось, чтобы стволы были еще прямѣе и выше и ничего бы не было кромѣ этихъ стволовъ на синемъ, солнечномъ небѣ. Онъ точно вспомнилъ что-то, чего съ нимъ никогда не случалось, можетъ быть страны, которыхъ глаза его никогда не видѣли; онъ самъ не зналъ, чего ему хочется. To ему хотѣлось, чтобы еще гдѣ-то было небо, другое — ему казалось мало одного. Онъ смотрѣлъ въ воду пруда, но тамъ онъ небо видѣлъ чернымъ, гадкимъ, a еще чаще просто видѣлъ тинистое дно. Онъ не зналъ, что онъ любилъ, не зналъ — есть ли то, что онъ любилъ, и даже не хотѣлъ знать.
Такъ же онъ полюбилъ Попочку. Неизвѣстно за что, неизвѣстно почему, но полюбилъ; вся она ему нравилась, и опять были въ этой любви y него невѣдомыя родныя и неясныя воспоминанія о томъ, чего онъ никогда не видѣлъ. Когда солнце на нее падало — ему казалось, что онъ любитъ ихъ вмѣстѣ, и хотѣлось, чтобъ она осталась неподвижной навѣки, чтобы они были вмѣстѣ — и солнце, и она, и онъ вѣчно бы смотрѣлъ на нее.
Пустоплюнди боялся Попочки. Онъ боялся, не говоря этого себѣ (онъ вообще никогда не думалъ словами), что это все ему только кажется, что ничего нѣтъ, что она — какъ всѣ люди, изъ той же крови и такая же смѣшная, и тоже оттуда, откуда гимназія, книги вообще, уроки и пикники... a небо и радость, и прямые стволы, и свободныя воспоминанія — это не ея... И онъ смотрѣлъ издали, благоговѣя и замирая отъ ужаса при каждомъ ея движеніи.
Но всѣ движенія Попочки были странно красивы, безъ граціи. Чаще всего она сидѣла совершенно неподвижно, даже не мигая рѣсницами, и такъ она была удивительно хороша.
Пустоплюнди сдѣлался смѣлѣе. Онъ любилъ слишкомъ искренно и слишкомъ много и потому думалъ, что любовь его даетъ ему право быть съ ней и любоваться ею.
Когда ему показалось, что Викторъ за ней ухаживаетъ и нравится ей, онъ много страдалъ — не отъ ревности, a отъ какого-то внутренняго чувство дисгармоніи: она... и Викторъ! Викторъ... и она! Не умѣя понять этого чувства, онъ объяснялъ его себѣ безпокойствомъ за ея судьбу: вѣдь Викторъ всего реалистъ шестого класса... Что выйдетъ изъ этой склонности?.. Но тревожило его другое, и радъ онъ былъ, что ошибся, не за нее и не за себя, a за что-то неизвѣстное.
Никакихъ опредѣленныхъ мечтаній онъ не имѣлъ. Ему казалось необходимымъ быть вблизи, a для этого надо и ея согласіе, надо, чтобы она до конца была настоящая, какою онъ ее видѣлъ, и относилась бы ко всему, ему близкому, какъ онъ самъ.
Какъ достичь этого — Пустоплюнди не зналъ.
Онъ бродилъ по чернымъ дорожкамъ парка, странный и глупый, и перепутанныя нелѣпыя мысли ему приходили въ голову.
To ему казалось, что ей слѣдуетъ просто все разсказать и повести ее на полянку съ прямыми соснами; то онъ выдумывалъ себѣ подвиги, припоминая уже слегка и книжки, хотѣлъ спасти ее отъ смертельной опасности или вдругъ просто рѣшался оборвать всю клубнику на грядахъ за аллеей въ одну ночь и подарить клубнику ей... Но это было уже совершенное идіотство.
Пустоплюнди бродилъ до разсвѣта, но ничего не могъ рѣшить. Да ему какъ-то и неловко было рѣшать, точно кому-то слѣдовало распорядиться за него.
Но одно онъ зналъ твердо: что тянуться попрежнему это не можетъ.
