Семья, въ которой родился Ѳедоръ Ивановичъ Тютчевъ, была обычной, русской барской семьей конца XVIII и начала XIX вѣка. Люди независимые, не принадлежащіе къ служилому чиновничеству, Тютчевы жили въ Москвѣ, въ своемъ домѣ, широкой жизнью. Ихъ домъ, какъ многіе московскіе дома того времени, славился гостепріимствомъ и хлѣбосольствомъ. Въ семьѣ преобладалъ французскій языкъ, но свято сохранялись обычаи родной старины, особенно всѣ православные обряды.
Отецъ поэта, Иванъ Николаевичъ Тютчевъ, образованіе получилъ въ Греческомъ корпусѣ, основанномъ Екатериною Великою, и въ молодости служилъ въ военной службѣ. Онъ вышелъ въ отставку рано, въ чинѣ поручика, женился и ни на какую службу больше не поступалъ. Онъ отличался благодушіемъ и мягкостью характера, былъ человѣкъ простой, разсудительный, со здравымъ взглядомъ на вещи. Будучи въ общемъ чуждъ литературныхъ интересовъ, онъ былъ довольно близокъ съ Жуковскимъ и цѣнилъ его дарованіе.
Мать поэта, Екатерина Львовна, урожденная Толстая, напротивъ, была во многихъ отношеніяхъ женщина выдающаяся. Въ домѣ она господствовала и несомнѣнно имѣла главное вліяніе на воспитаніе сына, не считая того, что онъ унаслѣдовалъ многія ея душевныя свойства. При рѣдкомъ, остромъ умѣ, Екатерина Львовна обладала фантазіей, развитой до крайности, и была склонна къ припадкамъ крайняго унынія, близкаго къ ипохондріи. Она была въ то же время очень набожна, и въ ея спальнѣ постоянно читались на церковно-славянскомъ языкѣ псалтырь, часословъ, молитвенники. Вліянію матери можно приписать религіозность поэта, не оставлявшую его всю жизнь. Остается добавить, что Екатерина Львовна была воспитана своей теткой, графиней Остерманъ, и этимъ объясняется, почему герой Кульма, гр. А. И. Остерманъ-Толстой принималъ участіе въ судьбахъ Ѳедора Ивановича.
Лѣто Тютчевы большею частью проводили въ своемъ родовомъ имѣніи Овстугъ (Орловской губ., Брянскаго уѣзда), названіе котораго нѣсколько разъ встрѣчается подъ стихами Тютчева. Здѣсь-то, 23 ноября 1803 г., родился у Тютчевыхъ сынъ Ѳедоръ. Онъ былъ вторымъ ребенкомъ въ семьѣ. Старше его былъ сынъ Николай (р. 1800 г.), служившій впослѣдствіи въ военной службѣ. Н. И. Тютчевъ былъ человѣкъ умный, начитанный, но не надѣленный никакими особыми талантами. Ѳ. И. Тютчевъ въ теченіе всей своей жизни былъ связанъ съ братомъ тѣсной дружбой, и на смерть его, въ 1870 г., написалъ свои трогательные стихи: «Братъ, столько лѣтъ сопутствовавшій мнѣ». Моложе двухъ братьевъ была сестра Дарья (р. 1806 г.), впослѣдствіи вышедшая замужъ за писателя Н. В. Сушкова и умѣвшая цѣнить дарованіе своего брата-поэта.
Говорятъ, что съ самаго ранняго возраста маленькій Ѳедя проявлялъ исключительныя способности. Онъ сдѣлался любимцемъ и баловнемъ бабушки, графини Остерманъ, и всей семьи. Можетъ-быть, это баловство уже съ дѣтства отучило Тютчева отъ усидчивой работы. Онъ рано привыкъ дѣлать все шутя, тѣмъ болѣе, что всякое ученіе давалось ему поразительно легко. Родители рѣшили дать ему лучшее, какое только могли, образованіе, и вскорѣ послѣ грозы 1812 года (которую Тютчевы пережидали въ Ярославлѣ), пригласили къ нему воспитателемъ Семена Егоровича Раича, для подготовки Тютчева къ поступленію въ университетъ.
Раичъ былъ тогда 20-лѣтнимъ юношей, недавно кончившимъ курсъ семинаріи (онъ былъ изъ духовнаго званія), преподавателемъ русской словесности въ московскомъ « Университетскомъ пансіонѣ». Впослѣдствіи Раичъ составилъ себѣ видное имя переводами «Георгикъ» Виргилія, «Освобожденнаго Іерусалима» Тассо, и «Неистоваго Орланда» Аріосто. Человѣкъ своеобразный, даровитый, прекрасно образованный, Раичъ былъ изъ числа душъ, «не созданныхъ для міра». Его трогательное безкорыстіе граничило съ наивностью, его безпредѣльная преданность искусству могла многимъ казаться смѣшной. Онъ былъ совершенно чуждъ практической жизни, вовсе не умѣлъ «устраиваться» и старость встрѣтилъ въ большой бѣдности.
Въ домѣ Тютчевыхъ Раичъ провелъ шесть лѣтъ. Онъ быстро снискалъ любовь своего ученика, и Ѳедоръ Ивановичъ до конца жизни сохранилъ къ Раичу дружескія чувства. Изъ его уроковъ Тютчевъ вынесъ хорошее знаніе античной литературы, въ частности поэзіи. Подъ вліяніемъ Раича Тютчевъ и самъ началъ писать стихи. Самое раннее изъ дошедшихъ до насъ стихотвореній Тютчева связано съ именемъ Раича: это переводъ «Посланія Горація къ Меценату», представленный Раичемъ Обществу Любителей Россійской Словесности, которое, въ своемъ засѣданіи 30 марта 1818 года, почтило 14-лѣтняго переводчика званіемъ «сотрудника».
Мы мало знаемъ о тѣхъ годахъ жизни Тютчева, когда онъ находился подъ руководствомъ Раича. Сохранились однако извѣстія о томъ, что зимой 1817—1818 гг. Тютчевъ встрѣчался съ Жуковскимъ, который провелъ тогда въ Москвѣ всю зиму вмѣстѣ съ царскимъ семействомъ. Раичъ, конечно, не могъ не объяснить своему воспитаннику значенія того поэта, которому Державинъ завѣщалъ свою «ветху лиру», и Тютчевъ могъ отнестись сознательно къ этимъ встрѣчамъ. 28 октября 1817 г. Жуковскій обѣдалъ въ домѣ Тютчевыхъ. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, 17 апрѣля 1818 г., рано утромъ, отецъ водилъ молодого Тютчева къ Жуковскому, въ Чудовъ монастырь, гдѣ онъ тогда жилъ. То было въ ночь, когда родился Александръ Николаевичъ (впослѣдствіи императоръ Александръ II), и въ одномъ изъ своихъ самыхъ послѣднихъ стихотвореній Тютчевъ вспоминаетъ объ этой ночи («На раннихъ дней моихъ зарѣ…»).
Осенью 1818 г. кончилось домашнее воспитаніе Тютчева, и онъ поступилъ въ Московскій университетъ, по отдѣлу словесныхъ наукъ. Въ университетѣ Тютчевъ сошелся съ М. П. Погодинымъ, который былъ старше его на три года и старше по курсу. Въ дневникахъ и воспоминаніяхъ Погодина сохранился для насъ образъ Тютчева-студента.
Въ воспоминаніяхъ, написанныхъ уже по смерти Тютчева, Погодинъ такъ разсказываетъ объ одной изъ ихъ первыхъ встрѣчъ: «Мнѣ представляется онъ въ воображеніи, какъ въ первый разъ пришелъ я къ нему, университетскому товарищу, на свиданіе во время вакаціи. Молоденькій мальчикъ, съ румянцемъ во всю щеку, въ зелененькомъ сюртучкѣ, лежитъ онъ, облокотясь на диванѣ, и читаетъ книгу.—«Что̀ это у васъ?»—«Виландовъ Агатодемонъ».
Въ дневникахъ, которые Погодинъ велъ въ годы студенчества, онъ постоянно восхищается «рѣдкими, блестящими дарованіями» Тютчева. Вотъ характерная запись изъ этого дневника: «Ходилъ въ деревню къ Тютчеву (дѣло тоже происходило «во время вакаціи», когда Погодинъ жилъ поблизости отъ Тютчевыхъ, учителемъ, въ домѣ кн. Трубецкого), разговаривалъ съ нимъ о нѣмецкой, русской, французской литературѣ, о религіи, о Моисеѣ, о божественности Іисуса Христа, объ авторахъ, писавшихъ объ этомъ, о Виландѣ, Лессингѣ, Шиллерѣ, Аддисонѣ, Паскалѣ, Руссо. Еще разговаривали о бѣдности нашей въ писателяхъ. Что̀ у насъ есть? Какія мы имѣемъ книги отъ нашихъ богослововъ, философовъ, математиковъ, физиковъ, химиковъ, медиковъ?—О препятствіяхъ у насъ къ просвѣщенію». Эта запись показываетъ, какъ широки и разнообразны были интересы Тютчева уже и въ эту пору.
Есть извѣстіе, что впечатлѣніе удивительной даровитости Тютчевъ-студентъ производилъ не на одного только Погодина. Во время пребыванія Тютчева въ университетѣ, его отецъ нашелъ нужнымъ приглашать къ себѣ въ домъ профессоровъ, и такимъ образомъ въ гостиной Тютчевыхъ появлялись и Мерзляковъ, и Оболенскій, и многіе другіе извѣстные ученые. Говорятъ, что они охотно вступали въ бесѣды и въ споры съ юношей-Тютчевымъ.
Въ то же время Тютчевъ сдѣлался виднымъ членомъ небольшого литературнаго общества, образовавшагося около С. Е. Раича, который не прерывалъ сношеній со своимъ бывшимъ воспитанникомъ. Это общество составляла цѣлая плеяда молодыхъ писателей, изъ которыхъ многіе впослѣдствіи заслужили почетную извѣстность. Такъ, тамъ бывали: князь В. Ѳ. Одоевскій, М. П. Погодинъ, С. П. Шевыревъ, Д. П. Ознобишинъ, В. П. Титовъ, Н. В. Путята, В. И. Оболенскій… Тютчевъ принималъ участіе въ ихъ собраніяхъ, на которыхъ обсуждались различные литературные вопросы, а позднѣе былъ дѣятельнымъ сотрудникомъ альманаховъ, издававшихся С. Е. Раичемъ при содѣйствіи членовъ своего Общества.
Тогда же началась и литературная дѣятельность Тютчева. Тотъ его переводъ «Посланія Горація», за который онъ получилъ званіе «сотрудника» Общества Любителей Россійской Словесности, былъ напечатанъ въ 1819 г. въ «Трудахъ» Общества. Въ 1820 г. Тютчевъ читалъ на торжественномъ актѣ университета стихотвореніе «Уранія», которое затѣмъ было напечатано въ особой брошюрѣ, гдѣ были собраны всѣ рѣчи, читанныя на актѣ. Когда стала извѣстна «Ода на вольность» Пушкина, Тютчевъ написалъ въ отвѣтъ стихи («Огнемъ свободы пламенѣя»), получившіе нѣкоторое распространеніе въ спискахъ. Рядъ другихъ стихотвореній былъ написанъ Тютчевымъ въ началѣ 20-хъ годовъ и частью въ 20-хъ же годахъ появился въ печати. Лица, знавшія Тютчева, начинали смотрѣть на него, какъ на поэта.
Что̀ до хода занятій Тютчева, какъ студента, то, кажется, учился онъ въ университетѣ довольно небрежно. Погодинъ въ своемъ дневникѣ нѣсколько разъ отмѣчаетъ, что Тютчевъ къ лекціямъ относился невнимательно, и разсказываетъ, что помогалъ Тютчеву при сдачѣ экзаменовъ, писалъ за него отвѣты на экзаменѣ по исторіи Востока. Это не помѣшало Тютчеву сдать экзамены, осенью 1821 г., <на> «отлично».
Послѣдніе мѣсяцы 1821 г. Тютчевъ, покончивъ наконецъ съ «годами ученія», провелъ въ томъ, что̀ называется «разсѣянной жизнью». Онъ охотно посѣщалъ общество и пользовался въ немъ успѣхомъ. Въ началѣ 1822 г. Тютчева отправили въ Петербургъ, гдѣ онъ поступилъ на службу въ Государственную Коллегію Иностранныхъ Дѣлъ. Но весной судьба его была перерѣшена: онъ отправился съ графомъ А. И. Остерманомъ-Толстымъ, для службы за границу. «Судьбѣ угодно было,—говорилъ позднѣе Тютчевъ:—вооружиться послѣдней рукой Толстого (онъ потерялъ руку на поляхъ Кульма), чтобы переселить меня на чужбину». Передъ отъѣздомъ Тютчевъ побывалъ въ Москвѣ и 11 іюля 1822 г. выѣхалъ въ Германію, чтобы провести, съ небольшими перерывами, двадцать два года на чужбинѣ.
Первыя шестнадцать лѣтъ своей заграничной жизни Тютчевъ провелъ въ Мюнхенѣ, служа при нашемъ посольствѣ.
