Въ одномъ письмѣ того времени Тютчевъ писалъ: «Какъ могли вы вообразить, что я опять оставлю Россію? Да если бъ меня назначили въ Парижъ съ тѣмъ, чтобы тотчасъ покинуть Россію, я бы поколебался… И наконецъ, отчего же въ томъ не сознаться? Петербургъ, какъ общество, одно изъ самыхъ пріятныхъ мѣстопребываній въ Европѣ… Достигнувъ 40 лѣтъ, никогда, такъ сказать, и не живши въ русскомъ обществѣ, я очень доволенъ, что нахожусь теперь въ немъ, и очень отрадно пораженъ тѣмъ необычайнымъ благоволеніемъ, которое мнѣ оказываютъ». Это не мѣшало, впрочемъ, Тютчеву въ то же <же> время горько жаловаться въ стихахъ на мертвенность того міра, надъ которымъ колдуетъ чародѣй-сѣверъ:
О, сѣверъ, сѣверъ, чародѣй!
Иль я тобою околдованъ?
Иль въ самомъ дѣлѣ я прикованъ
Къ гранитной полосѣ твоей!
О, если бъ мимолетный духъ,
Во мглѣ вечерней тихо вѣя,
Меня унесъ скорѣй, скорѣе
Туда, туда, на теплый югъ!
Въ Петербургѣ Тютчевъ, съ самаго начала, повелъ ту «разсѣянную», свѣтскую жизнь, съ которой уже не разставался до самой своей предсмертной болѣзни. Нѣкоторое понятіе объ этой жизни даетъ письмо П. А. Плетнева, писанное въ 1848 г.: «У меня подъ бокомъ Вяземскій и Тютчевъ. Но разница въ образѣ жизни не даетъ мнѣ средствъ извлечь что-нибудь изъ ихъ общества: я встаю—они спятъ; я ложусь—они ѣдутъ кататься». И то положеніе, которое Тютчевъ первоначально занялъ въ обществѣ, осталось за нимъ на всю жизнь. Онъ всегда былъ желаннымъ гостемъ всѣхъ вечеровъ и собраній, и его острыя «словечки» передавались изъ устъ въ уста…
Но, какъ поэта, Тютчева зналъ только небольшой кружокъ его близкихъ друзей. Это не покажется страннымъ, если вспомнить, что въ пушкинскомъ «Современникѣ» стихи Тютчева печатались безъ его имени, и что они оставались какъ бы похороненными въ старыхъ нумерахъ журнала. Самое появленіе въ печати стиховъ Тютчева почти совсѣмъ прекратилось съ 1840 года. Значительно ослабла даже и его творческая дѣятельность. За годы съ 1844 по 1848 имъ, кажется, было на-
В одном письме того времени Тютчев писал: «Как могли вы вообразить, что я опять оставлю Россию? Да если б меня назначили в Париж с тем, чтобы тотчас покинуть Россию, я бы поколебался… И наконец, отчего же в том не сознаться? Петербург, как общество, одно из самых приятных местопребываний в Европе… Достигнув 40 лет, никогда, так сказать, и не живши в русском обществе, я очень доволен, что нахожусь теперь в нём, и очень отрадно поражен тем необычайным благоволением, которое мне оказывают». Это не мешало, впрочем, Тютчеву в то же <же> время горько жаловаться в стихах на мертвенность того мира, над которым колдует чародей-север:
О, север, север, чародей!
Иль я тобою околдован?
Иль в самом деле я прикован
К гранитной полосе твоей!
О, если б мимолетный дух,
Во мгле вечерней тихо вея,
Меня унес скорей, скорее
Туда, туда, на теплый юг!
В Петербурге Тютчев, с самого начала, повел ту «рассеянную», светскую жизнь, с которой уже не расставался до самой своей предсмертной болезни. Некоторое понятие об этой жизни дает письмо П. А. Плетнева, писанное в 1848 г.: «У меня под боком Вяземский и Тютчев. Но разница в образе жизни не дает мне средств извлечь что-нибудь из их общества: я встаю — они спят; я ложусь — они едут кататься». И то положение, которое Тютчев первоначально занял в обществе, осталось за ним на всю жизнь. Он всегда был желанным гостем всех вечеров и собраний, и его острые «словечки» передавались из уст в уста…
Но, как поэта, Тютчева знал только небольшой кружок его близких друзей. Это не покажется странным, если вспомнить, что в пушкинском «Современнике» стихи Тютчева печатались без его имени, и что они оставались как бы похороненными в старых номерах журнала. Самое появление в печати стихов Тютчева почти совсем прекратилось с 1840 года. Значительно ослабла даже и его творческая деятельность. За годы с 1844 по 1848 им, кажется, было на-