У Жени Решъ не было матери, a потому и некому было усмирять ея пылкіе порывы. Предполагаемый пикникъ не далъ ей уснуть всю ночь. Катерина Ѳедотовна, не то компаньонка, не то нянька, съ которой Женя вдвоемъ занимала почти всю дачу (отецъ пріѣзжалъ только на праздники), Катерина Ѳедотовна пожелтѣла еще больше отъ внутренней злобы на свою несносную воспитанницу и бросала самые ядовитые взгляды, хотя слова ея, какъ всегда, были сладки и угодливы.
— Вы, Катерина Ѳедотовна, тоже пойдете, распоряжалась Женя. — Одѣвайтесь. A я побѣгу къ Агриппинѣ Ивановнѣ, узнаю — какъ, что...
Собственно устроителями пикника были Агриппина Ивановна, ея два кузена-офицера, которые y нея въ то время гостили, семья Селифановыхъ и Александръ Лукичъ, пріятный молодой человѣкъ съ блѣднымъ лицомъ, тихимъ голосомъ, черной остренькой бородкой и вообще томнымъ видомъ.
Александръ Лукичъ былъ родственникъ купцовъ Жолтиковыхъ и говорили даже, что онъ въ Москвѣ просто на просто сидитъ въ лабазѣ; но, вѣроятно, это была злая клевета, ибо y Александра Лукича всѣ признавали самыя изысканныя манеры, a подъ его сдержанностью могло скрываться только очень тонкое образованіе.
Рѣшено было собираться y Агриппины Ивановны. Дача ея стояла на горѣ, далеко отъ большаго дома, гдѣ жили сами Жолтиковы и близко отъ парка. Хотѣли выѣхать въ 8 часовъ, но только въ одиннадцать Агриппина Ивановна вышла. Она была въ сѣромъ полосатомъ платьѣ и большой бѣлой кружевной шляпѣ. У крыльца уже стоялъ хорошенькій плетеный шарабанъ и линейка.
На линейку нагрузили провизію и усѣлись мамаша Селифанова, Катерина Ѳедотовна, еще нѣсколько дамъ и даже Иванъ Семеновичъ со своими удочками, шутникъ, балагуръ и дамскій угодникъ, но уже съ порядочной лысиной и хромой.
Попочка пришла только съ Амосомъ. Ея мамаша была неохотница до большого общества и велѣла дочкѣ сказать, что она не такъ здорова.
Попочка смотрѣла равнодушно, почти брезгливо, и стала, прислонившись къ зеленому забору палисадника. Она была одѣта въ свѣжее, легкое, бѣлое платье, которое сидѣло на ней удивительно. Длинная и блѣдная до прозрачности шея Попочки была полуогкрыта и выходила изъ рюшей и сборокъ, точно окруженная волнами бѣлаго пара.
Агриппина Ивановна усѣлась въ свой шарабанъ и взяла возжи.
— Ну, господа, кто же со мной? крикнула она какъ-то неестественно, потому что, хотя она и дѣлала видъ, что еще не рѣшила и сама не знаетъ, кого возьметъ съ собой, однако, никто не сомнѣвался, что она это уже рѣшила и знаетъ.
Викторъ въ сторонѣ торопливо и вполголоса объяснялъ Пустоплюнди, забѣгая впередъ:
— Она, знаете, вчера намекала и даже приставала — не поѣду-ли я въ шарабанѣ, но я рѣшительно отказался: это не въ моихъ планахъ. Еще не время, знаете. A пока не время — нечего подавать поводъ къ толкамъ, а?
Между тѣмъ въ шарабанъ усѣлся приглашенный Александръ Лукичъ. Агриппина Ивановна смѣялась и увѣряла, что поля его панамы будутъ мѣшать ей, однако дернула возжами и покатила впередъ.
Линейка тоже собиралась тронуться, когда вдругъ подошла Попочка и объявила, что она тоже поѣдетъ, что она не можетъ идти пѣшкомъ три версты по жарѣ. Сначала было рѣшено, что она пойдетъ вмѣстѣ со всѣми барышнями и молодежью.
Потѣснились и дали ей мѣсто. Пустоплюнди растерянно посмотрѣлъ вслѣдъ облаку пыли, Амосъ пронзительно захохоталъ, a Женя проворчала:
— Фря! и, съ трескомъ распустивь зонтикъ, энергично отправилась въ путь.
