Василій Михайловичъ Ордынцевъ, неудавшійся литераторъ шестидесятыхъ годовъ, худой, высокій, скромно одѣтый господинъ лѣтъ подъ пятьдесятъ, съ длинной, окладистой, сильно почерной бородой, окаймлявшеій болѣзненное желчное лицо, въ исходѣ пятаго часа торопливо шелъ со службы домой, въ Офицерскую улицу, усталый, голодный и очень раздраженный.
Еще бы! Ордынцевъ только-что имѣлъ совсѣмъ неожиданное непріятное объясненіе со своимъ патрономъ, предсѣдателемъ желѣзнодорожнаго правленія, господиномъ Гобзинымъ, одинъ видъ котораго приводилъ въ раздраженіе впечатлительнаго и нервнаго до болѣзненности Василія Михайловича.
И его самодовольная до нахальства улыбка, сіявшая на жирномъ и кругломъ вульгарномъ лицѣ съ модной клинообразной бородкой à la Henry IV, и наглый взглядъ стеклянныхъ рачьихъ глазъ, и развязная самоувѣренность сужденій, тона и манеръ вмѣстѣ съ его чуть не обритой круглой головой, до смѣшного кургузымъ вестономъ и крупнымъ брилліантомъ на красномъ толстомъ мизинцѣ съ огромнымъ ногтемъ, и пренебрежительная любезность обращенія съ подчиненными, апломбъ и стараніе быть совсѣмъ свѣтскимъ джентльменомъ, нисколько не похожимъ на мужика-отца, который изъ мелкихъ рядчиковъ-плотниковъ сдѣлался милліонеромъ и финансовнмъ крупнымъ тузомъ, — все это до нельзя было противно изящной натурѣ Ордынцева въ молодомъ, кончившемъ университетъ, Гобзинѣ, и Василій Михайловичъ старался какъ можно рѣже встрѣчаться со своимъ принципаломъ, ограничивая служебныя свиданія по обязанности самыми короткими дѣловыми разговорами.
Сегодняшнее свиданіе было особенно непріятно.
Одинъ ударъ электрическаго звонка въ маленькомъ кабинетѣ Ордынцева призывалъ его къ начальству въ ту самую минуту, когда Василій Михайловичъ собирался уходить домой съ портфелемъ, полнымъ бумагъ, — просидѣвъ на службѣ, за спѣшной работой, лишніе полчаса. И вдругъ его зовутъ въ неурочное время!
— Что ему нужно? Долженъ, кажется, знать, что занятія кончаются въ четыре часа, и люди хотятъ ѣсть! — подумалъ, раздражаясь, Ордынцевъ и, захвативъ портфель, отправился недовольный наверхъ, въ кабинетъ предсѣдателя правленія.
— Мы, кажется, не видались съ вами сегодня, Василій Михайловичъ, — любезно проговорилъ мягкимъ теноркомъ, растягивая слова, очень полный молодой человѣкъ, хлыщеватаго вида, франтовски одѣтый, протягивая черезъ столъ свою красную пухлую руку съ короткими пальцами. — Покорнѣйше прошу присѣсть на минутку, Василій Михайловичъ. Пожалуйста! — указалъ онъ на кресло.
— Что прикажете? — нетерпѣливо спросилъ Ордынцевъ тѣмъ оффиціально-служебнымъ тономъ, недопускающимъ никакой фамильярности въ отношеніяхь, какимъ онъ всегда говорилъ съ Гобзинымъ.
И не присѣлъ, а продолжалъ стоять.
— Господинъ Гороховъ вѣдь у васъ занимается?
— Да. Въ тарифномъ отдѣлѣ.
— Потрудитесь, Василій Михайловпчъ, завтра объявить господину Горохову, что онъ намъ болѣе не нуженъ. Ну, разумѣется, я велю выдать ему жалованье за два мѣсяца, — снисходительно прибавилъ г. Гобзинъ.
Изумленный такимъ распоряженіемь на счетъ скромнаго и трудолюбиваго Горохова, получающаго 75 руб. въ мѣсяцъ, Ордынцевъ взволнованно спросилъ:
— За что вамъ угодно уволить Горохова?
Гобзинъ на секунду смутился. Дѣло въ томъ, что онъ обѣщалъ графинѣ Заруцкой непремѣнно устроить какого-то ея протеже, необыкновенно польщенный, что молодая и хорошенькая аристократка обратилась къ нему съ просьбой. Мѣстъ не было, и надо было кого-нибудь уволить, чтобы исполнить обѣщаніе, о которомъ она только-что напоминала письмомъ!
— У меня есть основанія! — значительно проговорилъ молодой человѣкъ послѣ короткой паузы.
И, принявъ видъ начальника, онъ пододвинулъ къ себѣ лежавшія передъ нимъ бумаги и опустилъ на нихъ глаза, какъ-бы давая этимъ понять Ордынцеву, что разговоръ оконченъ.
