Въ то же время смерть для Тютчева, хотя онъ склоненъ былъ видѣть въ ней полное и безнадежное исчезновеніе, исполнена была тайнаго соблазна. Въ замѣчательномъ стихотвореніи «Близнецы», онъ ставитъ на одинъ уровень смерть и любовь, говоря, что обѣ онѣ «обворожаютъ сердца своей неразрѣшимой тайной».
И въ мірѣ нѣтъ четы прекраснѣй,
И обаянья нѣтъ ужаснѣй
Ей предающаго сердца.
Можетъ-быть, этотъ соблазнъ смерти заставлялъ Тютчева находить красоту во всякомъ умираніи. Онъ видѣлъ «таинственную прелесть» въ свѣтлости осеннихъ вечеровъ, ему нравился «ущербъ», «изнеможенье», «кроткая улыбка увяданья». «Какъ увядающее мило!»—воскликнулъ онъ однажды. Но онъ и прямо говорилъ о красотѣ смерти. Въ стихотвореніи «Mal’aria», любовно изобразивъ «высокую безоблачную твердь», «теплый вѣтръ, колышущій верхи деревъ», «запахъ розъ», онъ добавляетъ:
… и это все есть смерть!
И тутъ же восклицаетъ восторженно:
Люблю сей Божій гнѣвъ, люблю сіе незримо
Во всемъ разлитое, таинственное зло…
Вмѣстѣ со смертью влекло къ себѣ Тютчева все роковое, все сулящее гибель. Съ нѣжностью говоритъ онъ о «сердцѣ, жаждущемъ бурь». Съ такой же нѣжностью изображаетъ душу, которая, «при роковомъ сознаніи своихъ правъ», сама идетъ навстрѣчу гибели («Двѣ силы есть, двѣ роковыя силы»). Въ исторіи привлекаютъ его «минуты роковыя» («Цицеронъ»). Въ глубинѣ самаго нѣжнаго чувства усматриваетъ онъ губительную, роковую силу. Любовь поэта должна погубить довѣрившуюся ему «дѣву» («Не вѣрь, не вѣрь поэту, дѣва»); птичка должна погибнуть отъ руки той дѣвушки, которая вскормила ее «отъ первыхъ перышекъ» («Недаромъ милосердымъ Богомъ»), при чемъ поэтъ добавляетъ:
Настанетъ день, день непреложный,
Питомецъ твой неосторожный
Погибнетъ подъ ногой твоей.
И почти тономъ гимна, столь для него необычнымъ, Тют-
В то же время смерть для Тютчева, хотя он склонен был видеть в ней полное и безнадежное исчезновение, исполнена была тайного соблазна. В замечательном стихотворении «Близнецы», он ставит на один уровень смерть и любовь, говоря, что обе они «обворожают сердца своей неразрешимой тайной».
И в мире нет четы прекрасней,
И обаянья нет ужасней
Ей предающего сердца.
Может быть, этот соблазн смерти заставлял Тютчева находить красоту во всяком умирании. Он видел «таинственную прелесть» в светлости осенних вечеров, ему нравился «ущерб», «изнеможенье», «кроткая улыбка увяданья». «Как увядающее мило!» — воскликнул он однажды. Но он и прямо говорил о красоте смерти. В стихотворении «Mal’aria», любовно изобразив «высокую безоблачную твердь», «теплый ветр, колышущий верхи дерев», «запах роз», он добавляет:
… и это всё есть смерть!
И тут же восклицает восторженно:
Люблю сей Божий гнев, люблю сие незримо
Во всём разлитое, таинственное зло…
Вместе со смертью влекло к себе Тютчева всё роковое, всё сулящее гибель. С нежностью говорит он о «сердце, жаждущем бурь». С такой же нежностью изображает душу, которая, «при роковом сознании своих прав», сама идет навстречу гибели («Две силы есть, две роковые силы»). В истории привлекают его «минуты роковые» («Цицерон»). В глубине самого нежного чувства усматривает он губительную, роковую силу. Любовь поэта должна погубить доверившуюся ему «деву» («Не верь, не верь поэту, дева»); птичка должна погибнуть от руки той девушки, которая вскормила ее «от первых перышек» («Недаром милосердым Богом»), при чём поэт добавляет:
Настанет день, день непреложный,
Питомец твой неосторожный
Погибнет под ногой твоей.
И почти тоном гимна, столь для него необычным, Тют-