18-лѣтній юноша оказался въ чужой странѣ, въ большомъ городѣ почти совсѣмъ одинокимъ. Увѣряютъ, что нашъ посланникъ при Баварскомъ дворѣ, Потемкинъ (какъ впослѣдствіи и его преемникъ, князь Г. И. Гагаринъ), принималъ въ судьбѣ Тютчева большое участіе, но оно, конечно, не могло замѣнить уюта родного дома. Чувствомъ тоскливаго одиночества проникнуты первые стихи Тютчева, написанные имъ въ Мюнхенѣ («Друзьямъ» при посылкѣ «Пѣсни Радости» Шиллера и переводъ элегіи Ламартина). Изъ всѣхъ, съ дѣтства близкихъ къ Тютчеву лицъ, съ нимъ остался только его дядька, Николай Аѳанасьевичъ Хлоповъ, не захотѣвшій разстаться съ «дитятей», за которымъ ходилъ съ его 4-хъ лѣтняго возраста, и послѣдовавшій за нимъ въ Мюнхенъ. Изъ нѣмецкой квартиры Тютчева Хлоповъ сдѣлалъ русскій уголокъ, гдѣ къ столу подавались русскія кушанья, и гдѣ подъ праздникъ зажигались въ божницѣ лампады.
Предоставленный своимъ собственнымъ силамъ, Тютчевъ сумѣлъ найти свой путь въ жизни. Его не соблазнила возможность легкаго, поверхностнаго существованія, открывшаяся передъ нимъ. Онъ продолжалъ учиться и воспользовался своимъ пребываніемъ въ Германіи, чтобы прекрасно узнать современную нѣмецкую литературу. Именно отъ этой эпохи его жизни дошли до насъ его переводы изъ Гёте, Шиллера, Гейне, а также изъ Гюго, Ламартина, Байрона, Шекспира. Вмѣстѣ съ тѣмъ Тютчевъ не только вошелъ въ избранное мюнхенское общество, но и сумѣлъ занять въ немъ видное мѣсто. Свободно владѣя иностранными языками, онъ сдѣлался своимъ человѣкомъ и желаннымъ гостемъ въ мюнхенскихъ гостиныхъ.
Какой бы то ни было разгулъ быль чуждъ существу Тютчева: ни въ чемъ подобномъ не обвиняетъ его никто, изъ лично знавшихъ его въ молодости. Но первые годы жизни Тютчева въ Мюнхенѣ были не бѣдны различными романтическими приключеніями. Тютчевъ увлекался женщинами легко, но съ истинной страстью. Смутные отголоски этихъ юношескихъ драмъ, пережитыхъ Тютчевымъ, дошли до насъ въ такихъ его стихахъ, какъ «Въ толпѣ людей, въ нескромномъ шумѣ дня», «Къ Н…», «Я помню время золотое»… Намъ извѣстно и имя той, къ которой обращено послѣднее изъ названныхъ здѣсь стихотвореній. То была графиня Амалія Максимиліановна Лерхенфельдъ. Между прочимъ, дядька Хлоповъ сердито докладывалъ въ письмѣ матери Тютчева, что влюбленный поэтъ изволилъ обмѣняться съ красавицей-графиней часовыми цѣпочками, при чемъ вмѣсто своей золотой получилъ въ обмѣнъ только шелковую.
Послѣ трехъ лѣтъ жизни въ Мюнхенѣ, Тютчевъ, въ 1825 году, пріѣзжалъ въ отпускъ въ Россію. По тому впечатлѣнію, какое онъ произвелъ на знавшихъ его ранѣе, можно судить, какъ измѣнили его годы жизни за границей. Послѣ своей встрѣчи съ Тютчевымъ Погодинъ записалъ въ дневникѣ: «Говорилъ съ Тютчевымъ объ иностранной литературѣ, о политикѣ, объ образѣ жизни тамошней. Мечетъ словами, хотя и видно, что тамъ не слишкомъ много занимался дѣломъ. Онъ пахнетъ дворомъ. Отпустилъ мнѣ много остротъ. «Въ Россіи канцелярія и казарма, все движется около кнута и чина». Немного позже въ дневникѣ Погодина записано: «Говорилъ съ Тютчевымъ, съ которымъ мнѣ не говорится. Остро сравнивалъ Тютчевъ нашихъ ученыхъ съ дикими, кои бросаются на вещи, выброшенныя къ нимъ кораблекрушеніемъ». Изъ этихъ отзывовъ видно, что Тютчевъ, вернувшись въ Москву, живо ощущалъ свое превосходство, какъ европейца, передъ своими бывшими сотоварищами.
Въ Россіи, въ 1825 г., Тютчевъ провелъ болѣе полугода. Въ Россіи былъ онъ и 14 декабря (хотя, кажется, не въ Петербурге), такъ что его стихи къ декабристамъ написаны подъ болѣе или менѣе живымъ впечатлѣніемъ. Надо замѣтить, что въ юности Тютчевъ держался нѣсколько иныхъ политическихъ и общественныхъ взглядовъ, нежели впослѣдствіи. Въ дневникѣ Погодина, напримѣръ, подъ 1820 г. записано: «Говорилъ съ Тютчевымъ о молодомъ Пушкинѣ, объ его одѣ на вольность, о свободномъ благородномъ духѣ, появляющемся у насъ». Этимъ духомъ проникнуты и стихи Тютчева, написанные въ отвѣтъ на оду Пушкина. О томъ же говорятъ и только-что приведенныя выраженія Тютчева въ разговорѣ съ Погодинымъ въ 1825 г.: «въ Россіи канцелярія и казарма, все движется около кнута и чина». Самые стихи къ декабристамъ исполнены сочувствія къ этимъ «жертвамъ мысли безразсудной». Только послѣ 1825 г., не безъ вліянія, быть-можетъ, событій 14 декабря, взгляды Тютчева измѣнились, и онъ пришелъ къ своимъ позднѣйшимъ убѣжденіямъ.
Въ началѣ 1826 г. Тютчевъ вновь покинулъ Россію, и на этотъ разъ его разрывъ съ русской жизнью былъ еще болѣе рѣшительнымъ. Вскорѣ по возвращеніи въ Мюнхенъ, Тютчевъ женился на вдовѣ Эмиліи-Элеонорѣ Петерсонъ, урожденной графинѣ Ботмеръ. Она была уже не первой молодости, но всѣ ее знавшіе называютъ ее милой, прелестной, умной. Кромѣ обширной семьи Ботмеровъ, Тютчевъ черезъ жену породнился еще съ ея родственниками по матери, Ганштейнами. Такимъ образомъ Тютчевъ сблизился сразу съ двумя старыми аристократическими фамиліями Баваріи. Постепенно гостиная Тютчевыхъ сдѣлалась виднымъ средоточіемъ мѣстнаго общества; здѣсь бывали нѣмецкіе родственники Тютчева, члены нашей миссіи, всѣ русскіе, попадавшіе въ Мюнхенъ, и многіе изъ иностранныхъ гостей.
Эта эпоха жизни Тютчева совпадала съ тѣмъ временемъ, когда вновь вступившій на престолъ (въ 1825 г.) король Баварскій Людовикъ I сталъ употреблять всѣ усилія, чтобы придать Мюнхену блескъ, превратить его въ «нѣмецкія Аѳины». Баварское правительство начало организовывать въ Мюнхенѣ цѣлый рядъ научныхъ и образовательныхъ учрежденій: всевозможные музеи, пинакотеки, глиптотеки и т. п. Былъ основанъ университетъ, и для чтенія въ немъ лекцій были приглашены въ Мюнхенъ знаменитѣйшіе нѣмецкіе ученые, въ томъ числѣ—Окенъ и Шеллингъ. Оживленная духовная дѣятельность привлекла въ Мюнхенъ немало и другихъ ученыхъ и писателей. Тютчевъ такимъ образомъ оказался въ самомъ центрѣ нѣмецкой культурной жизни своего времени.
Опредѣлить весь кругъ лицъ, съ которыми приходилось сталкиваться Тютчеву въ годы его мюнхенской жизни, было бы трудно. Но мы знаемъ, что онъ былъ близокъ съ Шеллингомъ, который высоко цѣнилъ Тютчева и охотно вступалъ съ нимъ въ длинные споры, отличавшіеся большой горячностью. Болѣе дружески сблизился Тютчевъ съ Гейне, который не разъ бывалъ въ Мюнхенѣ; Гейне называетъ, въ одномъ письмѣ, Тютчева «лучшимъ изъ своихъ мюнхенскихъ друзей». Въ числѣ своихъ друзей считалъ Тютчевъ двухъ братьевъ бароновъ Мальтицевъ, изъ которыхъ одинъ былъ женатъ также на Ботмеръ, сестрѣ Тютчевой. Оба брата Мальтицы писали нѣмецкіе стихи и пользовались въ свое время нѣкоторой извѣстностью. Изъ лицъ, близкихъ Тютчеву, надо еще назвать нашего посланника (смѣнившаго Потемкина), князя Г. И. Гагарина, и баварскаго министра внутреннихъ дѣлъ, фонъ-Шенка: и тотъ и другой были причастны литературѣ, и Гейне, не безъ преувеличенія, конечно, называлъ фонъ-Шенка своимъ «пэромъ», т.-е. «равнымъ по таланту».
Изъ русскихъ, которыхъ въ 20-хъ—30-хъ годахъ привлекала въ Мюнхенъ возраставшая слава новаго университета, было также нѣсколько лицъ выдающихся. Осенью 1829 г. пріѣхали въ Мюнхенъ братья П. и В. Кирѣевскіе и провели тамъ всю зиму. Они не только часто бывали у Тютчева, но оцѣнили его, и въ своихъ письмахъ не разъ говорятъ о его замѣчательныхъ дарованіяхъ, умѣ и познаніяхъ. П. В. Кирѣевскій сообщаетъ, между прочимъ, что пользовался книгами по философіи изъ библіотеки Тютчева. Въ 1830 г. жилъ въ Мюнхенѣ Н. М. Рожалинъ, многообѣщавшій, но рано умершій юноша, которому покровительствовала княгиня З. А. Волконская. Рожалинъ также много говоритъ въ своихъ письмахъ о Тютчевѣ, который оказалъ ему немало услугъ. Наконецъ, осенью 1833 г., на службу при нашемъ посольствѣ въ Мюнхенѣ поступилъ племянникъ посланника, князь И. С. Гагаринъ, который, сблизившись съ Тютчевымъ, сталъ пророкомъ его поэзіи въ Россіи.
Впрочемъ, Тютчевъ далеко небезвыѣздно жилъ въ Мюнхенѣ. Нѣсколько разъ онъ совершалъ маленькія поѣздки въ другія мѣстности Германіи и въ Швейцарію. Два раза предпринималъ онъ и болѣе отдаленныя путешествія. Въ 1830 г. онъ вторично ѣздилъ въ Россію, на этотъ разъ на болѣе короткое время, чтобы познакомить свою жену съ ея русскими родственниками. По пути, проѣзжая черезъ Гамбургъ, Тютчевы заѣзжали въ Вандсбекъ, навѣстить Гейне. Въ 1833 г. Тютчевъ, по собственному желанію, былъ отправленъ курьеромъ съ дипломатическимъ порученіемъ на Іоническіе острова, гдѣ познакомился, между прочимъ, съ Д. В. Полѣновымъ (сыномъ извѣстнаго В. А. Полѣнова). Кажется, въ Грецію Тютчевъ ѣхалъ черезъ Италію, впечатлѣнія которой дали ему поводъ написать его стихи «Mal'aria».
Движеніе по службѣ Тютчева шло тѣмъ временемъ своимъ чередомъ. Сначала Тютчевъ былъ сверхштатнымъ, потомъ штатнымъ чиновникомъ нашего посольства, наконецъ исполняющимъ должность «повѣреннаго въ дѣлахъ». Въ 1825 г. былъ онъ пожалованъ камеръ-юнкеромъ (званіе, которое Пушкинъ, бывшій на три года старше, получилъ восемь лѣтъ спустя), въ 1835—камергеромъ. Семейство Тютчева все увеличивалось. У жены Тютчева были дѣти отъ перваго брака (три сына); отъ брака съ Тютчевымъ у нея родились три дочери. Сохранившаяся отъ того времени семейная переписка свидѣтельствуетъ, что Тютчевы, плохіе хозяева, при своей большой семьѣ и при своемъ общественномъ положеніи, часто нуждались въ средствахъ.
Что̀ до поэтическаго творчества, то въ теченіе долгихъ лѣтъ Тютчеву приходилось работать, такъ сказать, въ пустотѣ. Въ два своихъ пріѣзда въ Россію онъ возобновлялъ отношенія съ нѣкоторыми кругами писателей. Стихи его, съ 1828 г. по 1835 г., печатались въ разныхъ изданіяхъ, въ альманахахъ Погодина и Раича, «Ураніи», «Сѣверной Лирѣ», «Галатеѣ», «Розѣ Грацій», «Сироткѣ», затѣмъ въ «Телескопѣ», «Сѣверныхъ Цвѣтахъ»… Но большинство изъ этихъ изданій (кромѣ двухъ послѣднихъ) были очень мало распространены, и имя Тютчева въ Россіи оставалось почти неизвѣстнымъ. Да и напечатана была лишь небольшая часть стихотвореній, написанныхъ Тютчевымъ. Нѣмецкіе же друзья Тютчева хотя и знали, что онъ пишетъ стихи (Гейне называетъ его въ письмахъ поэтомъ), конечно, не могли оцѣнить его поэзіи, по незнанію языка.