Но Ордынцевъ не намѣренъ былъ кончать. „Скотина!“ — мысленно произнесъ онъ, чувствуя приливъ злости, и бросилъ взглядъ, полный презрѣнія, на круглую выстриженную рыжеволосую голову своего патрона. Взглядъ этотъ скользнулъ по письменному столу и замѣтилъ на немъ письмо и рядомъ взрѣзанный изящный конвертикъ съ короной.
„Такъ вотъ какія основанія!“ — сообразилъ онъ, еще болѣе возмущенный. На такихъ же „основаніяхъ“ уже были уволены двое служащихъ съ тѣхъ поръ, какъ Гобзинъ — отецъ посадилъ на свое мѣсто сынка.
И, видимо осиливая свое негодованіе и стараясь не волноваться, Василій Михайловичъ сдержанно проговорилъ:
— Но вѣдъ Гороховъ спросить меня: за что его лишаютъ куска хлѣба? Что прикажете ему отвѣтить? Онъ четыре года служитъ въ правленіи. У него мать и сестра на рукахъ, Ардаліонъ Петровичъ! — взволнованно прибавилъ Ордынцевъ, и мягкая, чуть не просительная нотка задрожала въ его голосѣ.
— У насъ не благотворительное учрежденіе, Василій Михайловичъ! — усмѣхнулся Гобзинъ. — У всѣхъ есть или матери, или сестры, или жены, или любовницы, — продолжалъ онъ съ веселой развязностью, оглядывая свои твердые, большіе ногти. — Это не наше дѣло. Намъ нужны хорошіе, исправные служащіе, а господинъ Гороховъ не изъ тѣхъ работниковъ, которыми слѣдуетъ дорожить… Онъ…
— Напротивъ, Гороховъ…
— Я попрошу васъ позволить мнѣ докончить, Василій Михайловичъ! — съ усиленно подчеркнутой любезностью остановить Ордынцева предсѣдатель правленія, раздражаясь, что его смѣютъ перебивать.
И его жирное, круглое лицо мгновенно залилось ярко-багровой краской, а большіе рачьи глаза, казалось, еще больше выкатились.
— Вашъ господинъ Гороховъ, — продолжалъ онъ, все болѣе и болѣе проникаясь ненавистью къ Горохову именно отъ того, что чувствовалъ свою несправедливость, — вашъ господинъ Гороховъ небрежно относится къ своимъ обязанностямъ… Такъ ему и потрудитесь сказать… Очень небрежно! Нѣсколько дней кряду я встрѣчалъ его приходящимъ на службу въ двѣнадцать часовъ вмѣсто десяти… Это терпимо быть не можетъ, и я удивляюсь, Василій Михайловичъ, какъ вы этого не замѣчали.
— Я отлично это зналъ.
— Знали?
— Еще-бы! Гороховъ позже являлся на службу съ моего разрѣшенія.
Молодой человѣкъ опѣшилъ.
— Съ вашего разрѣшенія? — протянулъ онъ безъ обычнаго апломба и видимо недовольный, что попался въ просакъ. — Я этого не зналъ.
— Съ моего-съ. Я даль ему большую работу на домъ и потому на это время позволилъ приходить позже на службу… Вообще я долженъ сказать, что Гороховъ отличный и добросовѣстный работникъ, и увольненіе его было-бы не только вопіющей несправедливостью, но и большой потерей для дѣла.
Этотъ горячій тонъ раздражалъ Гобзина. Онъ, видимо, былъ сбитъ съ позиціи и нѣсколько мгновеній молчалъ.
— Противъ господина Горохова есть еще обвиненіе! — живо проговорилъ онъ, точно обрадовавшись.
— Какое-съ?
— До меня дошли слухи, что онъ недавно былъ замѣшанъ въ какой-то исторіи, не рекомендующей его образъ мыслей…
— Сколько мнѣ извѣстно, хоть я, конечно, и не производилъ слѣдствія, — съ ядовитой усмѣшкой вставилъ Ордынцевъ, — ни въ какой такой исторіи Гороховъ замѣшанъ не былъ…
— Вы говорите, не былъ? — протянулъ Гобзинъ.
— Не былъ. А хотя бы и былъ! — воскликнулъ Ордынцевъ. — Полагаю, что до этого намъ нѣтъ дѣла. Если Гороховъ не преслѣдуется и, слѣдовательно, признанъ невиновнымъ, то неужто частное учрежденіе можетъ его преслѣдовать? И, вдобавокъ, на какомъ основаніи? На основаніи какихъ-то слуховъ? Мало ли какіе можно распустить слухи! Была бы охота у клеветниковъ!.. Васъ, очевидно, ввели въ заблужденіе, Ардаліонъ Петровичъ! Вамъ пошло и глупо наврали на Горохова въ надеждѣ, что вы повѣрите…
И Ордынцевъ, взволнованный и взбѣшенный, не обращая вниманія на недовольную физіономію патрона, продолжалъ горячо защищать сослуживца, не сдерживая своего негодующаго чувства.