Начало дороги было пріятное, лѣсомъ. Компанія разбилась. Шли большею частью попарно. Только Викторъ шагалъ одинъ впереди, насвистывая что-то и сбивая своей толстой палкой головки цвѣтовъ и листья съ низкихъ вѣтвей, да Пустоплюнди тащился позади всѣхъ, ошеломленный «ея» исчезновеніемъ. Онъ думалъ о ней, представляя ее себѣ такою, какъ видѣлъ сейчасъ, въ бѣломъ платьѣ, гордую, похожую на богиню. Пустоплюнди не зналъ, какія бываютъ богини, онъ не видѣлъ ни одной, и называлъ Попочку мысленно богиней, совершенно не отдавая себѣ отчета, что именно хотѣлось ему сказать — и все-таки выражался именно такъ.
Послѣднія двѣ версты пришлось итти по солнцу, по голой и пыльной дорогѣ. Барышни начинали серьезно пищать, когда, наконецъ, мелькнула изъ-за дальняго бора бѣлая Отрадненская церковь.
Путешественники, усталые и пыльные, миновали поселокъ, перешли мосты черезъ большіе свѣтлые пруды съ цѣлымъ лѣсомъ ивъ и вербъ по берегамъ и спросили y встрѣчнаго мужика — не пріѣзжали-ли здѣсь господа?
Господа оказались пріѣхавшими. Они даже устроили чайный столъ и завтракъ въ липовой аллеѣ, за домомъ.
Княжескій домъ смотрѣлъ угрюмо и гордо въ своемъ старинномъ великолѣпіи. Онъ былъ весь бѣлый каменный, съ террасами и балконами, съ широкими подъѣздами. Заднимъ фасадомъ онъ выходилъ въ паркъ, тянувшійся на нѣсколько верстъ, глубокій и тѣнистый. Около самаго дома паркъ начинался липовой аллеей, да такой, что даже Викторъ свиснулъ удивленно и заявилъ, что на Кавказѣ ничего подобнаго нѣтъ. Липы, толстыя, крѣпкія, стояли близко-близко одна отъ другой, стволы ихъ дѣлали безконечную стѣну, безконечную потому, что вѣтви наверху давно соединились и сплелись подвижнымъ зеленымъ потолкомъ. Говорили, что тутъ жилъ Пушкинъ, писалъ, гулялъ и охотился. Въ домѣ даже была картина, изображающая Пушкина съ собакой въ липовой аллеѣ.
Единогласно рѣшили осматривать прежде всего домъ, поручивъ Ивану Семеновичу, который достопримѣчательностями не интересовался — заботу о завтракѣ.
Александръ Лукичъ подалъ руку Агриппинѣ Ивановнѣ; Викторъ рѣшился утѣшаться съ Женей, a Пустоплюнди удалось, наконецъ, пойти рядомъ съ Попочкой, глядѣть на нее сбоку и говорить ей о чемъ-то. Время отъ времени она кивала головой или говорила «да». Пустоплюнди были ненужны ея слова: ему только хотѣлось, чтобы она была такая, какъ есть, именно такая, неподвижная и прекрасная, и позволяла глядѣть на себя.
Когда явился любезный управляющій съ ключемъ и дачники вошли въ первую комнату — всѣхъ охватилъ сумракъ и холодъ церкви. Комната была полукруглая, со стеклянной дверью и съ окнами подъ потолкомъ. Темныя стѣны, темная строгая мебель; только потолокъ выдѣлялся свѣтлымъ, страннымъ пятномъ: онъ былъ выкрашенъ въ голубую краску и долженствовалъ изображать небо съ бѣлыми облаками. Невольно всѣ обратили вниманіе на этотъ потолокъ, такъ онъ не шелъ ко всей комнатѣ.
— A это недавно ремонтировали y насъ, пояснилъ управляющій. — Старый-то рисунокъ поистерся, такъ архитекторъ велѣлъ маляру замазать гладко, a тотъ, затѣйникъ, вонъ что вывелъ. Ничего, хитро!
Всѣ промолчали.