Одинъ несчастный случай погубилъ немало раннихъ стихотвореній Тютчева. Вернувшись изъ Греціи, Тютчевъ сталъ жечь ненужныя бумаги и нечаянно бросилъ въ огонь тетрадь со стихами. Въ ней былъ, между прочимъ, переводъ части «Фауста». Разсказывая объ этомъ событіи, Тютчевъ говоритъ, что сначала былъ опечаленъ, замѣтивъ свою оплошность, но «довольно скоро утѣшился, вспомнивъ, что сгорѣла и Александрійская библіотека».
Впрочемъ, и въ уцѣлѣвшихъ стихахъ Тютчева этого періода вполнѣ выразилось своеобразіе его поэзіи. Это своеобразіе сумѣлъ оцѣнить князь И. С. Гагаринъ, который, узнавъ стихи Тютчева, первый призналъ его однимъ изъ лучшихъ нашихъ поэтовъ. Вернувшись въ 1835 г. изъ Мюнхена въ Петербургъ, кн. Гагаринъ изумился, что Тютчевъ, какъ поэтъ, вовсе неизвѣстенъ въ Россіи, и взялъ на себя благодарный трудъ познакомить съ его стихами лучшихъ представителей тогдашней литературы. Послѣ настоятельныхъ просьбъ кн. Гагарина, Тютчевъ прислалъ ему въ Петербургъ свои тетради со стихами. Кн. Гагаринъ передалъ ихъ князю П. А. Вяземскому. Этимъ было положено начало извѣстности Тютчева.
«Черезъ нѣсколько дней,—разсказываетъ кн. Гагаринъ въ письмѣ:—невзначай прихожу къ князю Вяземскому за полночь и нахожу его вдвоемъ съ Жуковскимъ за вашими стихами. Они были вполнѣ увлечены поэтическимъ чувствомъ, которое дышитъ въ вашихъ стихахъ. Я былъ въ восхищеніи, въ восторгѣ, и каждое слово, каждое замѣчаніе, особенно Жуковскаго, убѣждало меня, что они вѣрно поняли всѣ оттѣнки и всю прелесть этой простой и глубокой мысли. Тутъ же рѣшено было напечатать пять-шесть, потомъ выпустить отдѣльной книжкой. На другой день узналъ о нихъ Пушкинъ. Я его потомъ видѣлъ; онъ цѣнитъ ихъ, какъ должно, и отзывался мнѣ о нихъ весьма сочувственно».
Тютчевъ не могъ остаться равнодушнымъ къ такому пріему, оказанному его творчеству поэтами, геній которыхъ онъ умѣлъ цѣнить. «Ваше послѣднее письмо,—писалъ онъ въ отвѣтъ князю Гагарину:—обрадовало меня исключительнымъ образомъ. И то была не суетная радость самовлюбленности (восторги этого рода прошли для меня), но радость сознанія, что другой понимаетъ твои идеи и сочувствуетъ имъ… Все же, дорогой другъ, я сильно сомнѣваюсь, чтобы мое бумагомараніе, посланное вамъ, заслуживало чести быть напечатаннымъ, и особенно отдѣльнымъ изданіемъ».
Отдѣльнаго изданія стиховъ Тютчева тогда не состоялось; но Пушкинъ далъ имъ почетное мѣсто въ своемъ «Современникѣ». Въ третьей книгѣ «Современника» за 1836 г. помѣщено 16 стихотвореній Тютчева подъ общимъ заглавіемъ: «Стихотворенія, присланныя изъ Германіи», и съ подписью: Ѳ. Т. Послѣ этого стихи Тютчева продолжали появляться въ «Современникѣ» какъ при жизни Пушкина, такъ и послѣ его смерти, до 1840 года включительно.
Въ концѣ тридцатыхъ годовъ въ жизни Тютчева произошли большія перемѣны.
Въ 1837 г. состоялось его перемѣщеніе по службѣ въ Туринъ, тогдашнюю столицу королевства Сардинскаго. Тютчевъ былъ назначенъ старшимъ секретаремъ нашего посольства. Это измѣняло весь строй его жизни, съ которымъ онъ свыкся за 14 лѣтъ своего пребыванія въ Мюнхенѣ. Есть извѣстіе, что назначеніе въ Туринъ не совсѣмъ согласовалось съ желаніями Тютчева, который надѣялся получить постъ въ Вѣнѣ.
Прежде чѣмъ отправиться на мѣсто своего назначенія, Тютчевъ снова повезъ свою жену и дѣтей въ Петербургъ. То была его третья поѣздка изъ-за границы въ Россію, падающая на осенніе мѣсяцы 1837 г. Тютчевъ прожилъ въ Россіи до середины ноября и въ Туринъ прибылъ одинъ. Жена же его провела у родныхъ мужа всю зиму. Изъ Петербурга за границу она отправилась весной 1838 г., на пароходѣ «Николай I», на которомъ, недалеко отъ Любека, случился пожаръ, едва не стоившій жизни всѣмъ на немъ бывшимъ лицамъ. Тютчева, въ опасности, выказала немалое мужество. Однако потрясеніе, которое она перенесла, и простуда, которой она подверглась, такъ на нее подѣйствовали, что, по пріѣздѣ въ Туринъ, она расхворалась и умерла 9 (21) сентября того же 1838 года.
Смерть жены страшно поразила Тютчева. Говорятъ, что онъ отъ горя посѣдѣлъ. Въ одномъ письмѣ, написанномъ имъ въ то время, онъ говоритъ: «Есть ужасныя годины въ существованіи человѣческомъ. Пережить все, чѣмъ мы жили въ продолженіе цѣлыхъ двѣнадцати лѣтъ. Что̀ обыкновеннѣе моей судьбы и что̀ ужаснѣе? Все пережить и все-таки жить!.. Ужасно, несказанно ужасно для бѣднаго человѣческаго сердца отречься навсегда отъ счастья»…
Нѣкоторой поддержкой для Тютчева была его встрѣча въ томъ же году съ Жуковскимъ, который совершалъ тогда съ наслѣдникомъ путешествіе по Европѣ. «Вы принесли съ собой,—писалъ Тютчевъ Жуковскому:—то, что̀ послѣ нея (т.-е. послѣ покойной жены) я болѣе всего любилъ въ мірѣ: отечество и поэзію». Тютчевъ не видалъ Жуковскаго съ дней своего ранняго дѣтства, но они встрѣтились, какъ люди близкіе. Вторую половину октября 1838 г. и февраль 1839 г. они провели вмѣстѣ (такъ какъ Тютчевъ ѣздилъ представляться наслѣднику), частью въ Комо, частью въ Миланѣ. Тютчевъ произвелъ на Жуковскаго самое лучшее впечатлѣніе. Въ одномъ письмѣ того времени онъ писалъ: «Я прежде зналъ Тютчева ребенкомъ, а теперь полюбилъ созрѣвшимъ человѣкомъ. Онъ человѣкъ необыкновенно геніальный и весьма добродушный, мнѣ по сердцу».
Въ свитѣ наслѣдника и въ случайныхъ русскихъ путешественникахъ, присоединившихся къ ней, Тютчевъ нашелъ чуть ли не весь петербургскій «свѣтъ» переселившимся на берега Комо. Жуковскій, въ своемъ дневникѣ, перечисляя лицъ, участвовавшихъ въ одной увеселительной прогулкѣ, говоритъ: «Съ нами все русскіе, дамы и мужчины. Дамы: Ливенъ, Долгорукая, графиня Толстая, Кутузова, Ершова и Базилевская; мужчины, сверхъ нашихъ, Тютчевъ, Базилевскій, Ершовъ, графъ Васильевъ, Васильчиковъ, Ламбертъ, Шиповъ, делегатъ, Кутузовъ, Вьельгорскій, Татищевъ, Фрейгангъ, князь Голицынъ, Саблуковъ»…
Въ дневникѣ Жуковскаго того времени нѣсколько разъ говорится о Тютчевѣ. По большей части въ этихъ замѣткахъ разсказывается о той глубокой скорби, которую тогда переживалъ Тютчевъ. Такъ, подъ 25 октября Жуковскій записалъ: «Возвращаясь, встрѣтился съ Тютчевымъ. Горе и воображеніе». Была однако въ Тютчевѣ одна черта, которой Жуковскій, со своей дѣтски-наивной душой, не могъ понять. Въ одномъ мѣстѣ дневника Жуковскій, не безъ изумленія, записалъ: «Онъ (Тютчевъ) горюетъ о женѣ, которая умерла мученической смертью, а говорятъ, что онъ влюбленъ въ Мюнхенѣ».
Дѣйствительно, въ томъ же 1839 г. Тютчевъ женился вторымъ бракомъ на вдовѣ, баронессѣ Эрнестинѣ Ѳедоровнѣ Дернгеймъ, урожденной баронессѣ Пфеффель. Съ семьей Пфеффелей, которые постоянно жили въ Мюнхенѣ, Тютчевъ былъ знакомъ уже давно. Второй женѣ Тютчева было въ годъ брака неполныхъ 29 лѣтъ; знавшіе ее называютъ ее женщиной «замѣчательной красоты и ума». Эрнестина Ѳедоровна пережила своего второго мужа и скончалась въ 1894 г.
Лѣтомъ того же 1839 г. Тютчевъ принужденъ былъ оставить свой постъ въ Туринѣ по поводу небольшой неисправности по службѣ (самовольная отлучка безъ разрѣшенія). Тютчева, въ видѣ наказанія, лишили чиновъ и званія камергера. Тютчевъ, хотя и не обладалъ достаточными средствами, чтобы жить независимо, рѣшилъ удалиться на нѣсколько лѣтъ отъ дѣлъ, надѣясь, что впослѣдствіи его проступокъ забудется, и ему удастся получить новое назначеніе. Онъ вернулся въ хорошо знакомый ему Мюнхенъ, гдѣ жили родственники его жены, и здѣсь, какъ частный человѣкъ, провелъ еще около четырехъ лѣтъ, возобновивъ прежнія знакомства и вернувшись къ той жизни, какую онъ велъ до переселенія въ Туринъ.
Между прочимъ, въ эти годы, когда у Тютчева былъ досугъ учиться, читать и мыслить, окончательно сложилось его міровоззрѣніе. Въ 1841 г. Тютчевъ совершилъ поѣздку въ Прагу, и тамъ были имъ написаны его стихи къ Ганкѣ, въ которыхъ нашли себѣ выраженіе его славянофильскіе взгляды. Когда въ 1843 году появилась книга маркиза де-Кюстина о Россіи, возбудившая общее вниманіе въ Европѣ, Тютчевъ написалъ въ отвѣтъ на нее замечательную статью, въ которой изложилъ свои, уже строго продуманные, взгляды на великое всемірно-историческое назначеніе Россіи. Посѣтивъ въ томъ же году, въ Берлинѣ, извѣстнаго знатока русской литературы, Варнгагена фонъ-Энзе, Тютчевъ изумилъ его «необычайнымъ знаніемъ дѣла», съ какимъ говорилъ о Россіи, ея политическихъ судьбахъ и ея писателяхъ (выраженія изъ дневника Варнгагена фонъ-Энзе).
Статья Тютчева противъ Кюстина (написанная по-французски), которая теперь извѣстна подъ заглавіемъ «Россія и Германія», тогда же появилась въ печати. Тютчевъ самъ отослалъ ее въ «Аугсбургскую Всеобщую Газету» (одинъ изъ вліятельнѣйшихъ о̀ргановъ того времени), а затѣмъ она вышла въ Парижѣ отдѣльной брошюрой. Статья вызвала оживленнѣйшіе толки какъ въ Европѣ, такъ и въ Россіи. Кн. Вяземскій и А. И. Тургеневъ посвятили ей немало мѣста въ своей перепискѣ. Въ концѣ концовъ статья была представлена государю, которому понравилась; это, вѣроятно, не осталось безъ вліянія на судьбу самого Тютчева.
О своемъ возвращеніи на службу Тютчевъ началъ хлопотать съ 1843 года. Съ этой цѣлью онъ совершилъ поѣздку въ Петербургъ. Среди другихъ покровителей онъ разсчитывалъ на содѣйствіе великой княгини Маріи Николаевны, которая узнала Тютчева во время своего посѣщенія Мюнхена въ 1840 году, и которой Тютчевъ посвятилъ стихи, содержащіе намекъ на его личную судьбу. Тютчевъ въ нихъ говоритъ о поэтѣ:
Пускай служить онъ не умѣетъ,
Боготворить умѣетъ онъ…
Кромѣ того Тютчеву оказала содѣйствіе его старая знакомая графиня Крюднеръ (бывшая Амалія Лерхенфельдъ), которая пользовалась большимъ вліяніемъ на графа Бенкендорфа… Тютчеву въ Петербургѣ удалось представить государю обширный мемуаръ о нашей восточной политикѣ, который былъ принятъ благосклонно.