Этотъ рѣзкій, горячій тонъ, совсѣмъ непривычный ушамъ Гобзина, избалованнымъ инымъ тономъ своихъ подчиненныхъ, и злилъ, и въ то же время невольно дѣйствовалъ импонирующимъ образомъ на трусливую натуру молодого человѣка. Онъ понялъ, что сглупилъ, выставивъ, какъ обвиненіе противъ Горохова, слухи, которымъ и самъ не придавалъ ни малѣйшаго значенія, а упомянулъ о нихъ единственно изъ-за мелкаго самолюбія — настоять на своемъ. Да и слышалъ ли онъ дѣйствительно что-нибудь про Горохова или внезапно сочинилъ про „слухи“ — этого онъ не могъ бы точно сказать. Онъ очутился въ глупомъ положеніи, припертымъ къ стѣнѣ, и почувствовалъ еще болышую ненависть къ Ордынцеву, позволившему себѣ читать нравоученія!
Съ какимъ бы наслажденіемъ онъ выгналъ немедленно со службы этого безпокойнаго человѣка, который относится къ нему, избалованному лестью и почетомъ, съ едва скрываемымъ неуваженіемъ! Но сдѣлать это не такъ-то легко. Ордынцевъ пользовался въ правленіи репутаціей знающаго и превосходнаго работника. Самъ старикъ Гобзинъ, умный и понимающій людей мужикъ, рекомендовалъ Ордынцева новому предсѣдателю правленія, какъ служащаго, которышъ слѣдуетъ особенно дорожить. Всѣ члены правленія цѣнили и уважали Василія Михайловича, а, главное, старикъ Гобзинъ не только не позволилъ бы уволить Ордынцева, но намылилъ бы еще голову сыну.
И Гобзинъ принужденъ былъ выслушать до конца своего „безпокойнаго“ подчиненнаго и объявить, что беретъ назадъ свое распоряженіе относительно Горохова.
Но онъ не удержался отъ желанія пустить шпильку и прибавилъ своимъ обычнымъ развязнымъ тономъ:
— Господинъ Гороховъ не родственникъ ли вамъ, Василій Михайловичъ, что вы его такъ пылко защищали?
— А вы, видно, думаете, что пылко можно защищать только родственниковъ? — переспросилъ съ презрительной усмѣшкой Ордынцевъ, взглядывая въ упоръ на предсѣдателя. — Ошибаетесь. Онъ мнѣ не родственникъ. Имѣю честь кланяться!
И, еле кивнувъ головой, Ордынцевъ вышелъ изъ кабинета, оставивъ молодого человѣка въ безсильной ярости.
Возвращаясь домой, Василій Михайловичъ вспоминалъ только-что бывшее объясненіе, и невеселыя мысли лѣзли ему въ голову.
Теперь „это животное“ навѣрное будетъ ему пакостить. Положимъ, имъ дорожатъ въ правленіи, но Гобзинъ можетъ вызвать на дерзость и сдѣлать службу невозможной. И безъ того она не сладка. Работы пропасть, и такой работы, которая не по душѣ, но по крайней мѣрѣ хоть заработокъ хорошій — пять тысячъ. Жить можно… Довольно ужъ онъ маялся и мѣнялъ мѣстъ послѣ того, какъ убѣдился, что изъ него литераторъ не вышелъ… Вездѣ одно и то же… Та же лямка… Здѣсь онъ ужъ четыре года ухитрился прослужить, хотя послѣдній годъ, когда выбрали предсѣдателемъ молодого Гобзина, у него и были непріятности. Онъ ихъ терпѣлъ, но не могъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, молчать при видѣ вопіющей несправедливости? Не могъ онъ не вступиться за Горохова?
И хотя Ордынцевъ сознавалъ, что иначе поступить не могъ, и былъ увѣренъ, что и впредь поступитъ точно такъ же, тѣмъ не менѣе мысль о томъ домашнемъ адѣ, который усиливался во времена безработицы и неминуемо ждалъ его, въ случаѣ потери мѣста, приводила Василія Михайловича въ ужасъ и озлобленіе.
И чѣмъ ближе подходилъ онъ къ своему домашнему очагу, тѣмъ угрюмѣе и злѣе становилось его болѣзненное лицо, точно онъ шелъ на встрѣчу врагамъ.Вотъ и „домъ“.
Ордынцевъ быстро поднялся на четвертый этажъ и, отдышавшись, сильно дернулъ звонокъ.
— Обѣдаютъ? — спросилъ онъ горничную, снимая съ себя пальто.
— Недавно сѣли.
„И подождать немогли!“ — раздраженно прошепталъ Ордынцевъ.
Онъ прошелъ въ маленькую столовую и, нахмуренный, сѣлъ на свое мѣсто, на концѣ стола противъ жены, между мальчикомъ-гимназистомъ и смуглой дѣвочкой лѣтъ двѣнадцати. По бокамъ жены сидѣли старшія дѣти Ордынцевыхъ: студентъ и молодая дѣвушка.
Горничная принесла тарелку щей и вышла.
— А что же папѣ водки? — заботливо проговорила смуглая дѣвочка, оглядывая своими большими темными глазами столъ.— Забыли поставить?
