дятъ на солнце. Ахъ, мама… Зачѣмъ она не ходила со мной въ садъ и не любила того, что я любилъ? И опять холодная струя пробиралась въ мое сердце, опять отчужденность…
Какъ это странно! И какъ больно…
Чѣмъ дальше шла весна, тѣмъ больше я сидѣлъ въ саду, и тѣмъ радостнѣе мнѣ становилось. Точно я самъ росъ вмѣстѣ съ желтыми цвѣтами. Свои фуги я забросилъ; опять я слышалъ въ душѣ что-то такое, что свѣтлѣе всякихъ фугъ, опять я искалъ — и не могъ найти. Оно было тутъ, близко, въ весеннемъ шумѣ, въ весеннемъ запахѣ… И какъ оно далеко отъ меня теперь!..
Листьевъ не было видно, но на яблоняхъ и черешняхъ розовѣли круглыя, крѣпкія почки, совсѣмъ еще закрытыя, точно спящія. Мнѣ одинъ разъ пришло въ голову: откуда онѣ, эти почки, зачѣмъ онѣ? Зачѣмъ это небо, эта весна? Отчего я ничего не знаю? Но я испугался. Не надо, не надо вопросовъ, не нужно думать, нужно покориться и отдаться всему, и тогда будетъ не страшно и просто…
Я сидѣлъ въ концѣ узенькой, сырой дорожки, на низкой скамеечкѣ y самаго дальняго забора моего сада. Зто былъ не заборъ, a живая изгородь, пока еще черная. Я никогда не горевалъ, что мой садъ не тянулся далеко, a кончался здѣсь, y этой изгороди. Всюду, куда я ни смотрѣлъ — были деревья, трава и земля, a надъ ними небо. Какое мнѣ дѣло до того, что это деревья чужихъ садовъ, когда они такія-же, какъ и мои? Все мое, на что я смотрю и что меня радуетъ. И тѣ обрывистыя
