напрасно порывается къ ней. Такъ «ива», своими «дрожащими листами», «словно жадными устами», ловитъ бѣглую струю, которая безнадежно убѣгаетъ мимо и «смѣется» надъ ней…
«Міръ дневной, въ полномъ блескѣ проявленій» и «хаосъ ночной», «древній», «родимый»,—вотъ тѣ два міра, жилицею которыхъ одновременно была душа Тютчева. Поэтому и лиры у Тютчева было двѣ, впрочемъ, дивно согласованныхъ между собою. Первая была посвящена поэзіи, воспѣвающей «блескъ проявленій» дневного міра, поэзіи умиротворяющей, явной. Это о ней сказалъ Тютчевъ:
Она съ небесъ слетаетъ къ намъ,
Небесная—къ земнымъ сынамъ,
Съ лазурной ясностью во взорѣ,
И на бунтующее море
Льетъ примирительный елей.
Другая была посвящена хаосу и стремилась повторить «страшныя пѣсни», взрывающія въ сердцѣ «порой неистовые звуки». Эта поэзія хотѣла говорить о роковомъ, о тайномъ, и ей, чтобы пробудиться, нуженъ былъ «оный часъ видѣній и чудесъ», когда душа теряетъ память о своемъ дневномъ существованьи. О часѣ такихъ вдохновеній говоритъ Тютчевъ:
Тогда густѣетъ ночь, какъ хаосъ на водахъ,
Безпамятство, какъ Атласъ, давитъ сушу,
Лишь Музы дѣвственную душу
Въ пророческихъ тревожатъ боги снахъ…
Таковы, въ самыхъ общихъ чертахъ, предпосылки поэзіи Тютчева, частью несознанныя имъ самимъ; таковы берега и подводныя теченія его творчества.
Что̀ касается того внѣшняго выраженія, какое нашла эта поэзія въ стихахъ Тютчева, то прежде всего надо принять во вниманіе, что онъ воспитался на образцахъ нѣмецкой поэзіи. Гейне, Ленау, Эйхендорфъ, отчасти Шиллеръ, и, въ очень сильной степени, царь и богъ нѣмецкой поэзіи, Гёте,—вотъ его главные учители. Тютчевъ цѣнилъ Гюго, Ламартина, кое-кого еще изъ французовъ, но духъ ихъ поэзіи, ихъ «манера» были ему чужды. Поэзія Тютчева, въ лучшихъ своихъ созданіяхъ, жива не метафорами и антитезами, какъ поэзія
напрасно порывается к ней. Так «ива», своими «дрожащими листами», «словно жадными устами», ловит беглую струю, которая безнадежно убегает мимо и «смеется» над ней…
«Мир дневной, в полном блеске проявлений» и «хаос ночной», «древний», «родимый», — вот те два мира, жилицею которых одновременно была душа Тютчева. Поэтому и лиры у Тютчева было две, впрочем, дивно согласованных между собою. Первая была посвящена поэзии, воспевающей «блеск проявлений» дневного мира, поэзии умиротворяющей, явной. Это о ней сказал Тютчев:
Она с небес слетает к нам,
Небесная — к земным сынам,
С лазурной ясностью во взоре,
И на бунтующее море
Льет примирительный елей.
Другая была посвящена хаосу и стремилась повторить «страшные песни», взрывающие в сердце «порой неистовые звуки». Эта поэзия хотела говорить о роковом, о тайном, и ей, чтобы пробудиться, нужен был «оный час видений и чудес», когда душа теряет память о своем дневном существовании. О часе таких вдохновений говорит Тютчев:
Тогда густеет ночь, как хаос на водах,
Беспамятство, как Атлас, давит сушу,
Лишь Музы девственную душу
В пророческих тревожат боги снах…
Таковы, в самых общих чертах, предпосылки поэзии Тютчева, частью несознанные им самим; таковы берега и подводные течения его творчества.
Что́ касается того внешнего выражения, какое нашла эта поэзия в стихах Тютчева, то прежде всего надо принять во внимание, что он воспитался на образцах немецкой поэзии. Гейне, Ленау, Эйхендорф, отчасти Шиллер, и, в очень сильной степени, царь и бог немецкой поэзии, Гёте, — вот его главные учителя. Тютчев ценил Гюго, Ламартина, кое-кого еще из французов, но дух их поэзии, их «манера» были ему чужды. Поэзия Тютчева, в лучших своих созданиях, жива не метафорами и антитезами, как поэзия
