ютъ, но не такъ. Знаете: «Ни слова, о другъ мой, ни вздоха»... У меня нѣтъ голоса, я не могу пѣть, но я вамъ спою, чтобы вы знали мотивъ.
И она запѣла тихо, почти говоря. Я прислушался къ мотиву и попросилъ повторить.
— И слова какія хорошія, — сказала она. — Только теперь для меня непонятныя. Теперь мои дни, — повторила она опять. — A вотъ кончится весна...
Голосъ ея упалъ. Я вдругъ вспомнилъ, что не видалъ ея улыбки.
— Вы никогда не смѣетесь, Марта? — спросилъ я.
— Солнце заходитъ, серьезно отвѣтила она. Утромъ я смѣюсь.
Теперь, когда я сижу въ своей петербургской квартирѣ съ темными окнами безъ занавѣсокъ, съ черно-сѣрымъ потолкомъ, немного нависшимъ въ серединѣ, гдѣ торчитъ большой угрюмый крюкъ, — теперь мнѣ кажется, что ничего этого не было и не могло быть. Или все это я видѣлъ во снѣ? Но то, что случилось потомъ, ужасное, гадкое, невозможное, изъ-за чего я умираю, то вѣдь не сонъ. И между тѣмъ одно зависѣло отъ другого.
Было-ли все случайно? Или, напротивъ, нѣтъ и не можетъ быть ничего случайнаго? Не знаю. Мнѣ трудно думать объ этомъ. Пусть рѣшаютъ другіе.
Въ тотъ-же вечеръ, послѣ второго свиданія съ Мартой, я потушилъ свѣчи въ своей комнатѣ, отворилъ окно и сѣлъ играть. Я старался вспомнить мотивъ, который она мнѣ дала. Это былъ
