имя того божества, которому дѣйствительно служитъ его поэзія,—имя «великаго Пана», дремлющаго въ пещерѣ нимфъ… И кто знаетъ, не къ кругу ли этихъ мыслей относится странное восклицаніе, вырвавшееся у Тютчева въ какой-то тяжелый мигъ:
Мужайся, сердце, до конца:
И нѣтъ въ твореніи Творца,
И смысла нѣтъ въ мольбѣ!
Изъ противоположенія безсилія личности и всемогущества природы возникаетъ страстное желаніе хотя на краткое мгновеніе заглянуть въ тайныя глубины космической жизни, въ ту ея душу, для которой все человѣчество лишь минутная греза. Тютчевъ это желаніе называетъ жаждою «слиться съ безпредѣльнымъ» («О чемъ ты воешь, вѣтръ ночной»). Ему кажется, что человѣческая душа—«въ узахъ заключенный духъ», который «на волю просится и рвется» («Ю. Ѳ. Абазѣ»).
Отсюда—тяготѣніе Тютчева къ «древнему, родимому хаосу». Этотъ хаосъ представляется ему исконнымъ началомъ всякаго бытія, изъ котораго вырастаетъ и сама природа. Хаосъ—сущность, природа—его проявленіе. Всѣ тѣ минуты въ жизни природы, когда «за оболочкой зримой» можно узрѣть «ее самоё», ея темную сущность, Тютчеву дороги и желанны.
Такія минуты чаще всего представляются въ темнотѣ ночи. Днемъ стихія хаоса незрима, такъ какъ между человѣкомъ и ею наброшенъ «покровъ златотканный», «золотой коверъ»,—всѣ проявленія жизни природы. Ночью этотъ коверъ падаетъ, и человѣкъ стоитъ—
Лицомъ къ лицу предъ пропастію темной.
Тютчевъ добавляетъ: «Вотъ отчего намъ ночь страшна». Но для него самого ночь была скорѣе соблазнительна. Онъ былъ увѣренъ, что ночью, «въ тиши всемірнаго молчанья»,
Живая колесница мірозданья
Открыто катится въ святилищѣ небесъ.
Ночью можно подглядѣть таинственную жизнь хаоса, потому что ночью въ пристани оживаетъ «волшебный челнъ» грезы, сновидѣнія и уноситъ насъ—
Въ неизмѣримость темныхъ волнъ.
имя того божества, которому действительно служит его поэзия, — имя «великого Пана», дремлющего в пещере нимф… И кто знает, не к кругу ли этих мыслей относится странное восклицание, вырвавшееся у Тютчева в какой-то тяжелый миг:
Мужайся, сердце, до конца:
И нет в творении Творца,
И смысла нет в мольбе!
Из противоположения бессилия личности и всемогущества природы возникает страстное желание хотя на краткое мгновение заглянуть в тайные глубины космической жизни, в ту её душу, для которой всё человечество лишь минутная греза. Тютчев это желание называет жаждою «слиться с беспредельным» («О чём ты воешь, ветр ночной»). Ему кажется, что человеческая душа — «в узах заключенный дух», который «на волю просится и рвется» («Ю. Ф. Абазе»).
Отсюда — тяготение Тютчева к «древнему, родимому хаосу». Этот хаос представляется ему исконным началом всякого бытия, из которого вырастает и сама природа. Хаос — сущность, природа — его проявление. Все те минуты в жизни природы, когда «за оболочкой зримой» можно узреть «ее самоё», её темную сущность, Тютчеву дороги и желанны.
Такие минуты чаще всего представляются в темноте ночи. Днем стихия хаоса незрима, так как между человеком и ею наброшен «покров златотканный», «золотой ковер», — все проявления жизни природы. Ночью этот ковер падает, и человек стоит —
Лицом к лицу пред пропастью темной.
Тютчев добавляет: «Вот отчего нам ночь страшна». Но для него самого ночь была скорее соблазнительна. Он был уверен, что ночью, «в тиши всемирного молчанья»,
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.
Ночью можно подглядеть таинственную жизнь хаоса, потому что ночью в пристани оживает «волшебный челн» грезы, сновидения и уносит нас —
В неизмеримость темных волн.
