ской»… Но едва вступилъ въ нее вновь человѣкъ, какъ сразу «все смутилось», по кипарисамъ пробѣжалъ «судорожный трепетъ», замолкъ фонтанъ, послышался нѣкій невнятный лепетъ… Тютчевъ объясняетъ это тѣмъ, что—
злая жизнь, съ ея мятежнымъ жаромъ, |
Чтобы побѣдить въ себѣ «злую жизнь», чтобы не вносить въ міръ природы «разлада», надо съ нею слиться, раствориться въ ней. Объ этомъ опредѣленно говоритъ Тютчевъ въ своемъ славословіи веснѣ:
Игра и жертва жизни частной, |
Въ другомъ стихотвореніи («Когда что̀ звали мы своимъ»), онъ говоритъ о послѣднемъ утѣшеніи—исчезнуть въ великомъ «все» міра, подобно тому, какъ исчезаютъ отдѣльныя рѣки въ морѣ. И самъ Тютчевъ то восклицаетъ, обращаясь къ сумраку: «Дай вкусить уничтоженья, съ міромъ дремлющимъ смѣшай!», то высказываетъ желаніе «всю потопить свою душу» въ обаяніи ночного моря, то наконецъ съ великой простотой признается: «Безслѣдно все, и такъ легко не быть!..»
Тютчевъ спрашивалъ себя:
Откуда, какъ разладъ возникъ? |
Онъ могъ бы и дать отвѣтъ на свой вопросъ: оттого, что человѣкъ не ищетъ сліянія съ природой, не хочетъ «отвергнуть чувствъ обманъ», т.-е. вѣру въ обособленность своей личности. Предугадывая ученіе индійской мудрости,—въ тѣ годы еще мало распространенное въ Европѣ,—Тютчевъ признавалъ истинное бытіе лишь у міровой души и отрицалъ его у индивидуальныхъ «я». Онъ вѣрилъ, что бытіе индивидуальное есть призракъ, заблужденіе, отъ котораго освобождаетъ смерть, возвращая насъ въ великое «все». Вполнѣ опредѣленно говоритъ объ этомъ одно стихотвореніе («Смотри, какъ на рѣчномъ просторѣ»), въ которомъ жизнь людей срав-
ской»… Но едва вступил в нее вновь человек, как сразу «всё смутилось», по кипарисам пробежал «судорожный трепет», замолк фонтан, послышался некий невнятный лепет… Тютчев объясняет это тем, что —
злая жизнь, с её мятежным жаром, |
Чтобы победить в себе «злую жизнь», чтобы не вносить в мир природы «разлада», надо с нею слиться, раствориться в ней. Об этом определенно говорит Тютчев в своем славословии весне:
Игра и жертва жизни частной, |
В другом стихотворении («Когда что́ звали мы своим»), он говорит о последнем утешении — исчезнуть в великом «всё» мира, подобно тому, как исчезают отдельные реки в море. И сам Тютчев то восклицает, обращаясь к сумраку: «Дай вкусить уничтоженья, с миром дремлющим смешай!», то высказывает желание «всю потопить свою душу» в обаянии ночного моря, то наконец с великой простотой признается: «Бесследно всё, и так легко не быть!..»
Тютчев спрашивал себя:
Откуда, как разлад возник? |
Он мог бы и дать ответ на свой вопрос: оттого, что человек не ищет слияния с природой, не хочет «отвергнуть чувств обман», т. е. веру в обособленность своей личности. Предугадывая учение индийской мудрости, — в те годы еще мало распространенное в Европе, — Тютчев признавал истинное бытие лишь у мировой души и отрицал его у индивидуальных «я». Он верил, что бытие индивидуальное есть призрак, заблуждение, от которого освобождает смерть, возвращая нас в великое «всё». Вполне определенно говорит об этом одно стихотворение («Смотри, как на речном просторе»), в котором жизнь людей срав-