Однако никакого опредѣленнаго назначенія Тютчевъ въ 1843 г. въ Петербургѣ не получилъ и вернулся въ Германію. Зиму 1843 и лѣто 1844 года онъ провелъ еще за границею, частью въ Мюнхенѣ, частью въ Парижѣ. Въ это время имъ и была обнародована его статья о Россіи и Германіи. Наконецъ осенью 1844 года, можетъ-быть, подъ вліяніемъ успѣха этой статьи, Тютчевъ окончательно рѣшилъ переселиться въ Россію. Зиму 1844—1845 гг. онъ жилъ въ Петербургѣ частнымъ человѣкомъ и былъ, по выраженію кн. П. А. Вяземскаго, «львомъ сезона». Петербургское общество оцѣнило въ немъ блестящаго собесѣдника и замѣчательнаго острослова, и всѣ салоны наперерывъ спѣшили залучить къ себѣ этого выходца изъ Европы. Вмѣстѣ съ тѣмъ славянофильскіе круги, съ которыми и раньше Тютчевъ былъ въ сношеніяхъ, приняли его, какъ одного изъ своихъ. Тогда именно Тютчевъ коротко сошелся съ кн. П. А. Вяземскимъ и сблизился съ А. С. Хомяковымъ.
Въ 1842(?5) г. Тютчеву были возвращены всѣ служебныя права и почетныя званія, и онъ принятъ на службу по министерству иностранныхъ дѣлъ. Въ началѣ слѣдующаго 1846 г. онъ получилъ назначеніе состоять по особымъ порученіямъ при государственномъ канцлерѣ. Позже, въ 1848 г., Тютчевъ былъ опредѣленъ старшимъ цензоромъ при особой канцеляріи министерства иностранныхъ дѣлъ… Передъ Тютчевымъ открылось «блестящее» поприще въ Петербургѣ. И годы его заграничной жизни сдѣлались для него, по его выраженью, «отнятымъ членомъ, о которомъ сомнѣваешься, былъ ли онъ когда-либо моимъ».
Въ одномъ письмѣ того времени Тютчевъ писалъ: «Какъ могли вы вообразить, что я опять оставлю Россію? Да если бъ меня назначили въ Парижъ съ тѣмъ, чтобы тотчасъ покинуть Россію, я бы поколебался… И наконецъ, отчего же въ томъ не сознаться? Петербургъ, какъ общество, одно изъ самыхъ пріятныхъ мѣстопребываній въ Европѣ… Достигнувъ 40 лѣтъ, никогда, такъ сказать, и не живши въ русскомъ обществѣ, я очень доволенъ, что нахожусь теперь въ немъ, и очень отрадно пораженъ тѣмъ необычайнымъ благоволеніемъ, которое мнѣ оказываютъ». Это не мѣшало, впрочемъ, Тютчеву въ то же <же> время горько жаловаться въ стихахъ на мертвенность того міра, надъ которымъ колдуетъ чародѣй-сѣверъ:
О, сѣверъ, сѣверъ, чародѣй!
Иль я тобою околдованъ?
Иль въ самомъ дѣлѣ я прикованъ
Къ гранитной полосѣ твоей!
О, если бъ мимолетный духъ,
Во мглѣ вечерней тихо вѣя,
Меня унесъ скорѣй, скорѣе
Туда, туда, на теплый югъ!
Въ Петербургѣ Тютчевъ, съ самаго начала, повелъ ту «разсѣянную», свѣтскую жизнь, съ которой уже не разставался до самой своей предсмертной болѣзни. Нѣкоторое понятіе объ этой жизни даетъ письмо П. А. Плетнева, писанное въ 1848 г.: «У меня подъ бокомъ Вяземскій и Тютчевъ. Но разница въ образѣ жизни не даетъ мнѣ средствъ извлечь что-нибудь изъ ихъ общества: я встаю—они спятъ; я ложусь—они ѣдутъ кататься». И то положеніе, которое Тютчевъ первоначально занялъ въ обществѣ, осталось за нимъ на всю жизнь. Онъ всегда былъ желаннымъ гостемъ всѣхъ вечеровъ и собраній, и его острыя «словечки» передавались изъ устъ въ уста…
Но, какъ поэта, Тютчева зналъ только небольшой кружокъ его близкихъ друзей. Это не покажется страннымъ, если вспомнить, что въ пушкинскомъ «Современникѣ» стихи Тютчева печатались безъ его имени, и что они оставались какъ бы похороненными въ старыхъ нумерахъ журнала. Самое появленіе въ печати стиховъ Тютчева почти совсѣмъ прекратилось съ 1840 года. Значительно ослабла даже и его творческая дѣятельность. За годы съ 1844 по 1848 имъ, кажется, было написано всего одно стихотвореніе. Когда въ 1847 г. Тютчеву довелось вновь встрѣтиться съ Жуковскимъ, который читалъ ему свой переводъ «Одиссеи»,—Тютчевъ съ удивленіемъ говорилъ, что въ немъ вновь проснулась «давно заснувшая способность свободно и безраздѣльно отдаваться наслажденію исключительно литературному».
Новый толчокъ къ литературной дѣятельности далъ Тютчеву 1848 годъ. Еще въ 1830 г., въ «іюльскіе дни» Тютчевъ предсказывалъ неизбѣжное наступленіе эпохи революціонныхъ взрывовъ, и поэтому «февральскія», «мартовскія» и «апрѣльскія» событія, по выраженію кн. Вяземскаго, «возбудили и подвигли все его нравственное существо». Кн. Вяземскій говоритъ, что былъ прямо «боленъ за Тютчева», боясь, что онъ «изнеможетъ подъ тяжестью впечатлѣній». Эти впечатлѣнія разбудили въ немъ его творчество, и въ 1848—49 гг. онъ написалъ длинный рядъ стихотвореній, въ числѣ которыхъ и свои наиболѣе извѣстные «политическіе» стихи: «Русская географія», «Разсвѣтъ», «Пророчество», «Тогда лишь въ полномъ торжествѣ», «Ужъ третій годъ», «Море и Утесъ»… Тогда же была написана Тютчевымъ его вторая политическая статья, «Россія и революція», немного позже—третья, «Папство и римскій вопросъ», и начатъ обширный трудъ, оставшійся неоконченнымъ, о политическихъ судьбахъ Европы. Позднѣе, такимъ же толчкомъ къ новой вспышкѣ литературной и поэтической дѣятельности Тютчева была наша Крымская война…
Къ рубежу сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ относится и начало настоящей извѣстности Тютчева, которой самъ онъ не искалъ, и которая пришла къ нему какъ бы противъ его воли. Давно переставъ печатать свои стихи, онъ не спѣшилъ обнародывать и новыя стихотворенія, предоставляя имъ распространяться въ спискахъ. Однако отрывокъ изъ стихотворенія «Море и утесъ» былъ напечатанъ безъ вѣдома автора въ «Русскомъ Инвалидѣ», и подъ стихами было указано, что они принадлежатъ тому поэту, «чьи прекрасныя стихотворенія, печатавшіяся въ «Современникѣ» при жизни Пушкина, конечно, памятны читающей публикѣ». Въ 1849 г. отдѣльной брошюрой была напечатана въ Парижѣ статья Тютчева «Россія и революція». Вслѣдъ затѣмъ, въ № отъ 1 января 1850 г., въ распространеннѣйшемъ европейскомъ журналѣ „Revue des deux Mondes“ появилась статья «Папство и римскій вопросъ» (обѣ статьи были написаны по-французски). Доставленная въ журналъ безъ всякаго содѣйствія автора и напечатанная безъ подписи, статья о папствѣ вызвала живѣйшій интересъ въ политическихъ кругахъ, и имя автора стало извѣстнымъ… Одновременно съ появленіемъ этой статьи во французскомъ журналѣ, въ обновленномъ «Современникѣ», который издавался тогда Н. А. Некрасовымъ и И. И. Панаевымъ, появилась (въ 1 № 1850 г.) восторженная статья о поэзіи Тютчева.
Эта статья, написанная Некрасовымъ, имѣла для исторіи тютчевской поэзіи громадное значеніе. Въ ней были внимательно разобраны тѣ стихи, которые печатались въ «Современникѣ» съ 1837 по 1840 г. за подписью Ѳ. Т., и сдѣлана восторженная характеристика всей поэзіи Тютчева. Основныя особенности дарованія Тютчева опредѣлены въ этой статьѣ чрезвычайно вѣрно. «Уловить именно тѣ черты,—говорится въ статьѣ:—по которымъ въ воображеніи читателя можетъ возникнуть и нарисоваться сама собой данная картина, дѣло величайшей трудности. Г-нъ Ѳ. Т. въ совершенствѣ владѣетъ этимъ искусствомъ… Его стихотворенія очень коротки, а между тѣмъ ни къ одному изъ нихъ рѣшительно нечего прибавить. Каждое слово мѣтко, полновѣсно». Въ статьѣ было перепечатано двадцать два стихотворенія Тютчева.
Статья Некрасова произвела впечатлѣніе въ русскихъ литературныхъ кругахъ. Тютчевъ былъ наконецъ оцѣненъ по справедливости болѣе широкой публикой. Вѣроятно, оказала вліяніе статья Некрасова и на самого Тютчева. Съ 1850 г. онъ сталъ охотнѣе отдавать свои стихи въ печать, въ «Москвитянинъ» Погодина и въ «Раутъ» Сушкова. Въ 1852 г. Тютчевъ намѣревался собрать свои стихи въ отдѣльной книжкѣ, но и это изданіе, по причинамъ, которыхъ мы не знаемъ, не состоялось. Только въ 1854 г., И. С. Тургеневъ, постоянный сотрудникъ «Современника», познакомившись съ Тютчевымъ, получилъ отъ него разрѣшеніе сдѣлать первое изданіе его стихотвореній. Было собрано свыше ста пьесъ, которыя сначала вновь были напечатаны въ «Современникѣ», а потомъ вышли въ видѣ маленькой книжки, со скромнымъ заглавіемъ: «Стихотворенія Ѳ. Тютчева».
Восторженно встрѣченное всей печатью, это изданіе сдѣлало наконецъ имя Тютчева извѣстнымъ и широкимъ кругамъ читателей.
Жизни Тютчева не суждено было однако завершиться безбурнымъ закатомъ. Въ пятидесятыхъ годахъ Тютчеву пришлось пережить сильное потрясеніе, въ значительной степени измѣнившее все направленіе его жизни. То было чувство, о которомъ Тютчевъ говорилъ:
О, ты, послѣдняя любовь,
Блаженство ты и безнадежность!
Начало этой «послѣдней» любви относится къ 1850 году. Въ этомъ году Тютчевъ сблизился съ г-жей Денисьевой, бывшей классной дамой въ Екатерининскомъ институтѣ, гдѣ воспитывались дочери Тютчева. Любовь Тютчева была не мимолетной вспышкой, но могущественнымъ чувствомъ, которому онъ остался вѣренъ до самой своей кончины. Можно даже сказать, что то было самое яркое страстное чувство, испытанное имъ въ жизни.
«Тютчеву въ то время,—разсказываетъ одно лицо, которое могло имѣть вполнѣ точныя свѣдѣнія объ этой сторонѣ жизни Тютчева:—было уже подъ пятьдесятъ лѣтъ; но онъ сохранилъ еще такую свѣжесть сердца и цѣльность чувствъ, такую способность къ безразсудной, не помнящей себя и слѣпой ко всему окружающему любви, что, читая его дышащія страстью письма, положительно отказываешься вѣрить, что они вышли изъ-подъ пера не впервые полюбившаго 25-лѣтняго юноши». О томъ же свидѣтельствуютъ стихи Тютчева этого періода: «Любовь, любовь, гласитъ преданье», «Послѣдняя любовь», «Чему молилась ты съ любовью», «О, не тревожь меня укорой справедливой», «Не говори, меня онъ какъ и прежде любитъ», «О, какъ убійственно мы любимъ», «Въ часы, когда бываетъ» и др. Въ нихъ страстность чувства соединена съ глубокой нѣжностью и высокой человѣчностью…
Понятно, къ какимъ тягостнымъ затрудненіямъ должна была привести Тютчева его любовь, при его общественномъ положеніи. Прежде всего она нарушила строй его семейной жизни, создавъ длинный рядъ крайне мучительныхъ условій, осложнявшихся еще денежными затрудненіями… Въ то же время противъ Тютчева оказалось общественное мнѣніе Петербурга и явно выраженное неудовольствіе двора. Послѣднее повело къ тому, что движеніе Тютчева по службѣ остановилось, и отъ «блестящаго» служебнаго будущаго ему пришлось отказаться. При всемъ томъ Тютчевъ не въ силахъ былъ создать для любимой женщины сколько-нибудь достойныхъ условій жизни. Въ стихахъ онъ говоритъ самому себѣ:
Судьбы ужаснымъ приговоромъ
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженнымъ позоромъ
На жизнь ея она легла.
