но гимназію кончилъ. Среди товарищей онъ прослылъ почему-то за идеалиста, мечтателя и даже поэта, хотя никогда стиховъ не писалъ, не зналъ и не читалъ ихъ. Онъ старался дѣлать все какъ всѣ — тогда не ошибешься. У него не было ни самолюбія, ни честолюбія. Кажется, не было даже эгоизма.
Онъ поступилъ на юридическій факультетъ, потому что онъ былъ самый легкій и на него шло много народу. Книги продолжали быть для него мертвыми уроками, понятными, но безцѣльными. Пустоплюнди не могъ ожидать, что съ нимъ случится этимъ лѣтомъ странная исторія. Онъ раньше не думалъ о любви.
Всегда только непонятное и необъяснимое имѣло силу давать ему радость. Онъ любилъ горячіе, самые горячіе лучи солнца и синее небо. Онъ часто лѣтомъ ложился на землю, на траву и смотрѣлъ въ самую глубину неба, гдѣ оно темное, темное... Онъ выбралъ себѣ мѣстечко въ паркѣ, на прогалинкѣ, между прямыми соснами. И высокіе, круглые, голые стволы этихъ сосенъ не мѣшали его радости, a даже увеличивали ее. Они шли къ небу, прямо къ небу и ему хотѣлось, чтобы стволы были еще прямѣе и выше и ничего бы не было кромѣ этихъ стволовъ на синемъ, солнечномъ небѣ. Онъ точно вспомнилъ что-то, чего съ нимъ никогда не случалось, можетъ быть страны, которыхъ глаза его никогда не видѣли; онъ самъ не зналъ, чего ему хочется. To ему хотѣлось, чтобы еще гдѣ-то было небо, другое — ему казалось мало одного. Онъ смотрѣлъ въ воду
