чемъ такъ не тосковалъ, я не думалъ, что будетъ тоска. Мама утѣшала меня, но… это было мое больное мѣсто. Я зналъ, что тутъ мы не понимаемъ другъ друга, только тутъ. Она даже сада нашего не любила, — гулять ходила по улицамъ, говорила, что солнечный свѣтъ гораздо безпокойнѣе полутьмы гостиной, a ея духи лучше запаха настоящей весны.
Когда я объ этомъ думалъ, приходило невольное чувство на минуту, что она не молода, что она не можетъ быть вполнѣ моимъ товарищемъ, что въ глубинѣ души — между нами преграда.
Но это были только минуты…
Я говорилъ, что не сошелся ни съ кѣмъ. Близко не сходился, но знакомился, и нѣсколько разъ попадалъ на кутежи, не ночевалъ дома…
Мама разспрашивала меня съ любопытствомъ и безъ всякихъ упрековъ, но я былъ какъ-то недоволенъ и разсказывалъ подробно съ омерзѣніемъ, хотя не безъ гордости.
— Это неважно, Володя, — говорила мама. — Это я все такъ и думала. Ты только меня не долженъ забывать. Понимаешь, чтобы я была y тебя первой, и всегда, какъ ты y меня. Понимаешь? Иначе жить нельзя. Понимаешь?
Я только улыбался и обнималъ ее. Какъ же она можетъ быть не первой? Кто же тогда?
Прошло нѣсколько лѣтъ. Я кончалъ консерваторію, выступалъ въ концертахъ — и съ успѣхомъ.