А въ другомъ стихотвореніи онъ обращаетъ отъ ея лица самому себѣ тяжкіе упреки:
Онъ мѣритъ воздухъ мнѣ такъ бережно и скудно,
Не мѣрятъ такъ и лютому врагу…
«Какъ захваченный водоворотомъ,—говоритъ тотъ же свидѣтель, на котораго мы только-что ссылались:—Тютчевъ безцѣльно метался въ заколдованномъ положеніи, являясь въ одно и то же время и палачомъ и жертвой». Эти метанія продолжались четырнадцать лѣтъ, до самой смерти г-жи Денисьевой (4 августа 1864 г.). За эти годы единственнымъ отдыхомъ для Тютчева были лишь его заграничныя поѣздки,—частью по служебнымъ порученіямъ, частью съ лѣчебными цѣлями,—падающія на годы 1859, 1860 и 1862… Между прочимъ, въ одну изъ этихъ поѣздокъ Тютчевъ вновь посѣтилъ полуродной ему Мюнхенъ. «Во мнѣ уже недостаточно жизни,—писалъ онъ тогда:—чтобы переносить такія впечатлѣнія».
Смерть любимой женщины, завершившая этотъ періодъ жизни Тютчева, была для него тяжкимъ ударомъ. Какъ остро воспринялъ онъ это событіе, показываютъ такіе его стихи, какъ: «Весь день она лежала въ забытьи», «Есть и въ моемъ страдальческомъ застоѣ», «Опять стою я надъ Невой», «Сегодня, другъ, пятнадцать лѣтъ минуло», «Нѣтъ дня, чтобы душа не ныла», «Вотъ бреду я вдоль большой дороги»… А въ одномъ письмѣ, относящемся къ тому же времени, Тютчевъ такъ опредѣляетъ свои чувства: «Мое душевное состояніе ужасно. Я изнываю день за днемъ все больше и больше въ мрачной бездонной пропасти… Смыслъ моей жизни утраченъ, и для меня ничего болѣе не существуетъ»…
Неудивительно, что за всѣ эти четырнадцать лѣтъ Тютчевъ не находилъ въ себѣ силъ, чтобы заняться правильно литературной работой. Подъ вліяніемъ сильныхъ переживаній, онъ вернулся къ поэтическому творчеству, и въ петербургскій періодъ жизни имъ создано значительное число лучшихъ стихотвореній. Но именно въ тѣ годы, когда писатели начинаютъ подводить итоги всему, ими сдѣланному, Тютчевъ относился съ величайшимъ равнодушіемъ къ своей возраставшей извѣстности. Онъ довольствовался тѣмъ, что отдавалъ нѣкоторыя изъ своихъ стихотвореній въ печать, предоставляя другія ихъ случайной судьбѣ. И когда въ 60-хъ годахъ выяснилось, что первое изданіе его стиховъ разошлось, онъ не могъ принудить себя заняться подготовкой къ печати второго, которое и было напечатано (въ 1868 г.) безъ всякаго его содѣйствія. Самъ онъ объяснялъ это своей «лѣнью праздной», но, конечно, причины его равнодушія лежали глубже.
Съ такимъ же равнодушіемъ относился Тютчевъ и къ своей служебной дѣятельности. Послѣднія двадцать лѣтъ жизни онъ довольствовался должностью старшаго цензора при особой канцеляріи министерства иностранныхъ дѣлъ. На этомъ поприщѣ Тютчеву, конечно, было негдѣ приложить свои замѣчательныя способности, знанія и умъ. Въ дневникѣ сослуживца Тютчева, А. В. Никитенко, не разъ и подробно разсказывается о тѣхъ попыткахъ, какія дѣлалъ Тютчевъ, чтобы ослабить цензурный гнетъ своего времени, ради чего онъ даже написалъ особую «Записку» («О цензурѣ въ Россіи»). Но объ этихъ попыткахъ можно сказать словами И. С. Аксакова: «Трудно защититься отъ чувства соболѣзнованія къ положенію просвѣщеннаго, высокаго ума, вынужденнаго унизиться до уровня почти дѣтски-наивнаго разумѣнія». Въ концѣ концовъ Тютчевъ хорошо сознавалъ свое безсиліе измѣнить что-либо въ дѣлахъ своего вѣдомства и всю свою честь видѣлъ въ томъ, чтобы, «стоя на часахъ у мысли», порѣже грозить оружіемъ; мы, говоритъ онъ,—
Не арестантскій, а почетный
Держали караулъ при ней…
Но, отказавшись отъ успѣховъ литературныхъ и служебныхъ, Тютчевъ не могъ подавить въ себѣ энергію мысли и дѣятельности, которая искала себѣ примѣненія. Эту потребность удовлетворялъ онъ, до извѣстной степени, въ постоянномъ живомъ общеніи съ самыми разнообразными кругами лицъ. Наперекоръ возраставшимъ недугамъ старости, онъ съ годами все раздвигалъ предѣлы своихъ знакомствъ и отношеній, въ постоянной жаждѣ участвовать въ обмѣнѣ мыслей и сужденій. Старѣя, онъ не только не отказывался отъ постоянныхъ посѣщеній всевозможныхъ вечеровъ, обществъ, собраній, но, напротивъ, пристрастился къ нимъ гораздо болѣе. Рѣшительно каждый день появлялся онъ или въ великосвѣтскомъ салонѣ, или въ гостиной писателя, или въ кружкѣ молодежи, не стѣсняясь разностью воззрѣній, всегда готовый отстаивать свои убѣжденія въ свободномъ, рыцарски-благородномъ спорѣ.
«То не былъ маститый, величавый, почтенный старецъ,—говоритъ о послѣднихъ годахъ жизни Тютчева И. С. Аксаковъ:—такихъ эпитетовъ не рѣшился бы приложить къ нему ни одинъ изъ самыхъ рьяныхъ его хвалителей, инстинктивно чувствуя, какъ неумѣстны они въ отношеніи къ Тютчеву… Въ разговорахъ съ этимъ сѣдовласымъ или почти безвласымъ, нерѣдко хворымъ, чуть не 70-лѣтнимъ старикомъ, почти всегда зябнувшимъ и согрѣвавшимъ спину пледомъ, не помнилось объ его лѣтахъ. Выдающеюся, преобладающею стихіей въ Тютчевѣ была мысль,—а мысль, по самому существу своему, не то что вѣчно юна, но вѣчно зрѣла или, точнѣе сказать, не вѣдаетъ возраста… Всякое самодовольство было противно его природѣ, онъ не только не зналъ пресыщенія, но сытости никогда не давала ему никакая умственная трапеза. Это былъ пламень, мгновенно пожиравшій всякое, встрѣчавшееся ему и имъ самимъ творимое, явленіе мысли, и непрерывно вновь самъ изъ себя возгоравшій».
Другой современникъ, старый другъ Тютчева, М. П. Погодинъ, оставилъ намъ его живое изображеніе въ свѣтскомъ собраніи: «Низенкій, худенькій старичокъ, съ длинными, отставшими отъ висковъ посѣдѣлыми волосами, которые никогда не приглаживались, одѣтый небрежно, ни на одну пуговицу не застегнутый какъ надо, вотъ онъ входитъ въ ярко освѣщенную залу. Музыка гремитъ, балъ кружится въ полномъ разгарѣ… Старичокъ пробирается нетвердою поступью вдоль стѣны, держа шляпу, которая сейчасъ, кажется, упадетъ изъ его рукъ. Изъ угла прищуренными глазами окидываетъ все собраніе… Къ нему подходитъ кто-то и заводитъ разговоръ… слово за слово, его что-то задѣло, онъ оживился, и потекла потокомъ рѣчь увлекательная, блистательная, настоящая импровизація… ее надо бы записать… Вотъ онъ роняетъ, самъ того не примѣчая, нѣсколько выраженій, запечатлѣнныхъ особой силой ума, нѣсколько остротъ, которыя тутъ же подслушиваются сосѣдями и передаются шопотомъ по всѣмъ гостинымъ».
Въ свѣтскихъ кругахъ Тютчевъ былъ гораздо больше извѣстенъ именно этими своими остротами (да еще, пожалуй, своей феноменальной разсѣянностью), чѣмъ своими стихами. Къ сожалѣнію, громадное большинство острыхъ словъ Тютчева затеряно безнадежно; изъ сохранившихся многія относятся къ такимъ частнымъ случаямъ, что для своего пониманія требуютъ теперь длиннаго комментарія. Нѣсколько выраженій однако могутъ служить образцами острословія Тютчева. Такъ, Австрію онъ называлъ «Ахилломъ, у котораго пятка повсюду»; о кн. А. М. Горчаковѣ говорилъ, что онъ—«Нарциссъ чернильницы»; о Франціи,—что «у нея—ахъ!—двѣ души живутъ въ одной груди» (стихъ Гёте) и т. д.
Блестящія бесѣды Тютчева до нѣкоторой степени сохранились для насъ въ его письмахъ. Написанныя прекраснымъ французскимъ языкомъ, полныя неожиданныхъ сопоставленій и оригинальныхъ мыслей, письма Тютчева примѣчательны почти столько же, какъ его стихи. Тютчевъ мало говоритъ въ своихъ письмахъ о повседневномъ и житейскомъ, но охотно касается важнѣйшихъ вопросовъ современной жизни и политики. Еще въ 1854 г., въ годъ Крымской войны, французскій журналистъ Форкадъ опубликовалъ въ своей статьѣ, въ «Revue des deux Mondes», отрывки изъ писемъ Тютчева (не называя его имени). Эти отрывки произвели большое впечатлѣніе въ Петербургѣ, ихъ авторъ былъ узнанъ, и слава тютчевскихъ писемъ, въ свѣтскихъ кругахъ, была упрочена. Корреспонденты Тютчева стали не только хранить, какъ драгоцѣнность, получаемыя отъ него письма, но часто распространяли ихъ, тотчасъ по полученіи, въ спискахъ. Это, въ свою очередь, побуждало Тютчева высказывать свои мнѣнія путемъ писемъ, и его переписка, въ послѣдніе годы жизни, достигла огромныхъ размѣровъ.
Послѣ 1864 года жизнь Тютчева начала явно клониться къ концу. Могучая жизненность его духа помогла ему справиться съ той потерей, которую онъ понесъ въ этомъ году. Послѣ долговременнаго пребыванія за границей (зима 1864— 1865 гг.), Тютчевъ вернулся къ своей обычной жизни и еще нашелъ въ себѣ силы для цѣлаго ряда новыхъ поэтическихъ созданій, среди которыхъ есть шедевры его поэзіи: «Какъ хорошо ты, о, море ночное», «Какъ неожиданно и ярко», «Ночное небо такъ угрюмо», «Тихо въ озерѣ струится», «Въ небѣ таютъ облака», «По дорогѣ во Вщижъ» и др. Но себя въ это время онъ вѣрно характеризовалъ въ одномъ стихотворномъ посланіи: «Безпомо̀щный и убогій»… сознаваясь, что «дряхлѣющія силы» ему «начинаютъ измѣнять». И когда, въ 1870 г., скончался его братъ Николай, Тютчевъ въ прощальномъ стихотвореніи высказалъ о себѣ грустное пророчество:
На роковой стою очереди.
Новое заграничное путешествіе, 1870 г., было уже послѣднимъ въ жизни Тютчева. Важныя событія того времени (Франко-прусская война) еще разъ увлекли его мысль въ область широкихъ историческихъ соображеній, и его письма съ пути исполнены юношеской силы. Но, по возвращеніи въ Россію, черезъ два года, 1-го января 1873 г., Тютчева постигъ апоплексическій ударъ. Утромъ Тютчевъ вышелъ изъ дому для новогоднихъ визитовъ. Вскорѣ его привезли назадъ разбитаго параличомъ. Вся лѣвая часть тѣла была безвозвратно поражена.
«Первымъ дѣломъ Тютчева,—разсказываетъ И. С. Аксаковъ:—по мѣрѣ того, какъ онъ сталъ приходить въ сознаніе, было—ощупать свой умъ. Жить—значило для него мыслить, и съ первымъ, еще слабымъ возвратомъ силъ, его мысль задвигалась, заиграла и засверкала, какъ бы тѣшась своей живучестью. Прикованный къ постели, съ ноющей и сверлящей болью въ мозгу, не имѣя возможности ни приподняться ни перевернуться безъ чужой помощи, съ голосомъ едва внятнымъ, онъ истинно дивилъ и врачей и посѣтителей блескомъ своего остроумія и живостью участія къ отвлеченнымъ интересамъ… «Это лишь возбужденіе, это ненормальное явленіе,—увѣряли доктора:—засимъ несомнѣнно послѣдуетъ постепенное ослабленіе умственныхъ силъ…» Доктора обманулись въ своихъ научныхъ расчетахъ… Мыслительность была въ Тютчевѣ природною, существеннѣйшею жизненною стихіей,—могла угаснуть и угасла только послѣднею».
Еще полгода прожилъ Тютчевъ, обреченный на постель или кресло. Онъ пытался работать, диктовалъ обширныя письма на серьезныя темы, старался писать стихи. Стихъ уже плохо поддавался его волѣ, но въ его письмахъ того времени много интересныхъ мыслей.
Въ іюнѣ послѣдовалъ второй ударъ, сильно ухудшившій положеніе Тютчева. 15 іюля 1873 г. его не стало.
Книжка въ триста небольшихъ стихотвореній, изъ которыхъ около трети переводныхъ, четыре статьи да рядъ писемъ,—вотъ все литературное наслѣдіе Тютчева. Но Фетъ, въ своей надписи на сборникѣ стиховъ Тютчева, справедливо сказалъ столько разъ послѣ повторенныя слова:
Муза, правду соблюдая,
Глядитъ, и на вѣсахъ у ней
Вотъ эта книжка небольшая
Томовъ премногихъ тяжелѣй.
