пруда, но тамъ онъ небо видѣлъ чернымъ, гадкимъ, a еще чаще просто видѣлъ тинистое дно. Онъ не зналъ, что онъ любилъ, не зналъ — есть ли то, что онъ любилъ, и даже не хотѣлъ знать.
Такъ же онъ полюбилъ Попочку. Неизвѣстно за что, неизвѣстно почему, но полюбилъ; вся она ему нравилась, и опять были въ этой любви y него невѣдомыя родныя и неясныя воспоминанія о томъ, чего онъ никогда не видѣлъ. Когда солнце на нее падало — ему казалось, что онъ любитъ ихъ вмѣстѣ, и хотѣлось, чтобъ она осталась неподвижной навѣки, чтобы они были вмѣстѣ — и солнце, и она, и онъ вѣчно бы смотрѣлъ на нее.
Пустоплюнди боялся Попочки. Онъ боялся, не говоря этого себѣ (онъ вообще никогда не думалъ словами), что это все ему только кажется, что ничего нѣтъ, что она — какъ всѣ люди, изъ той же крови и такая же смѣшная, и тоже оттуда, откуда гимназія, книги вообще, уроки и пикники... a небо и радость, и прямые стволы, и свободныя воспоминанія — это не ея... И онъ смотрѣлъ издали, благоговѣя и замирая отъ ужаса при каждомъ ея движеніи.
Но всѣ движенія Попочки были странно красивы, безъ граціи. Чаще всего она сидѣла совершенно неподвижно, даже не мигая рѣсницами, и такъ она была удивительно хороша.
Пустоплюнди сдѣлался смѣлѣе. Онъ любилъ слишкомъ искренно и слишкомъ много и потому думалъ, что любовь его даетъ ему право быть съ ней и любоваться ею.
Когда ему показалось, что Викторъ за ней
