ный сводъ приподняли своими влажными главами», какъ «живыя благовонья бродятъ въ сумрачной тѣни», какъ «море баюкаетъ сны тихоструйною волною». Этимъ объясняется, почему у Тютчева звѣзды—«чуткія», луна—«магическая», мгла—«очарованная», день—«какъ бы хрустальный», тьма—«гремящая», станъ—«оправленъ въ магнитъ», голосъ жаворонка—«гибкій, рѣзвый», сонъ—«волшебно-нѣмой», часъ—«мертвый»; почему у него деревья «поютъ», воздухъ «растворенъ любовью», вершины (деревъ) «бредятъ», лазурь «льется» (на отдыхающее поле), луна «очаровываетъ мглу». Этимъ объясняются и странныя опредѣленія Тютчева въ нарѣчіяхъ: край неба «дымно гаснетъ», что-то порхнуло въ окно «дымно-легко, мглисто-лилейно», долина «вьется росисто», дубрава «дрожитъ широколиственно», фонтаны «брызжутъ тиховѣйно», золотой мѣсяцъ «свѣтитъ сладко», птицы «рѣютъ голосисто» и т. п.
Другой любимый пріемъ Тютчева, которымъ, впрочемъ, онъ пользовался рѣже, состоитъ въ сопоставленіи предметовъ, повидимому, совершенно разнородныхъ, и въ стремленіи найти между ними сокровенную связь. Характерно въ этомъ отношеніи его стихотвореніе «Такъ здѣсь-то суждено намъ было». Тютчевъ изображаетъ всю роскошь южной страны, «гдѣ вѣчный блескъ и ранній цвѣтъ», и гдѣ «позднихъ, блѣдныхъ розъ дыханьемъ декабрьскій воздухъ разогрѣтъ»,—и въ этомъ краю, который онъ самъ въ другомъ мѣстѣ назвалъ «раемъ», изображаетъ послѣднее прощаніе двухъ любящихъ… Тотъ же пріемъ находимъ мы въ стихотвореніяхъ «Mal’aria» и «Пламя рдѣетъ, пламя пышетъ». Встрѣчаемъ мы его и въ отдѣльныхъ выраженіяхъ, гдѣ это приводитъ къ такъ называемой «оксюморности». Такъ, Тютчевъ говоритъ, что «въ волшебномъ снѣ онъ узналъ» много «невѣдомыхъ лицъ», что вѣтеръ «понятнымъ» языкомъ твердитъ о «непонятной» му̀кѣ и т. д.
Самая форма стиха у Тютчева, при первомъ взглядѣ, кажется небрежной. Но это впечатлѣніе ошибочное. За исключеніемъ немногихъ (преимущественно написанныхъ на политическія злобы дня), большинство стихотвореній Тютчева облечено въ очень изысканные метры. Напомнимъ, напримѣръ, стихи «Грустный видъ и грустный часъ». При бѣгломъ чтеніи не замѣчаешь въ ихъ построеніи ничего особеннаго. Лишь потомъ открываешь тайну прелести ихъ формы. Въ нихъ
ный свод приподняли своими влажными главами», как «живые благовонья бродят в сумрачной тени», как «море баюкает сны тихоструйною волною». Этим объясняется, почему у Тютчева звезды — «чуткие», луна — «магическая», мгла — «очарованная», день — «как бы хрустальный», тьма — «гремящая», стан — «оправлен в магнит», голос жаворонка — «гибкий, резвый», сон — «волшебно-немой», час — «мертвый»; почему у него деревья «поют», воздух «растворен любовью», вершины (дерев) «бредят», лазурь «льется» (на отдыхающее поле), луна «очаровывает мглу». Этим объясняются и странные определения Тютчева в наречиях: край неба «дымно гаснет», что-то порхнуло в окно «дымно-легко, мглисто-лилейно», долина «вьется росисто», дубрава «дрожит широколиственно», фонтаны «брызжут тиховейно», золотой месяц «светит сладко», птицы «реют голосисто» и т. п.
Другой любимый прием Тютчева, которым, впрочем, он пользовался реже, состоит в сопоставлении предметов, по-видимому, совершенно разнородных, и в стремлении найти между ними сокровенную связь. Характерно в этом отношении его стихотворение «Так здесь-то суждено нам было». Тютчев изображает всю роскошь южной страны, «где вечный блеск и ранний цвет», и где «поздних, бледных роз дыханьем декабрьский воздух разогрет», — и в этом краю, который он сам в другом месте назвал «раем», изображает последнее прощание двух любящих… Тот же прием находим мы в стихотворениях «Mal’aria» и «Пламя рдеет, пламя пышет». Встречаем мы его и в отдельных выражениях, где это приводит к так называемой «оксюморности». Так, Тютчев говорит, что «в волшебном сне он узнал» много «неведомых лиц», что ветер «понятным» языком твердит о «непонятной» му́ке и т. д.
Самая форма стиха у Тютчева, при первом взгляде, кажется небрежной. Но это впечатление ошибочное. За исключением немногих (преимущественно написанных на политические злобы дня), большинство стихотворений Тютчева облечено в очень изысканные метры. Напомним, например, стихи «Грустный вид и грустный час». При беглом чтении не замечаешь в их построении ничего особенного. Лишь потом открываешь тайну прелести их формы. В них