И, вставъ, несмотря на строгій взглядъ матери, изъ-за стола, она достала изъ буфета графинчикъ и рюмку и, ставя ихъ передъ отцомъ, спросила:
— Наливать, папочка?
— Наливай, Шурочка! — смягчаясь, проговорилъ Ордынцевъ и ласково потрепалъ щеку дѣвочки.
Онъ выпилъ рюмку и принялся за щи.
— Совсѣмъ холодныя! — недовольно проворчалъ Василій Михайловичъ.
Никто изъ членовъ семьи не обратилъ особеннаго вниманія на замѣчаніе Ордынцева. Одна лишь любимица его, ласковая и привѣтливая Шурочка, заволновалась.
— Сію минуту щи разогрѣютъ… Хочешь, папочка? — сказала она, протягивая руку къ отцовской тарелкѣ.
— Спасибо, Шурочка, не надо. Ѣсть хочется…
И Ордынцевъ продолжалъ сердито глотать щи съ жадностью проголодавшагося человѣка, а Шурочка, видимо обиженная за отца, съ недоумѣніемъ взглянула на мать.
Это была высокая и полная, сильно моложавая блондинка съ большими черными волоокими глазами, свѣжая, румяная и довольно еще красивая, не смотря на свои сорокъ лѣтъ. Но красота ея была несимпатична. Въ ней не было ничего одухотвореннаго. Отъ ея неподвижнаго, классически правильнаго лица, съ нѣжной бѣлой кожей, едва подернутой желтизной, съ прямымъ римскимъ носомъ, чуть-чуть раздувающимися ноздрями, сжатыми губами и продолговатымъ подбородкомъ — вѣяло жесткимъ холодомъ и чопорной строгостью гордящейся своими добродѣтелями матроны, и въ то же время въ немъ было что-то чувственное, напоминающее красивое, хорошо откормленное животное. Вся она, точно сознавая свое великолѣпіе, сіяла холоднымъ блескомъ и, видно было, очень цѣнила и холила свою особу.
На ней былъ черный джерсей, обливавшій пышныя формы ея роскошнаго бюста. У оголенной шеи блестѣла изящная брошка; въ ушахъ горѣли маленькіе брилліанты, а на холеныхъ бѣлыхъ рукахъ были браслеты и кольца. Густые бѣлокурые волосы, собранные сзади въ косу, вились у лба колечками. Отъ нея пахло душистой пудрой и тонкимъ ароматомъ ириса.
— Я думала, что ты не придешь обѣдать! — проговорила, наконецъ, Ордынцева, взглядывая на мужа.
Въ тонѣ ея пѣвучаго контральто не звучало ласковой нотки. Взглядъ, брошенный на мужа, не былъ взглядомъ любящей жены.
— Ты думала? — переспросилъ Ордынцевъ и въ свою очередь взглянулъ на жену.
Злое, ироническое выраженіе блеснуло въ его острыхъ и умныхъ маленькихъ сѣрыхъ глазахъ, глубоко сидящихъ во впадинахъ, и застыло на блѣдномъ и худомъ старообразномъ лицѣ. Все въ этой красивой, выхоленной, когда-то безгранично любимой женщинѣ раздражало теперь Ордынцева: и ея самодовольное великолѣпіе, и обтянутый джерсей, и какая-то тупость выраженія, и колечки на лбу, и голосъ, и кольца на рукахъ, и остатки пудры, замѣченные имъ на ея лицѣ, и подведенные глаза, и запахъ духовъ.
„Ишь рядится на старости лѣтъ, словно кокотка! Цаца какая!“ — со злостью подумалъ онъ, отводя глаза.
И Ордынцева не могла простить мужу ошибки своего замужества по страстной любви и своего прежняго увлеченія горячими рѣчами Ордынцева. „Не та жизнь предстояла бы ей, красавицѣ, еслибъ она не вышла замужъ за этого человѣка!“ — не разъ думала она, считая себя страдалицей и жертвой.
Она чуть-чуть пожала плечами и, принимая еще болѣе равнодушно-презрительный видь, тихо и медленно выговаривая слова, замѣтила:
— Не понимаю, съ чего ты злишься и дѣлаешь сцены? Кажется, довольно ихъ!
Ордынцевъ молчалъ, занятый, казалось, ѣдой, но каждое слово жены раздражало его, напрягая и безъ того натянутые нервы.
А госпожа Ордынцева, хорошо зная чѣмъ пробрать мужа, продолжала все тѣмъ же тихимъ пѣвучимъ голосомъ:
— Мы ждали тебя до пяти часовъ. Тѣт не приходилъ, и я предположила, что ты, желая избавиться отъ нашего общества, пошелъ съ какимъ-нибудь изъ твоихъ друзей-литераторовъ обѣдать въ трактиръ. Вѣдь это не разъ случалось! — прибавила она съ особеннымъ подчеркиваніемъ, хорошо понятнымъ Ордынцеву.
„Шпильки подпускаетъ… дура!“ — мысленно выругалъ Ордынцевъ жену и съ раздраженіемъ сказалъ:
— Вѣдь ты знаешь, что я всегда предупреждаю, когда не обѣдаю дома! Вѣдь ты знаешь?