Управляющій пошелъ дальше, изъ двери въ дверь. Медькали полутемныя прохладныя комнаты, гостиныя и диванныя, спальни и будуары съ тускло-розовыми гобеленами, на которыхъ едва выдѣлялись непомѣрно большія, блѣдноватыя фигуры людей, собакъ и лошадей. Кое-гдѣ смотрѣли незакрытыя старинныя картины, темныя и волшебныя. Были тутъ и маленькія проходныя комнатки съ разноцвѣтными стеклами въ узкомъ окнѣ и кресломъ строгаго стиля, съ высокой спинкой, обитымъ желтой кожей. Въ столовой ждало еще новое, хотя и не яркое, великолѣпіе. Комната была овальная съ однимъ, очень большимъ, окномъ. Стѣны дубовыя, темныя; на рѣзныхъ полкахъ кубки и чаши; стулья съ вогнутыми кожаными сидѣньями; a въ трехъ дверцахъ дубоваго буфета стояли вырѣзанныя изъ цѣльныхъ кусковъ три человѣческія фигуры натуральной величины. Самый средній былъ Вакхъ, некрасивый, здоровый и веселый, со складками вокругъ смѣющагося рта, съ виноградомъ въ волосахъ и сильными руками. Когда другіе ушли изъ столовой, Пустоплюнди все стоялъ передъ Вакхомъ и смотрѣлъ на него. Пустоплюнди самъ не зналъ, что съ нимъ дѣлается въ этомъ домѣ. Ему казалось, что онъ вступаетъ въ какой-то неизвѣстный міръ, чуждый даже его счастливому міру неба и прямыхъ сосенъ, но не менѣе прекрасный. Все ему нравилось здѣсь до слезъ, и онъ не могъ объяснить почему. Въ первый разъ ему захотѣлось знать больше, идти дальше, онъ чувствовалъ, что есть, есть тотъ міръ, куда его влечетъ, и куда онъ не знаетъ дороги...
Пустоплюнди опомнился и побѣжалъ догонять компанію. Уже поднимались на лѣстницу во второй этажъ, когда Пустоплюнди, смущенный, отыскалъ Попочку и пошелъ съ ней рядомъ. Она казалась такой же холодной, волосы ея попрежнему лежали неподвижной волной, и она была еще красивѣе подъ высокими потолками этихъ старинныхъ комнатъ.
Въ верхнемъ этажѣ была библіотека. Книги обнимали стѣны, книги уходили къ потолку, который почти весь былъ стеклянный, книги, книги большія и маленькія лежали на столахъ, y глубокихъ креселъ на полу — вездѣ. Здѣсь не убирали, только стирали пыль. Переходы вели изъ одной комнаты въ другую, и вся цѣпь комнатъ была полна книгами, иногда маленькими, отдѣланными какъ драгоцѣнные камни, иногда тяжелыми, угрюмыми фоліантами съ желтыми шершавыми листами. Одна комната была наполнена гравюрами, слѣдующая — старинными рукописями. Въ каждой комнатѣ были небольшія лѣсенки, табуреты и глубокія покойныя кресла...
Дачники проходили толпой, шумя своими платьями, которыя пахли свѣжимъ воздухомъ, и невольно притихли, точно боясь растревожить спящія книги. Пустоплюнди тоже молчалъ. У него было смутное желаніе молиться, хотя онъ никогда не молился.
Очарованіе стало исчезать, когда вышли въ садъ, на солнце и тепло. Управляющій звонко щелкнулъ ключемъ. Стали разговаривать, восхищаться, спорить. Агриппина Ивановна увѣряла, что, хотя и красиво, но она бы съ тоски и страха умерла въ этомъ домѣ; кузены, которые пока были въ комнатахъ невольно умѣряли шагъ, чтобы не звенѣли ихъ шпоры, теперь стали говорить, что y баронессы X въ Петербургѣ обстановка лучше. Викторъ свистѣлъ, Попочка брезгливо улыбалась, и только одна Женя осталась вѣрной старому дому и заявила безаппеляціоннымъ тономъ: — «А я лучше этакихъ комнатъ никакихъ другихъ не знаю и завидую Пушкину, если онъ тутъ жилъ. Я сама бы здѣсь стихи стала писать.»
Яйца переварились, кофе чуть не убѣжалъ, Иванъ Семеновичъ кричалъ, что онъ отъ всего отступается, если сейчасъ же не сядутъ кушать.