Поэзія Тютчева принадлежитъ къ самымъ значительнымъ, самымъ замѣчательнымъ созданіямъ русскаго духа.
Къ поэзіи Тютчева можно подходить съ трехъ разныхъ точекъ зрѣнія: можно обратить вниманіе на выраженныя въ ней мысли, можно постараться выявить ея философское содержаніе, можно наконецъ остановиться на ея чисто-художественныхъ достоинствахъ. Со всѣхъ трехъ точекъ зрѣнія, поэзія Тютчева заслуживаетъ величайшаго вниманія.
И. С. Аксаковъ указалъ, что для Тютчева «жить—значило мыслить». Неудивительно поэтому, что его стихи всегда полны мысли. Въ каждомъ его стихотвореній чувствуется не только острый глазъ и чуткій слухъ художника, но и умъ мыслителя.
Въ цѣломъ рядѣ стихотвореній Тютчева мысль даже стоитъ на первомъ мѣстѣ. Это тѣ его стихи, въ которыхъ онъ излагаетъ свои излюбленные политическіе взгляды. Параллельно онъ развивалъ ихъ въ своихъ статьяхъ. Эти взгляды образуютъ стройную систему убѣжденій о провиденціальной роли славянства и Россіи въ судьбахъ міра и приближаются къ ученію славянофиловъ 40-хъ и 50-хъ годовъ. Болѣе или менѣе исчерпываются эти взгляды Тютчева увѣренностью, что Россіи предстоитъ собрать воедино «славянъ родныя поколѣнья» и образовать великое православное государство, спаянное единой вѣрой и «любовью». Исполненіе этого ожиданія связано съ темнымъ «пророчествомъ» о томъ, что столицей славянскаго міра должна стать «возобновленная Византія», а ея святыней—христіанскій алтарь, вновь поставленный въ святой Софіи.
Пади предъ нимъ, о, царь Россіи,
И встань, какъ всеславянскій царь!—
Иногда у Тютчева мысль просто изложена въ стихотворной формѣ, и это, безспорно, самыя слабыя изъ его созданій («Тогда лишь въ полномъ торжествѣ», «Ватиканская годовщина», «Хотя бъ она сошла съ лица земного», «Славянамъ»). Чаще у Тютчева мысль облекается въ образъ, становится символомъ («Смотри, какъ западъ загорѣлся», «Море и утесъ», «Разсвѣтъ», «Ужасный сонъ отяготѣлъ надъ нами»). Нѣкоторыя изъ такихъ стихотвореній говорятъ даже больше, чѣмъ хотѣлъ сказать самъ поэтъ. Такъ, напримѣръ, въ о̀бразахъ «моря» и «утеса» Тютчевъ думалъ представить безсиліе революціонныхъ силъ передъ мощью русскаго міра. Но мы въ правѣ подставить подъ это стихотвореніе иное, болѣе широкое содержаніе, и стихи не утратятъ для насъ своего очарованія.
Отдѣльно стоятъ стихотворныя раздумія Тютчева, не связанныя съ какими-либо политическими событіями. Это, по большей части, размышленія по поводу вѣковѣчныхъ загадокъ міра и человѣческой жизни («Черезъ Ливонскія я проѣзжалъ поля», «Близнецы», «Два голоса», «Двѣ силы есть, двѣ роковыя силы», «Природа—сфинксъ», «По дорогѣ во Вщижъ»). Ихъ строфы, двустишія и отдѣльные стихи образуютъ блестящіе афоризмы, давно вошедшіе въ обиходъ русской рѣчи. Кто, напримѣръ, не знаетъ такихъ выраженій, какъ: «Мысль изреченная есть ложь», «Въ Россію можно только вѣрить», «День пережитъ, и слава Богу», любовь—«поединокъ роковой», природа «о дняхъ былыхъ молчитъ» и т. д. Такіе же афоризмы порой вкраплены у Тютчева и въ тѣ стихи, въ которыхъ въ цѣломъ надъ мыслью преобладаетъ чувство.
Есть у Тютчева и два-три стихотворенія, которыя—какъ это обычно у французскихъ поэтовъ XVIII вѣка—держатся исключительно на остроуміи, и среди нихъ такое значительное, какъ «Я лютеранъ люблю богослуженье»…
Однако, какъ ни интересны, какъ ни замѣчательны тѣ мысли, которыя Тютчевъ прямо высказываетъ въ своихъ стихахъ, мысли, продуманныя имъ, осознанныя,—гораздо замѣчательнѣе то сокровенное содержаніе его поэзіи, которое вложено имъ въ стихи «безсознательно» т.-е. въ силу тайной творческой интуиціи. Это, такъ сказать, тѣ подземные ключи, которыми питается его поэзія, которые ей даютъ ея несокрушимую силу и ея несравненную красоту. Тютчевъ въ своихъ статьяхъ, въ своихъ разсудочныхъ стихотвореніяхъ—остроумный, хотя немного парадоксальный діалектикъ; въ метафизической основѣ своей поэзіи Тютчевъ—глубокій мыслитель, самостоятельно, подъ своимъ угломъ зрѣнія, освѣщающій тайны міра.
Исходную точку міровоззрѣнія Тютчева, кажется намъ, можно найти въ его знаменательныхъ стихахъ, написанныхъ «По дорогѣ во Вщижъ»:
Природа знать не знаетъ о быломъ,
Ей чужды наши призрачные годы,
И передъ ней мы смутно сознаёмъ
Себя самихъ—лишь грезою природы.
Поочередно всѣхъ своихъ дѣтей,
Свершающихъ свой подвигъ безполезный,
Она равно привѣтствуетъ своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
Подлинное бытіе имѣетъ лишь природа въ ея цѣломъ. Человѣкъ—лишь «греза природы». Его жизнь, его дѣятельность—лишь «подвигъ безполезный». Вотъ философія Тютчева, его сокровенное міросозерцаніе. Этимъ широкимъ пантеизмомъ объясняется едва ли не вся его поэзія.
Вполнѣ понятно, что такое міросозерцаніе прежде всего приводитъ къ благоговейному преклоненію передъ жизнью природы.
Въ ней есть душа, въ ней есть свобода,
Въ ней есть любовь, въ ней есть языкъ!—
Стихи Тютчева о природѣ—почти всегда страстное признаніе въ любви. Тютчеву представляется высшимъ блаженствомъ, доступнымъ человѣку,—любоваться многообразными проявленіями жизни природы. Его завѣтное желаніе—«въ бездѣйствіи глубокомъ», весь день «пить весенній, теплый воздухъ» да «слѣдить на высокомъ небѣ облака». Онъ утверждаетъ, что передъ «цвѣтущимъ блаженствомъ мая» ничто самыя утѣхи рая. Онъ говоритъ объ «умильной прелести» осеннихъ вечеровъ, объ «обаятельной тайнѣ» іюньской ночи, объ «ослѣпительной красѣ» оснѣженнаго лѣса. О веснѣ восклицаетъ онъ: «Что̀ устоитъ передъ дыханьемъ и первой встрѣчею весны!», о радугѣ—«Какая нѣга для очей!», о грозѣ—«Люблю грозу въ началѣ мая!», о морѣ—«Какъ хорошо ты, о, море ночное!». Наконецъ онъ и прямо исповѣдуетъ свою любовь къ природѣ, въ восторженныхъ стихахъ:
Нѣтъ, моего къ тебѣ пристрастья
Я скрыть не въ силахъ, мать-земля!
И не только «блаженство», «прелесть», «обаяніе» видитъ Тютчевъ въ явленіяхъ природы, но и нѣчто высшее, чѣмъ человѣческая жизнь, нѣчто божественное, святое. Весну онъ прямо называетъ «божествомъ» («Какъ ни гнететъ рука судьбины»). Такъ же «божествами родными» называетъ онъ горныя вершины. Монбланъ кажется ему «откровеньемъ неземнымъ», во вспышкахъ зарницъ угадываетъ онъ рѣшеніе какого-то «таинственнаго дѣла»; даже осенняя дремота засыпающаго передъ зимой лѣса представляется ему «вѣщей». Вотъ почему «непорочные лучи» звѣздъ противоставляетъ онъ «смертнымъ взглядамъ» людскихъ безумныхъ толпъ; вотъ почему высоты, на которыхъ «смертной жизни мѣста нѣтъ» и гдѣ «слышна лишь жизнь природы», считаетъ онъ странами болѣе «чистыми», нежели нашъ міръ,—странами, гдѣ витаютъ «ангелы» («Надъ виноградными холмами», «Хоть я и свилъ гнѣздо въ долинѣ»). Вотъ почему также странникъ, который отдался міру природы, становится лицомъ священнымъ, «гостемъ благихъ боговъ».
Напротивъ, въ жизни человѣческой все кажется Тютчеву ничтожествомъ, безсиліемъ, рабствомъ. Для него человѣкъ передъ природой—это «сирота бездомный», «немощный» и «голый». Только съ горькой насмѣшкой называетъ Тютчевъ человѣка «царемъ земли» («Съ поляны коршунъ поднялся»). Скорѣе онъ склоненъ видѣть въ человѣкѣ случайное порожденіе природы, ничѣмъ не отличающееся отъ существъ, сознаніемъ не одаренныхъ. «Мыслящій тростникъ»—вотъ какъ опредѣляетъ человѣка Тютчевъ въ одномъ стихотвореніи. Въ другомъ, какъ бы развивая эту мысль, онъ спрашиваетъ: «Что̀ жъ негодуетъ человѣкъ, сей злакъ земной?» О природѣ, въ ея цѣломъ, Тютчевъ говоритъ опредѣленно: «въ ней есть свобода», въ человѣческой жизни видитъ онъ лишь «призрачную свободу». Въ веснѣ, въ горныхъ вершинахъ, въ лучахъ звѣздъ Тютчевъ видѣлъ божества, напротивъ, о человѣкѣ говоритъ онъ:
…не дано ничтожной пыли
Дышать божественнымъ огнемъ.
Но человѣкъ не только—ничтожная капля въ океанѣ жизни природы, онъ еще въ ней начало дисгармонирующее. Человѣкъ стремится утвердить свою обособленность, свою отдѣльность отъ общей міровой жизни, и этимъ вноситъ въ нее разладъ. Сказавъ о той пѣвучести, какая «есть въ морскихъ волнахъ», о «стройномъ мусикійскомъ шорохѣ», струящемся въ камышахъ, о «полномъ созвучіи» во всей природѣ, Тютчевъ продолжаетъ:
Лишь въ нашей призрачной свободѣ
Разладъ мы съ нею сознаёмъ…
Въ другомъ, не менѣе характерномъ, стихотвореніи Тютчевъ изображаетъ старую «Итальянскую виллу», покинутую много вѣковъ назадъ и слившуюся вполнѣ съ жизнью природы. Она кажется ему «блаженной тѣнью, тѣнью елисейской»… Но едва вступилъ въ нее вновь человѣкъ, какъ сразу «все смутилось», по кипарисамъ пробѣжалъ «судорожный трепетъ», замолкъ фонтанъ, послышался нѣкій невнятный лепетъ… Тютчевъ объясняетъ это тѣмъ, что—
злая жизнь, съ ея мятежнымъ жаромъ,
Черезъ порогъ завѣтный перешла.
Чтобы побѣдить въ себѣ «злую жизнь», чтобы не вносить въ міръ природы «разлада», надо съ нею слиться, раствориться въ ней. Объ этомъ опредѣленно говоритъ Тютчевъ въ своемъ славословіи веснѣ:
Игра и жертва жизни частной,
Приди жъ, отвергни чувствъ обманъ
И ринься, бодрый, самовластный,
Въ сей животворный океанъ!..
И жизни божески-всемірной
Хотя на мигъ причастенъ будь!
Въ другомъ стихотвореніи («Когда что̀ звали мы своимъ»), онъ говоритъ о послѣднемъ утѣшеніи—исчезнуть въ великомъ «все» міра, подобно тому, какъ исчезаютъ отдѣльныя рѣки въ морѣ. И самъ Тютчевъ то восклицаетъ, обращаясь къ сумраку: «Дай вкусить уничтоженья, съ міромъ дремлющимъ смѣшай!», то высказываетъ желаніе «всю потопить свою душу» въ обаяніи ночного моря, то наконецъ съ великой простотой признается: «Безслѣдно все, и такъ легко не быть!..»
Тютчевъ спрашивалъ себя:
Откуда, какъ разладъ возникъ?
И отчего же въ общемъ хорѣ
Душа не то поетъ, что̀ море,
И ропщетъ мыслящій тростникъ!