И, не дождавшись отъ жены признанія, что она это знаетъ, Ордынцевъ продолжалъ:
— Слѣдовательно, вмѣсто нелѣпыхъ предположеній, было бы гораздо проще оставить мнѣ горячій обѣдъ.
— Прикажешь дрова жечь въ ожиданіи, когда ты придешь? И безъ того отъ тебя только и слышишь, что выходитъ много денегъ, хотя, кажется, мы и то живемъ…
— Какъ нищіе? — иронически подсказалъ Ордынцевъ, — Ты вѣчно поешь эту пѣсню!
— А по твоему хорошо? — вызывающе кинула жена. — Едва хватаетъ на самое необходимое.
— Особенно ты похожа на нищую, бѣдная страдалица! — ядовито замѣтилъ Ордынцевъ, оглядывая злыми глазами свою великолѣпную супругу. — Но ужъ извини! На твои изысканные вкусы у меня средствъ цѣтъ…
И проговоривъ эти слова, Ордынцевъ принялся за жаркое.
— Экая мерзость! Даже и мяса порядочнаго не умѣютъ купить!
Ордынцева молчала, придумывая, что бы такое сказать мужу пообиднѣе за его издѣвательства.
— А подкинуть два полѣна, — снова заговорилъ Ордынцевъ, — не Богъ знаетъ какой расходъ. Кажется, сообразить это не трудно. Или затруднительно, а?
Ордынцева была полна злобы. Лицо ея еще болѣе закаменѣло и вся она какъ-то подобралась, словно кошка, готовая къ нападенію. Вмѣсто отвѣта она подарила мужа убійственно-презрительнымъ взглядомъ.
— И часто ли я опаздываю? — продолжалъ Ордынцевъ, отодвигая тарелку. — Сегодня у меня была спѣшная работа, да и кромѣ того меня задержалъ этотъ идіотъ…
— Какой именно идіотъ? Вѣдь у тебя всѣ — подлецы и идіоты! Одинъ только ты необыкновенный умница… Оттого, вѣроятно, ты и не можешь устроиться такъ, чтобы семья твоя не страдала отъ твоего необыкновеннаго ума! — съ какимъ-то особеннымъ злорадствомъ протянула Ордынцева, видимо очень довольная придуманной ею ядовитой фразой.
Но, къ удивленію жены, Ордынцевъ не вспылилъ, какъ она ожидала. Онъ удержался отъ сильнаго желанія оборвать жену, взглянувъ на умоляющее лицо Шурочки, и заговорилъ съ ней. Съ самаго начала пикировки дѣвочка взволнованно, съ выраженіемъ тоски и испуга, переводила свои большіе, кроткіе глаза то на отца, то на мать, видимо боясь, какъ бы эти обоюдные язвительные намеки не окончились взрывомъ со стороны выведеннаго изъ терпѣнія отца, котораго дѣвочка страстно любила и за котораго стояла горой, понимая своимъ чуткимъ любящимъ сердцемъ, что мать къ отцу невнимательна и что она виновница всѣхъ этихъ сценъ, доводящихъ больного отца до бѣшенаго раздраженія. Она видѣла, что всѣ какъ-то безмолвно за что-то осуждали его вмѣстѣ съ матерью, и тѣмъ сильнѣе его любила, умѣя, подчасъ, своей привѣтливостью и лаской разсѣять постоянно угрюмое расположеніе духа отца, когда онъ бывалъ дома.
Остальныя дѣти были, повидимому, совсѣмъ безучастны къ происходившему обмѣну колкостей между родителями.
Молодой студентъ Алексѣй, удивительно похожій на мать, красивый блондинъ, съ изящными, точно выточенными, чертами лица, съ пробивавшимися усиками, чистенькій и свѣженькій, какъ огурчикъ, выстриженный по модному, подъ гребенку, въ форменномъ опрятномъ сюртучкѣ, необыкновенно солидный по виду, съ невозмутнмымъ спокойствіемъ и съ какой-то торжественной серьезностью, точно дѣлалъ необыкновенно важное дѣло, очищалъ костянымъ ножемъ кожу съ сочной груши, стараясь не прихватить ножемъ мясистой части плода. Окончивъ это, онъ разрѣзалъ грушу на куски и сталъ класть ихъ въ ротъ своими опрятными, съ большими ногтями, пальцами съ противной медленностью гурмана, желающаго продлить какъ можно долѣе свое удовольствіе. На его лицѣ, на манерахъ, на всей его худощавой небольшой фигуркѣ лежалъ отпечатокъ чего-то самоувѣреннаго, опредѣленнаго и законченнаго, точно передъ вами былъ не двадцати-двухлѣтній молодой человѣкъ, полный жажды жизни, а трезвенный, умудренный опытомъ мужъ съ выработанными правилами, для котораго всѣ вопросы рѣшены и жизнь не представляется трудной загадкой.
