Мнѣ теперь двадцать восемь лѣтъ, но никто этому не вѣритъ, такимъ старымъ я кажусь. Я самъ знаю, что я старикъ. У меня было прежде красивое и нѣжное лицо, какъ у мамы, мы съ ней часто вмѣстѣ смотрѣлись въ зеркало, и намъ казалось, что мы удивительно похожи другъ на друга.
Теперь она не узнала бы меня. Я согнулся, глаза потускли, борода выросла большая, лицо стало желтое, темное. Я думаю, что я скоро умру. У меня нѣтъ, кажется, никакой болѣзни, но я долженъ умереть, потому что живетъ тотъ, кто хочетъ, кто имѣетъ волю жить, а у меня нѣтъ воли. Въ послѣдніе дни, когда я это созналъ и увидѣлъ, что мнѣ больше и ждать нечего — я даже думалъ о самоубійствѣ. Но я не могу. Я боюсь. Я знаю, что у меня пошлое и трусливое сердце. Я боюсь.
Все это она сдѣлала. Правда, я думаю — что отъ нея же у меня то чувство, которое совсѣмъ не по́шло, и одно давало мнѣ счастіе жизни — сантиментальность. Я не стыжусь этого слова, какъ всѣ стыдятся. Да, всѣ стыдятся, потому что у всѣхъ оно есть…
Я музыкантъ и если не хорошій, то порядочный, какъ говорятъ. Думаю, хорошимъ я и не могу быть, потому что когда играю длинныя, трудныя рапсодіи и фуги, даже сонаты, я совершенно холоденъ, и мысли у меня самыя обыденныя, скучныя. Чувство прекраснаго рѣдко бывало у меня; это — совсѣмъ не сантиментальное чувство, оно захватываетъ и зоветъ впередъ, а мнѣ это трудно, я люблю тихое умиленіе, воспоминанія, когда такъ сладко болитъ сердце, и въ душѣ глубокая тишина.