Онъ могъ бы и дать отвѣтъ на свой вопросъ: оттого, что человѣкъ не ищетъ сліянія съ природой, не хочетъ «отвергнуть чувствъ обманъ», т.-е. вѣру въ обособленность своей личности. Предугадывая ученіе индійской мудрости,—въ тѣ годы еще мало распространенное въ Европѣ,—Тютчевъ признавалъ истинное бытіе лишь у міровой души и отрицалъ его у индивидуальныхъ «я». Онъ вѣрилъ, что бытіе индивидуальное есть призракъ, заблужденіе, отъ котораго освобождаетъ смерть, возвращая насъ въ великое «все». Вполнѣ опредѣленно говоритъ объ этомъ одно стихотвореніе («Смотри, какъ на рѣчномъ просторѣ»), въ которомъ жизнь людей сравнивается съ рѣчными льдинами, уносимыми потокомъ «во всеобъемлющее море». Онѣ всѣ тамъ, большія и малыя, «утративъ прежній образъ свой», сливаются «съ роковой бездной». Тютчевъ самъ и объясняетъ свое иносказаніе:
О, нашей мысли обольщенье,
Ты—человѣческое „я“:
Не таково ль твое значенье,
Не такова ль судьба твоя!
Истинное безсмертіе принадлежитъ лишь природѣ, въ ея цѣломъ, той природѣ, которой «чужды наши призрачные годы». Когда «разрушится составъ частей земныхъ», все зримое будетъ покрыто водами,—
И Божій ликъ изобразится въ нихъ.
Даже любимыя дѣти природы, не знающія съ ней разлада: лѣсъ, рѣка, поля,—приближаются къ этому безсмертію. Имъ дана жизнь многихъ столѣтій. Они, словно «съ бреговъ иного свѣта», доходятъ до насъ изъ прошлыхъ вѣковъ («Черезъ Ливонскія я проѣзжалъ поля»). Въ далекомъ будущемъ они останутся такими же, каковы они сегодня:
Пройдутъ вѣка,
Такъ же будетъ въ вѣчномъ строѣ
Течь и искриться рѣка,
И поля дышать на зноѣ…
Между тѣмъ человѣка ждетъ полное исчезновеніе. «Всепоглощающей и миротворной бездной» привѣтствуетъ природа «безполезный подвигъ» людей. «Безслѣдно все»,—говоритъ Тютчевъ о судьбѣ людей и добавляетъ съ безнадежностью:
то уйдетъ всецѣло,
Чѣмъ ты и дышишь и живешь…
Замѣчательно, что въ пантеистическомъ обожествленіи природы Тютчевъ-поэтъ какъ бы теряетъ ту свою вѣру въ личное Божество, которую со страстностью отстаивалъ онъ, какъ мыслитель. Такъ, въ ясный день при обрядѣ погребенія, проповѣдь ученаго, сановитаго пастора о крови Христовой уже кажется Тютчеву только «умною, пристойной рѣчью», и онъ противополагаетъ ей «нетлѣнно-чистое» небо и «голосисто-рѣющихъ въ воздушной безднѣ» птицъ. Въ другую минуту, «лѣниво дышащимъ полднемъ», Тютчеву сказывается и самое имя того божества, которому дѣйствительно служитъ его поэзія,—имя «великаго Пана», дремлющаго въ пещерѣ нимфъ… И кто знаетъ, не къ кругу ли этихъ мыслей относится странное восклицаніе, вырвавшееся у Тютчева въ какой-то тяжелый мигъ:
Мужайся, сердце, до конца:
И нѣтъ въ твореніи Творца,
И смысла нѣтъ въ мольбѣ!
Изъ противоположенія безсилія личности и всемогущества природы возникаетъ страстное желаніе хотя на краткое мгновеніе заглянуть въ тайныя глубины космической жизни, въ ту ея душу, для которой все человѣчество лишь минутная греза. Тютчевъ это желаніе называетъ жаждою «слиться съ безпредѣльнымъ» («О чемъ ты воешь, вѣтръ ночной»). Ему кажется, что человѣческая душа—«въ узахъ заключенный духъ», который «на волю просится и рвется» («Ю. Ѳ. Абазѣ»).
Отсюда—тяготѣніе Тютчева къ «древнему, родимому хаосу». Этотъ хаосъ представляется ему исконнымъ началомъ всякаго бытія, изъ котораго вырастаетъ и сама природа. Хаосъ—сущность, природа—его проявленіе. Всѣ тѣ минуты въ жизни природы, когда «за оболочкой зримой» можно узрѣть «ее самоё», ея темную сущность, Тютчеву дороги и желанны.
Такія минуты чаще всего представляются въ темнотѣ ночи. Днемъ стихія хаоса незрима, такъ какъ между человѣкомъ и ею наброшенъ «покровъ златотканный», «золотой коверъ»,—всѣ проявленія жизни природы. Ночью этотъ коверъ падаетъ, и человѣкъ стоитъ—
Лицомъ къ лицу предъ пропастію темной.
Тютчевъ добавляетъ: «Вотъ отчего намъ ночь страшна». Но для него самого ночь была скорѣе соблазнительна. Онъ былъ увѣренъ, что ночью, «въ тиши всемірнаго молчанья»,
Живая колесница мірозданья
Открыто катится въ святилищѣ небесъ.
Ночью можно подглядѣть таинственную жизнь хаоса, потому что ночью въ пристани оживаетъ «волшебный челнъ» грезы, сновидѣнія и уноситъ насъ—
Въ неизмѣримость темныхъ волнъ.
Не менѣе дороги были Тютчеву тѣ явленія природы, въ которыхъ «хаотическое» выступало наружу,—и прежде всего гроза. Грозѣ посвящено нѣсколько лучшихъ стихотвореній Тютчева. Въ бѣглыхъ зарницахъ, загорающихся надъ землею, усматривалъ онъ взоръ какихъ-то «грозныхъ зѣницъ». Другой разъ казалось ему, что этими зарницами ведутъ между собою бесѣду какіе-то «глухонѣмые демоны», рѣшающіе нѣкое «таинственное дѣло». Или наконецъ угадывалъ онъ гигантскую незримую пяту, подъ которой гнутся, въ минуты лѣтнихъ бурь, лѣсные исполины. И, прислушиваясь къ сѣтованіямъ ночного вѣтра, къ его пѣснямъ «про древній хаосъ про родимый», сознавался Тютчевъ, что его ночная душа жадно
Внимаетъ повѣсти любимой…
Но подсмотрѣть хаосъ можно не только во внѣшней природѣ, но и въ глубинѣ человѣческой души. Подобно тому, какъ ночь, какъ гроза, какъ буря, какъ ночной вѣтеръ, влекло къ себѣ Тютчева все хаотическое, что̀ таится и порою вскрывается въ нашихъ душахъ, въ нашей жизни. Во всѣхъ основныхъ проявленіяхъ нашей жизни, въ любви и въ смерти, во снѣ и въ безуміи, усматривалъ Тютчевъ священное для него начало хаоса.
Любовь для Тютчева не свѣтлое, спасающее чувство, не «союзъ души съ душой родной», какъ «гласитъ преданье», но «поединокъ роковой», въ которомъ—
Мы то всего вѣрнѣе губимъ,
Что̀ сердцу нашему милѣй.
Любовь для Тютчева всегда страсть, такъ какъ именно страсть близитъ насъ къ хаосу. «Пламенно-чудесной игрѣ» глазъ Тютчевъ предпочитаетъ «угрюмый, тусклый огнь желанья»; въ немъ находитъ онъ «очарованіе сильнѣй». Соблазнъ тайной, запретной любви онъ ставитъ выше, чѣмъ «невозвратный румянецъ стыдливости», т.-е. любовь «грѣховную» выше «невинной», и оправдываетъ свой выборъ тѣмъ, что, полныя, какъ бы кровью, своимъ сокомъ виноградныя ягоды прекраснее, чѣмъ чистыя, ароматныя розы… Самую страсть Тютчевъ называетъ «буйной слѣпотой» и тѣмъ какъ бы отожествляетъ ее съ ночью. Какъ слѣпнетъ человѣкъ во мракѣ ночи, такъ слѣпнетъ онъ и во мракѣ страсти, потому что и тутъ и тамъ онъ вступаетъ въ область хаоса.
Въ то же время смерть для Тютчева, хотя онъ склоненъ былъ видѣть въ ней полное и безнадежное исчезновеніе, исполнена была тайнаго соблазна. Въ замѣчательномъ стихотвореніи «Близнецы», онъ ставитъ на одинъ уровень смерть и любовь, говоря, что обѣ онѣ «обворожаютъ сердца своей неразрѣшимой тайной».
И въ мірѣ нѣтъ четы прекраснѣй,
И обаянья нѣтъ ужаснѣй
Ей предающаго сердца.
Можетъ-быть, этотъ соблазнъ смерти заставлялъ Тютчева находить красоту во всякомъ умираніи. Онъ видѣлъ «таинственную прелесть» въ свѣтлости осеннихъ вечеровъ, ему нравился «ущербъ», «изнеможенье», «кроткая улыбка увяданья». «Какъ увядающее мило!»—воскликнулъ онъ однажды. Но онъ и прямо говорилъ о красотѣ смерти. Въ стихотвореніи «Mal’aria», любовно изобразивъ «высокую безоблачную твердь», «теплый вѣтръ, колышущій верхи деревъ», «запахъ розъ», онъ добавляетъ:
… и это все есть смерть!
И тутъ же восклицаетъ восторженно:
Люблю сей Божій гнѣвъ, люблю сіе незримо
Во всемъ разлитое, таинственное зло…
Вмѣстѣ со смертью влекло къ себѣ Тютчева все роковое, все сулящее гибель. Съ нѣжностью говоритъ онъ о «сердцѣ, жаждущемъ бурь». Съ такой же нѣжностью изображаетъ душу, которая, «при роковомъ сознаніи своихъ правъ», сама идетъ навстрѣчу гибели («Двѣ силы есть, двѣ роковыя силы»). Въ исторіи привлекаютъ его «минуты роковыя» («Цицеронъ»). Въ глубинѣ самаго нѣжнаго чувства усматриваетъ онъ губительную, роковую силу. Любовь поэта должна погубить довѣрившуюся ему «дѣву» («Не вѣрь, не вѣрь поэту, дѣва»); птичка должна погибнуть отъ руки той дѣвушки, которая вскормила ее «отъ первыхъ перышекъ» («Недаромъ милосердымъ Богомъ»), при чемъ поэтъ добавляетъ:
Настанетъ день, день непреложный,
Питомецъ твой неосторожный
Погибнетъ подъ ногой твоей.
И почти тономъ гимна, столь для него необычнымъ, Тютчевъ славитъ безнадежную борьбу съ Рокомъ человѣка, заранѣе осужденнаго на пораженіе:
Мужайтесь, о, други, боритесь прилежно,
Хоть бой и не равенъ, борьба безнадежна!
Пускай Олимпійцы завистливымъ окомъ
Глядятъ на борьбу непреклонныхъ сердецъ!
Въ этомъ постоянномъ влеченіи къ хаосу, къ роковому для человѣка, Тютчевъ чувствовалъ свою душу «жилицею двухъ міровъ». Она всегда стремилась переступить порогъ «второго» бытія. И Тютчевъ не могъ не задавать себѣ вопроса, возможно ли переступить этотъ порогъ, доступно ли человѣку «слиться съ безпредѣльнымъ».
Уже въ одномъ юношескомъ стихотвореніи («Проблескъ») Тютчевъ далъ отрицательный отвѣтъ на этотъ вопросъ. Заглянуть въ хаосъ можно лишь на краткое мгновеніе:
Мы въ небѣ скоро устаемъ,
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественнымъ огнемъ.
Развивая эту мысль, Тютчевъ приходитъ къ выводу, что всякое человѣческое знаніе обречено на недостовѣрность. Сущность бытія—хаосъ, тайна; человѣку хаосъ недоступенъ; слѣдовательно міръ для человѣка непостижимъ. Поэтическое выраженіе этой мысли Тютчевъ нашелъ въ сравненіи «смертной мысли» съ фонтаномъ. Струя водомета можетъ достигнуть лишь опредѣленной, «завѣтной» высоты, послѣ чего осуждена «пылью огнецвѣтной ниспасть на землю». То же и человѣческая мысль:
Какъ жадно къ небу рвешься ты,
Но длань незримо-роковая
Твой лучъ упорный, преломляя,
Свергаетъ въ брызгахъ съ высоты.
Отсюда былъ уже одинъ шагъ до послѣдняго вывода: «Мысль изреченная есть ложь!» И Тютчевъ этотъ выводъ сдѣлалъ…
Но если «мысль», т.-е. всякое разсудочное познаніе есть ложь, то приходится цѣнить и лелѣять всѣ не-разсудочныя формы постиженія міра. И дѣйствительно, Тютчевъ съ исключительнымъ пристрастіемъ относился къ мечтѣ, къ фантазіи, ко сну. Онъ говоритъ, что поэтъ въ мірѣ живетъ, «какъ въ царствѣ сновъ» («На камень жизни роковой»). Онъ клянетъ «разсудокъ», который «все опустошилъ» («А. Н. Муравьеву»). Въ стихотвореніи «Какъ океанъ объемлетъ шаръ земной» сны названы особой «стихіей», неодолимо влекущей къ себѣ человѣка. Въ замѣчательномъ стихотвореніи «Сонъ на морѣ» Тютчевъ рисуетъ новый міръ, открывающійся въ сновидѣніяхъ: сады, лабиринты, чертоги, столпы, невѣдомыя лица, волшебныя твари, таинственныя птицы… Въ посланіи «Е. Н. Анненковой» Тютчевъ прямо прославляетъ міръ фантазіи, въ которомъ «другую видимъ мы природу», говоря:
Все лучше тамъ, свѣтлѣе, шире,
Такъ отъ земного далеко,
Такъ розно съ тѣмъ, что̀ въ нашемъ мірѣ…
Наконецъ въ стихахъ о «Безуміи» есть темное влеченіе къ этому состоянію души, которое хотя и названо «жалкимъ», но при которомъ все же возможно «мнить», что слышишь, угадываешь тайную жизнь природы…
Изъ сознанія непостижимости міра вытекаетъ другое—невозможности выразить свою душу, разсказать свои мысли другому.