Сестра его Ольга, стройная, высокая, хорошо сложенная брюнетка, лѣтъ восемнадцати, съ бойкими темными глазками и капризно приподнятымъ носикомъ, одѣтая, какъ и мать, съ претензіей на модное щегольство, отличалась, напротивъ, самымъ беззаботнымъ и легкомысленнымъ видомъ хорошенькой, сознающей свою обворожительность, куколки, для которой жизнь представлается лишь однимъ веселымъ времяпрепровожденіемъ.
Взоръ ея разсѣянно перебѣгалъ съ предмета на предметь, и мысль, очевидно, порхала, ни на чемъ не останавливаясь. Хорошенькая барышня то прислушивалась равнодушно къ словамъ отца, то взглядывала на мать, завидуя ея брошкѣ и красивому кольцу съ рубиномъ, то въ умѣ напѣвала мотивъ модной цыганской пѣсенки, то, отъ скуки, благовоспитанно зѣвала, прикрывая ротъ маленькой ручкой, съ бирюзой на мизинцѣ, который она какъ-то особенно выгибала, отдѣляя его отъ другихъ пальцевъ и давая ему разнообразные, болѣе или менѣе граціозные изгибы, сама любовалась своимъ крошкой мизинцемъ съ розовымъ ноготкомъ.
„Скорѣй бы конецъ этимъ сценамъ!“ — говорило, казалось, это подвижное, легкомысленное личико.
И она подумала:
„Съ чего они вѣчно грызутся? Папа, въ самъ дѣлѣ, странный! Могъ-бы, кажется, зарабатывать больше, чтобы не раздражать маму… Когда она выйдетъ замужъ, она не позволить мужу стѣснять ее въ расходахъ и грубить!…“
Улыбка озарила лицо куколки. Мысль остановилась на одномъ господинѣ, который съ недавняго времени за ней ухаживалъ. Она знала, что ему сильно нравилась. Не даромъ-же онъ возитъ конфекты, достаетъ ложи въ театръ, какъ-то особенно значительно жметъ руки и, когда остается съ ней вдвоемъ, глядитъ на нее совсѣмъ глупыми глазами и все просить поцѣловать ручку. И мама говорить, что онъ подходящій женихъ и что надо быть съ нимъ любезнѣе, не позволяя ему ничего лишняго, а то эти нынѣшніе мужчины — порядочные подлецы! Она и безъ мамы это знаетъ, слава Богу, еще изъ гимназіи! Вчера, вотъ, онъ непремѣнно хотѣлъ поцѣловать ладонь, такъ она отдернула руку и сдѣлала видъ, что очень разсердилась, и онъ просилъ прощенія… Чего, глупый, не дѣлаетъ предложенія? Тогда цѣлуй, какъ угодно! Она пойдетъ замужъ, хотя у него и вульгарное лицо, и прыщи на щекахъ, и вообще ничего поэтическаго, и фамилія мовежанрная — Уздечкинъ… „Madame d’Ousdetchkine“… но за то онъ добрый и у него домъ… Неужели онъ будетъ цѣловать только руки и не сдѣлаетъ предложенія оттого только, что она, благодаря отцу, не имѣетъ никакого приданаго!?“
Недовольная гримаска смѣняетъ улыбку, и тонкіе пальчики капризно мнутъ хлѣбный катышекъ. Она сердита на отца, который не заботится о своей дочери. Но черезъ секунду-другую беззаботно-веселое выраженіе снова озаряетъ ея личико. „Она поступитъ на сцену… Непремѣннно! Всѣ говорятъ: талантъ! А со сцены можно сдѣлать отличную партію!“
Гимназистъ Сережа, съ неуклюже-вытянутой фигурой тринадцатилѣтняго подростка, съ испачканными чернилами пальцами и вихоркомъ, торчавшимъ на головѣ, съѣвши въ два глотка неочищенную грушу и пожалѣвъ, что нельзя съѣсть еще десятка, тотчасъ же, съ разрѣшенія матери, сорвался съ мѣста и вышелъ изъ столовой съ озабоченнымъ видомъ. Ему было не до семейной перебранки, къ которой онъ относился всегда съ презрительнымъ недоумѣніемъ. У него было дѣло несравненно важнѣй: надо было готовить уроки.
„Заставіші бы ихъ зубрить, небось, бросили-бы ругатъся!“ — высокомѣрно подумалъ гимназистъ и тотчасъ-же, собравъ книги и тетрадки, засѣлъ за нихъ въ комнатѣ матери и, заткнувъ уши пальцами, сталъ долбить, съ добросовѣстностью перваго ученика въ классѣ, урокъ изъ географіи.
Ордынцевъ собирался-было встать изъ-за стола, какъ жена съ едва замѣтной тревогой въ голосѣ спросила, повидимому, довольно добродушно:
— Вѣрно, у тебя опять вышла какая-нибудь исторія съ Гобзинымъ?
„Ужъ струсила!“ — подумалъ Ордынцевъ, и самъ вдругъ, при видѣ всей своей семьи, струсилъ.
— Никакой особенной исторіи! — умышленно небрежнымъ тономъ отвѣчалъ Василій Михайловичъ. — Гобзинъ хотѣлъ-было безъ всякой причины уволить моего подчиненнаго…
— И ты, разумѣется, счелъ долгомъ излить потоки своего благороднаго негодованія? — перебила жена и презрительно усмѣхнулась.