Завтракъ былъ плотный и сытный. Пили много вина, больше, чѣмъ чаю. Агриппина Ивановна сняла широкополую шляпу, разгорѣлась и закидывала голову назадъ, когда хохотала; да и всѣ были веселы; даже Попочка раза два сама обратилась къ онѣмѣвшему Пустоплюнди и улыбнулась, показавъ рядъ бѣлыхъ и тѣсныхъ зубовъ.
«Богиня», думалъ Пустоплюнди, «нѣтъ, она такая, она оттуда вся... Вонъ другіе простые... Развѣ есть въ ней хоть черта похожая?»
Амосъ не ходилъ осматривать домъ; онъ пошелъ на озеро съ удочкой Ивана Семеновича и вдругъ вытащилъ большого окуня. Къ общему удивленію вмѣсто восторга онъ обнаружилъ ярость, швырнулъ Ивану Семеновичу его удочку и живую рыбу и, повертѣвъ передъ нимъ раскосыми глазами, съ цѣлымъ потокомъ бранныхъ словъ удалился вглубь аллеи и не хотѣлъ завтракать. Вѣроятно его разсердило опроверженіе фатальной теоріи, что веѣ крючки и приманки вздоръ, и такое наглядное доказательство, что въ рыбной ловлѣ бо́льшую роль играеть мѣсто и условія, чѣмъ судьба.
Уже солнце собиралось садиться, когда подумали о возращеніи домой.
— A я узналъ новую дорогу, сказалъ необычайно веселый Викторъ, который все время разгуливалъ подъ ручку съ Женей и шепталъ ей на ухо что-то должно быть веселое, потому что она помирала со смѣху.
— Новую дорогу? Гдѣ?
— A вотъ сейчасъ и прелестную — все паркомъ. Идемте же! Тутъ мы почти къ нашему лѣсу выйдемъ.
Началось разсаживанье въ экипажи. На этотъ разъ поѣхали только пожилыя особы. Попочка рѣшилась итти, и даже Агриппина Ивановна сказала, что она пойдетъ пѣшкомъ, пока не кончится паркъ, велѣла одному кузену сѣсть въ шарабанъ и дожидаться ея на выѣздѣ, на дорогѣ.
Жара спала, итти было отрадно, особенно по извилистымъ и влажнымъ дорожкамъ парка. Дорожки вились и спускались, и ужъ видна была роща и оврагъ, и вознесенская дорога, и даже какъ будто кузенъ съ шарабаномъ, но вдругъ компанія услышала разочарованные возгласы Жени и Виктора, которые шли впереди.
Пустоплюнди велъ Попочку подъ руку и это ему казалось счастіемъ. Ему только хотѣлось заслужить какъ нибудь свое счастіе, сдѣлать необычный и геройскій поступокъ: побороть шестерыхъ разбойниковъ, убить медвѣдя...
— Немножко поскорѣе, проговорила Попочка. — Тамъ что-то случилось. Надо взглянуть.
На дорогѣ было препятствіе и не малое: канавка или рѣчка, узкая, но довольно быстрая. Ни мостика, ни доски, только два нетолстыхъ березовыхъ ствола были перекинуты съ одного высокаго берега на другой, на поларшина отъ воды.
Назадъ приходилось итти слишкомъ далеко. Дѣлать было нечего. Первый подалъ примѣръ оставшійся кузенъ и перевелъ или перетащилъ свою даму — Селифанову. Потомъ Амосъ переползъ безъ всякаго страха, потому что зналъ — если ему суждено упасть — все равно упадетъ.
Агриппина Ивановна кричала, визжала, выла отъ ужаса, самъ Александръ Лукичъ сдѣлалъ два невѣрныхъ шага, но, однако, все кончилось благополучно.
Попочка молча пошла впередъ по стволамъ, Пустоплюнди держалъ ее за руку и двигался осторожно. Но дойдя до половины моста Попочка споткнулась. Ея каблучекъ скользнулъ по тонкой кopѣ круглаго ствола, она хотѣла удержаться и не могла, Пустоплюнди выпустилъ ея руку — и тѣло ея грузно упало въ воду, a кверху полетѣлъ цѣлый столбъ брызгъ.