Какъ сердцу высказать себя?
Другому какъ понять тебя?
Пойметъ ли онъ, чѣмъ ты живешь?
Какъ безсильна человѣческая мысль, такъ безсильно и человѣческое слово. Передъ прелестью природы Тютчевъ живо ощущалъ это безсиліе и сравнивалъ свою мысль съ «подстрѣленной птицей». Неудивительно поэтому, что въ одномъ изъ самыхъ своихъ задушевныхъ стихотвореній онъ оставилъ намъ такіе суровые совѣты:
Молчи, скрывайся и таи
И думы и мечты свои.
Лишь жить въ самомъ себѣ умѣй…
Въ полномъ согласіи съ этимъ своимъ ученіемъ, Тютчевъ говорилъ о себѣ:
Душа моя, элизіумъ тѣней!
Что̀ общаго межъ жизнью и тобою?
Это—второй полюсъ міросозерцанія Тютчева. Отправляясь отъ принятія всѣхъ проявленій жизни, отъ восторженнаго «пристрастія» къ матери-землѣ, Тютчевъ кончаетъ какъ бы полнымъ отрицаніемъ жизни. Прекрасенъ міръ, но истинная сущность его красоты недоступна человѣку, который лишь напрасно порывается къ ней. Такъ «ива», своими «дрожащими листами», «словно жадными устами», ловитъ бѣглую струю, которая безнадежно убѣгаетъ мимо и «смѣется» надъ ней…
«Міръ дневной, въ полномъ блескѣ проявленій» и «хаосъ ночной», «древній», «родимый»,—вотъ тѣ два міра, жилицею которыхъ одновременно была душа Тютчева. Поэтому и лиры у Тютчева было двѣ, впрочемъ, дивно согласованныхъ между собою. Первая была посвящена поэзіи, воспѣвающей «блескъ проявленій» дневного міра, поэзіи умиротворяющей, явной. Это о ней сказалъ Тютчевъ:
Она съ небесъ слетаетъ къ намъ,
Небесная—къ земнымъ сынамъ,
Съ лазурной ясностью во взорѣ,
И на бунтующее море
Льетъ примирительный елей.
Другая была посвящена хаосу и стремилась повторить «страшныя пѣсни», взрывающія въ сердцѣ «порой неистовые звуки». Эта поэзія хотѣла говорить о роковомъ, о тайномъ, и ей, чтобы пробудиться, нуженъ былъ «оный часъ видѣній и чудесъ», когда душа теряетъ память о своемъ дневномъ существованьи. О часѣ такихъ вдохновеній говоритъ Тютчевъ:
Тогда густѣетъ ночь, какъ хаосъ на водахъ,
Безпамятство, какъ Атласъ, давитъ сушу,
Лишь Музы дѣвственную душу
Въ пророческихъ тревожатъ боги снахъ…
Таковы, въ самыхъ общихъ чертахъ, предпосылки поэзіи Тютчева, частью несознанныя имъ самимъ; таковы берега и подводныя теченія его творчества.
Что̀ касается того внѣшняго выраженія, какое нашла эта поэзія въ стихахъ Тютчева, то прежде всего надо принять во вниманіе, что онъ воспитался на образцахъ нѣмецкой поэзіи. Гейне, Ленау, Эйхендорфъ, отчасти Шиллеръ, и, въ очень сильной степени, царь и богъ нѣмецкой поэзіи, Гёте,—вотъ его главные учители. Тютчевъ цѣнилъ Гюго, Ламартина, кое-кого еще изъ французовъ, но духъ ихъ поэзіи, ихъ «манера» были ему чужды. Поэзія Тютчева, въ лучшихъ своихъ созданіяхъ, жива не метафорами и антитезами, какъ поэзія французская, но цѣлостностью замысла и пѣвучестью строфы, какъ поэзія нѣмецкая…
У своихъ русскихъ предшественниковъ Тютчевъ почти ничему не учился. Въ раннихъ его стихахъ есть вліяніе Жуковскаго и отчасти Державина; позднѣе Тютчевъ кое-что воспринялъ у Пушкина. Но въ цѣломъ его стихъ крайне самостоятеленъ, своеобыченъ. У Тютчева совершенно свои пріемы творчества и пріемы стиха, которые въ его время, въ началѣ XIX вѣка, стояли вполнѣ особнякомъ. Въ этомъ, можетъ-быть, кроется и причина того, что такъ долго не умѣли оцѣнить поэзію Тютчева.
Самый любимый и вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно самостоятельный пріемъ тютчевскаго творчества состоитъ въ проведеніи полной параллели между явленіями природы и состояніями души. Въ стихахъ Тютчева граница между тѣмъ и другимъ какъ бы стирается, исчезаетъ, одно непримѣтно переходитъ въ другое. Нигдѣ не сказалось это такъ ясно, какъ въ стихотвореніи «Въ душномъ воздухѣ молчанье», гдѣ предчувствіе грозы, томленіе природы, насыщенной электричествомъ, такъ странно гармонируетъ съ непонятнымъ волненіемъ дѣвы, у которой «мутится и тоскуетъ» влажный блескъ очей. Столь же замѣчательны въ этомъ отношеніи стихи «Слезы людскія, о, слезы людскія» и «Дума за думой, волна за волной». Можетъ-быть, менѣе тонко, рѣзче, проведено сравненіе въ стихотвореніи «Фонтанъ». Нерѣдко второй членъ сравненія у Тютчева опущенъ, и передъ нами только символъ, только образъ изъ міра природы, а то, что̀ ему соотвѣтствуетъ въ мірѣ души, предоставляется угадать. Таковы стихи «Что ты клонишь надъ водами».
На этомъ совпаденіи явленій внѣшняго міра и міра внутренняго основана особенность эпитетовъ Тютчева. Пушкинъ умѣлъ опредѣлять предметы по ихъ существу; Тютчевъ стремился ихъ опредѣлять по впечатлѣнію, какое они производятъ въ данный мигъ. Именно этотъ пріемъ, который теперь назвали бы «импрессіонистическимъ», и придаетъ стихамъ Тютчева ихъ своеобразное очарованіе, ихъ магичность.
Сливая внѣшнее и внутреннее, Тютчевъ можетъ говорить о «всемірномъ благовѣстѣ солнечныхъ лучей», о «румяномъ, громкомъ восклицаньи» утренняго луча, о томъ, какъ «небо протекло по жиламъ эѳирною струею», какъ звѣзды « небесный сводъ приподняли своими влажными главами», какъ «живыя благовонья бродятъ въ сумрачной тѣни», какъ «море баюкаетъ сны тихоструйною волною». Этимъ объясняется, почему у Тютчева звѣзды—«чуткія», луна—«магическая», мгла—«очарованная», день—«какъ бы хрустальный», тьма—«гремящая», станъ—«оправленъ въ магнитъ», голосъ жаворонка—«гибкій, рѣзвый», сонъ—«волшебно-нѣмой», часъ—«мертвый»; почему у него деревья «поютъ», воздухъ «растворенъ любовью», вершины (деревъ) «бредятъ», лазурь «льется» (на отдыхающее поле), луна «очаровываетъ мглу». Этимъ объясняются и странныя опредѣленія Тютчева въ нарѣчіяхъ: край неба «дымно гаснетъ», что-то порхнуло въ окно «дымно-легко, мглисто-лилейно», долина «вьется росисто», дубрава «дрожитъ широколиственно», фонтаны «брызжутъ тиховѣйно», золотой мѣсяцъ «свѣтитъ сладко», птицы «рѣютъ голосисто» и т. п.
Другой любимый пріемъ Тютчева, которымъ, впрочемъ, онъ пользовался рѣже, состоитъ въ сопоставленіи предметовъ, повидимому, совершенно разнородныхъ, и въ стремленіи найти между ними сокровенную связь. Характерно въ этомъ отношеніи его стихотвореніе «Такъ здѣсь-то суждено намъ было». Тютчевъ изображаетъ всю роскошь южной страны, «гдѣ вѣчный блескъ и ранній цвѣтъ», и гдѣ «позднихъ, блѣдныхъ розъ дыханьемъ декабрьскій воздухъ разогрѣтъ»,—и въ этомъ краю, который онъ самъ въ другомъ мѣстѣ назвалъ «раемъ», изображаетъ послѣднее прощаніе двухъ любящихъ… Тотъ же пріемъ находимъ мы въ стихотвореніяхъ «Mal’aria» и «Пламя рдѣетъ, пламя пышетъ». Встрѣчаемъ мы его и въ отдѣльныхъ выраженіяхъ, гдѣ это приводитъ къ такъ называемой «оксюморности». Такъ, Тютчевъ говоритъ, что «въ волшебномъ снѣ онъ узналъ» много «невѣдомыхъ лицъ», что вѣтеръ «понятнымъ» языкомъ твердитъ о «непонятной» му̀кѣ и т. д.
Самая форма стиха у Тютчева, при первомъ взглядѣ, кажется небрежной. Но это впечатлѣніе ошибочное. За исключеніемъ немногихъ (преимущественно написанныхъ на политическія злобы дня), большинство стихотвореній Тютчева облечено въ очень изысканные метры. Напомнимъ, напримѣръ, стихи «Грустный видъ и грустный часъ». При бѣгломъ чтеніи не замѣчаешь въ ихъ построеніи ничего особеннаго. Лишь потомъ открываешь тайну прелести ихъ формы. Въ нихъ средніе два стиха первой строфы (3-й и 4-й) риѳмуются со средними стихами второй строфы (9-мъ и 10-мъ). Притомъ, чтобы ухо уловило это созвучіе, раздѣленное четырьмя стихами, Тютчевъ выбралъ риѳмы особенно полныя, въ которыхъ согласованы не только буквы послѣ ударяемой гласной, но и предыдущая согласная (которую французы называютъ consonne d'appui): «гробовой—живой», «тумана—Лемана». Примѣрами не менѣе утонченнаго построенія могутъ служить стихотворенія: «Поэзія», «Вдали отъ солнца и природы», «Слезы людскія, о, слезы людскія», «Двумъ сестрамъ», «Венеція», «Первый листъ», «Конченъ пиръ, умолкли хоры».
Не меньше изысканности у Тютчева и въ самомъ строеніи стиха. Онъ съ величайшей заботливостью примѣнялъ къ своей поэзіи всѣ тѣ вторичныя средства изобразительности, которыя были хорошо знакомы поэтамъ античнымъ, но которыми пренебрегаютъ многіе изъ выдающихся современныхъ поэтовъ. Такъ, онъ охотно употреблялъ внутреннія риѳмы и ассонансы, напримѣръ: «Въ какой-то нѣгѣ онѣмѣнья», «И вѣтры свистѣли и пѣли валы», «Кто скрылся, зарылся въ цвѣтахъ?», «И безъ вою и безъ бою», «Подъ вами нѣмые, глухіе гроба», «Неодолимъ, неудержимъ», «Неистощимыя, неисчислимыя» и т. п. Хорошо понималъ Тютчевъ и то значеніе, какое имѣетъ въ стихахъ опредѣленное чередованіе гласныхъ и согласныхъ, особенно начинающихъ слово (то, что̀ въ схоластической поэтикѣ называлось анафорой). Вотъ нѣсколько болѣе яркихъ примѣровъ: «Какъ пляшутъ пылинки въ полдневныхъ лучахъ», «Вѣтрило весело звучало», «Объятый нѣгой ночи», «Сладкій сумракъ полусонья», «Тихій, томный, благовонный», «Земля зеленѣла»… Эта заботливость приводила Тютчева иногда къ настоящимъ звукоподражаніямъ, какъ, напримѣръ, въ стихахъ: «Кругомъ, какъ кимвалы, звучали скалы», «Хлещетъ, свищетъ и реветъ», «Блескъ и движеніе, грохотъ и громъ»…
Все это дѣлаетъ Тютчева однимъ изъ величайшихъ мастеровъ русскаго стиха, «учителемъ поэзіи для поэтовъ», какъ выразился Аркадій Георгіевичъ Горнфельдъ. Въ поэзіи Тютчева русскій стихъ достигъ той утонченности, той «эѳирной высоты» (слова Фета), которая до него не была извѣстна. Рядомъ съ Пушкинымъ, создателемъ у насъ истинно классической поэзіи, Тютчевъ стоитъ, какъ великій мастеръ и родоначальникъ поэзіи намековъ. У Тютчева не было настоящихъ преемниковъ, можно назвать лишь одного Фета, который, впрочемъ, развился безъ его непосредственнаго вліянія. Только въ концѣ XIX вѣка нашлись у Тютчева истинные послѣдователи, которые восприняли его завѣты и попытались приблизиться къ совершенству имъ созданныхъ образцовъ.
Москва, 1911 г.