Этотъ тонъ взорвалъ Ордынцева. „Такъ, на же!“ И онъ съ какимъ-то озлобленнымъ раздраженіемъ крикнулъ, вызывающе и злобно глядя на жену:
— А ты думала какъ? Конечно, заступился за человѣка, котораго эта скотина Гобзинъ хотѣлъ вышвырнуть на улицу! Да, заступился и отстоялъ Горохова!.. Тебѣ это непонятно?
— Благородно, очень благородно, какъ не понять! Но подумалъ-ли ты, благородный человѣкъ, о семьѣ? Что съ ней будетъ, если Гобзинъ выживетъ такого непрошеннаго заступника? — произнесла Ордынцева трагически-мрачнымъ тономъ, при чемъ въ лицѣ ея появилась тревога.
— Не выживетъ. Не посмѣетъ…
— Не посчѣетъ!? — передразнила Ордынцева. — Мало-ли тебя выживали? Видно, какой-нибудь Гороховъ дороже семьи, иначе ты не дѣлалъ-бы подобныхъ глупостей… Всѣ… идіоты… Одинъ ты… необыкновенный человѣкъ… Скажите пожалуйста! Всѣ уживаются на мѣстахъ… одинъ ты не умѣешь… Какой геній! Опять хочешь насъ сдѣлать нищими?
— Не каркай! Еще Гобзинъ не думаетъ выживать… Слышишь? — гнѣвно Ордынцевъ.
— Забылъ, что ли, каково быть безъ мѣста? — умышленно, не слушая мужа, продолжала Ордынцева. — Забылъ, какъ все было заложено, и у дѣтей не было башмаковъ? Тебѣ, видно, мало, что мы и такъ живемъ по-свински… не можетъ никакихъ удовольствій доставить дѣтямъ… Ты хочешь, чтобы мы въ подвалъ переселились и ѣли черный хлѣбъ! — прибавила Ордынцева, взглядывая на мужа съ ненавистью.
Василій Михайловичъ уже раскаивался, что его дернуло сказать объ этой исторіи. Вѣдь зналъ онъ эту „злую дуру“! Зналъ, что онъ совсѣмъ чужой въ своей семьѣ и что, кромѣ Шурочки, всѣ безмолвно противъ него и, не раздѣляя его взглядовъ, всегда держатъ сторону матери и смотрятъ на отца толъко какъ на дойную корову. Но, бытъ можетъ, теперь дѣти за него?.. Молодость чутка. И Ордынцевъ поднялъ на нихъ глаза, но вмѣсто сочувствія увидалъ испуганно-недовольное личико Ольги и невозмутимо-спокойное лицо первенца. Эта невозмутимость ужалила Ордынцева, и злобное чувство къ этому „молодому старику“, какъ звалъ презрителъно отецъ сына, охватило Ордынцева. Давно ужъ этотъ солидный юноша возбуждалъ его негодованіе. Они не сходилисъ ни въ чемъ и точно говорили на разныхъ языкахъ. Старикъ-отецъ казался увлекающимся юношей предъ сыномъ. Отношенія ихъ были холодны и безмолвно-непріязненны. Они почти никогда не разговаривали другъ съ другомъ.
Но слабая надежда, что сынъ чувствуетъ правоту отца, заставила Ордынцева обратитъся къ нему съ вопросомъ:
— Ну. а по твоему, глупо или какъ тамъ у васъ по нынѣшнему? — раціонально или не раціонально поступилъ я, вступаясь за обиженнаго человѣка?
Тотъ пожалъ плечами. „Дескатъ, къ чему разговаривать?“
— Мы вѣдь не сходимся съ тобою во взглядахъ! — уклончиво зямѣтилъ молодой человѣкъ.
— Какъ же, знаю! Очень не сходимся. Я — человѣкъ шестидесятыхъ годовъ, а ты — представитель новѣйшей формаціи… Гдѣ же намъ сходиться? Но все-таки интересно узнать твое мнѣніе. Соблаговоли высказать.
— Если ты такъ желаешь, изволь.
И, слегка прпподнявъ свою красиво посаженную голову и не глядя на отца, а опустивъ серьезные голубые глаза на скатерть, студентъ заговорилъ слегка докторальнымъ, спокойнымъ, тихимъ тономъ въ то время, какъ мать не спускала со своего любимца очарованнаго взора:
— Я полагаю, что Гобзина со всѣми его взглядами и привычками, какъ унаслѣдованными, такъ и пріобрѣтенными, ты не передѣлаешь, что бы ты ему ни говорилъ. Если онъ, съ твоей точки зрѣнія, скотина, то таковой и останется. Это его право. Да и вообще навязывать кому бы то ни было свои мнѣнія, по моему, донкихотство и непроизводительная трата времени… Темперамента и характера, зависящихъ отъ физіологическихъ и иныхъ причинъ, нельзя измѣнить словами. Это, во-первыхъ…
— А во-вторыхъ? — иронически спросилъ отецъ.