Одно мгновеніе прошло съ тѣхъ поръ, какъ Попочка скрылась подъ водой. Пустоплюнди это мгновеніе простоялъ на мосту, потомъ такъ же стремительно бросился внизъ и, погрузившись на секунду, поплылъ, причемъ отфыркивался, билъ ногами, обутыми въ сапоги, плашмя по водѣ и держалъ руки «граблями», съ раздвинутыми пальцами, какъ всѣ люди, скверно плавающіе. Въ зубахъ онъ тянулъ платье Попочки, но это было совершенно безполезно, потому что Попочка не плыла, a шла по дну рядомъ, и вода едва доходила ей до пояса. Наконецъ и Пустоплюнди сообразилъ, что онъ плыветъ напрасно, всталъ на ноги, и пошелъ пѣшкомъ. Вода на самой серединѣ не была глубже полутора аршина: Попочка скрылась подъ водой вѣроятно потому, что не успѣла встать на ноги.
Все это случилось скорѣе и стремительнѣе, чѣмъ кто либо успѣлъ произнести слово. Когда Попочка вышла на берегъ — всѣ бросились къ ней. Но Попочки больше не было. Мокрый Пустоплюнди широкими отъ ужаса глазами глядѣлъ на нее, на себя и припоминалъ все случившееся. Онъ ясно помнилъ, какъ она тяжело упала, какъ онъ бросился и какъ глупо плылъ, ударяя сапогами воду плашмя. И эти сапоги ему были смѣшны и противны, и противно илистое дно, гдѣ онъ сразу схватилъ Попочку за лицо, a потомъ за платье, противна эта мокрая рыдающая барышня, всхлипывающая въ истерикѣ, какъ кликуша. Бѣлаго платья, похожаго на паръ, больше не было: въ грязи, въ тинѣ, въ илѣ, намокшее повисшее, облипшее — оно было страшно. Волосы Попочки улали; тонкая коса, выше пояса, — почернѣла и заострилась на кончикѣ, и съ кончика тихо капала вода. Лидо было жалкое, трусливое, истеричное, изсиняблѣдное. Она бросилась было на шею къ Агриппинѣ Ивановнѣ, но та отстранилась, боясь замочиться, и утѣшала ее издали. Женя была добрѣе, но не знала, что дѣлать при истерикѣ: хотѣла воды, но воды дать было какъ-то неловко — и безъ того Попочка проглотила ея довольно. Наконецъ кое-какъ бѣдную Полочку успокоили. Агриппина Ивановна великодушно предложила свой шарабанъ съ кузеномъ для скорѣйшаго отправленія пострадавшей домой. Вспомнили о Пустоплюнди. Попочка пожала ему руку мокрой и холодной рукой и назвала своимъ спасителемъ. Викторъ хохоталъ. Амосъ хохоталъ до неприличія и повторялъ:
— Гляжу, a ужъ онъ плыветъ... И ногами-то такъ и орудуетъ, сапогами, сапогами...
Пустоплюнди улыбался растерянно. Онъ чувствовалъ прилипшее холодное бѣлье, воду въ сапогахъ и чувствовалъ, что всему пришелъ конецъ. Точно онъ выстроилъ себѣ большой прекрасный замокъ подъ самое небо, a кто-то пришелъ и дунулъ — и замокъ улетѣлъ, какъ улетаетъ паръ отъ самовара, и никто даже не знаетъ — былъ ли онъ когда нибудь. Пустоплюнди безобразенъ со своими сапогами, но и она была безобразна. Она — равна ему, равна всѣмъ. Въ ней онъ не найдетъ того, что дорого сердцу. Но оно есть, это дорогое. Надо искать его.
Пустоплюнди отказался отъ лѣтняго урока и уѣхалъ изъ Вознесенскаго. Говорятъ, что онъ перешелъ съ юридическаго факультета на филологическій, работаетъ по урокамъ вдвое больше прежняго и старательно копитъ деньги. Онъ хочетъ побывать на родинѣ, тамъ, гдѣ прямыя колонны изъ пожелтѣвшаго мрамора уходятъ въ синее жаркое небо, тамъ, гдѣ есть другое небо, которое люди называютъ моремъ, гдѣ онъ найдетъ то, чего не зналъ и всегда любилъ — красоту.