y ней былъ дифтеритъ, но чтожъ изъ этого? Дифтеритъ могъ быть, a все таки она бы вѣрно не умерла, еслибъ сильно хотѣла не умереть. Я пріѣхалъ изъ Москвы на третій день послѣ смерти. Она уже стала разлагаться. Такой уксусный и страшный запахъ шолъ отъ нея. Я посмотрѣлъ ей въ лицо и ничего не сказалъ.
Какой-то господинъ подошолъ ко мнѣ, долго жалъ руку, просилъ подкрѣпиться и сказалъ:
— Да, ваша матушка была удивительная женщина. Какъ вы должны быть потрясены! У васъ были съ нею удивительныя отношенія...
Я неестественно размѣялся и сказалъ:
— Да, да, вы правы...
И самъ пожалъ руку господину.
Потомъ ее похоронили, и я уѣхалъ. Зачѣмъ-бы я тамъ остался? О Мартѣ я не спросилъ, въ садъ не заходилъ...
И прошло сколько-то лѣтъ. Я не помню, теперь хорошо — сколько. Я не помню, какъ я жилъ. Я все сталъ забывать. Порой, впрочемъ, я вспоминаю ту ночь, когда распускались яблони. Сажусь за рояль и играю маленькую пѣсенку: «ни слова, о другъ мой»... Мнѣ дѣлается свѣтлѣе.
Но это рѣдко; я рѣдко могу вспоминать... И съ каждымъ часомъ прибавляется тяжесть жизни. Я живу, потому что не имѣю силы даже умереть. Живу въ Петербургѣ, одинъ, въ темной и пропахшей кухней квартирѣ, даю свои ненужные уроки музыки и ненужно возвращаюсь домой. Сколько времени это еще будетъ продолжаться?
Посрединѣ потолка, въ большой комнатѣ, есть