— А во-вторыхъ, — такъ же спокойно и съ тою же самоувѣренной серьезностью продолжалъ молодой человѣкъ, — во-вторыхъ, та маленькая доля удовольствія, происходящая отъ удовлетворенія альтруистическаго чувства, какую ты получилъ, защищая обиженнаго, по твоему мнѣнію, человѣка, обращается въ нуль передъ той суммой непріятностей и страданій, которыя ты можешь испытать впослѣдствіи и, слѣдовательно, ты же останешься въ явномъ проигрышѣ…
— Въ явномъ проигрышѣ?.. Такъ, такъ… Ну, а въ-третьихъ? — съ нервнымъ нетерпеніемъ допрашивалъ Ордынцевъ, жестоко теребя свою бороду.
— А въ третьихъ, если Гобзинъ имѣетъ намѣреніе выгнать, по тѣмъ или другимъ соображеніямъ, служащаго, то, разумѣется, выгонитъ. Ты, пожалуй, отстоишь Горохова, но Гобзинъ выгонитъ Петрова или Иванова. Такимъ образомъ, явится лишь перестановка именъ, а фактъ несправедливости останется. Кажется, очевидно? — заключилъ Алексѣй.
— Еще-бы! Необыкновенно очевидно… совсѣмъ очевидно, — началъ-было саркастически-холоднымъ тономъ Ордынцевъ, но не выдержалъ и въ негодованіи крикнулъ сыну:
— Фу, мерзость! Основательная мерзость, достойная лишь оскотинившагося эгоиста! И это въ 22 года!? Какими же мерзавцами будете вы, молодые старики, въ тридцать!?
И бросивъ на сына взглядъ, полный презрѣнія, Ордынцевъ шумно поднялся съ мѣста и ушелъ въ кабинетъ, захлопнувъ сердито двери. Вслѣдъ за нимъ ушла и Шурочка съ глазами, полными слезъ.
— А ты, Леша, не обращай вниманія! — промолвила нѣжно мать. Но „молодой человѣкъ“ и безъ совѣта матери не обратилъ никакого вниманія на слова отца, и ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его физіономіи.
— Вотъ, всегда такъ. Спроситъ мнѣнія и выругается какъ извощикъ! — невозмутимо спокойно проговорилъ онъ, какъ бы про себя, ни къ кому не обращаясь, и, пожимая съ видомъ снисходительнаго сожалѣнія плечами, ушелъ къ себѣ въ комнату заниматься.
Поднялась и Ольга, но прежде, чѣмъ уйти, спросила:
— Мы поѣдемъ къ Алексѣевымъ, мама? У нихъ сегодня журъ-фиксъ.
— Пожалуй, поѣдемъ, если хочешь.
— Я, мама, надѣну свое crème… Хорошо?
— Какъ знаешь.
Ольга ушла повеселѣвшая, напѣвая вполголоса какой-то мотивъ.
Анна Александровна Ордынцева оставалась еще нѣкоторое время одна за столомъ, сумрачная и злобная. Опять она слушала оскорбленія! Опять этотъ человѣкъ глумился надъ ней! Не такая она женщина, чтобъ оставить оскорбленія безнаказанными. Она поговоритъ съ мужемъ съ глазу на глазъ, она припомнитъ ему все и скажетъ, какой онъ подлецъ передъ ней… Она выместитъ обиду своей несчастной жизни, единственный виновникъ которой — онъ, этотъ злой, ненавистный человѣкъ. Изъ-за него она, страдалица, несетъ всю жизнь крестъ, и онъ же еще смѣетъ дѣлать сцены и оскорблять и ее и дѣтей!? Да, она отпоетъ ему!
И жесткая, злая улыбка появилась на холодномъ красивомъ лицѣ Анны Александровны, искрививъ ея тонкія алыя губы.
Василію Михайловичу было не до работы, которую онъ принесъ съ собой изъ правленія, разсчитывая за вечеръ ее прикончить. Развѣ возможно заниматься, когда нервы возбуждены до послѣдней степени и когда, того и гляди, явится жена?
Онъ зналъ ея, свойственную многимъ женщинамъ, манеру приходить съ такъ называемыми „объясненіями“ именно въ то время, когда онъ уже былъ достаточно раздраженъ, и въ эти минуты пилить и упрекать, ожидая взрыва дикаго гнѣва, чтобы потомъ имѣть право разыгрывать роль оскорбленной жертвы и страдалицы, жестоко обиженной мужемъ-тираномъ. Онъ зналъ свою несдержанность и мастерское умѣнье Анны Александровны доводить его до бѣшенаго состоянія и всегда со страхомъ ждалъ ея появленія на порогѣ кабинета послѣ одной изъ сценъ, бывавшихъ обыкновенно за обѣдомъ, — когда они только почти и встрѣчались въ послѣдніе годы.
Сколько разъ Василій Михайловичъ давалъ себѣ слово молчать, упорно молчать, какіе бы ехидные намеки жена не подпускала и какія бы гадости, облеченныя въ приличную форму, не говорила. Обыкновенно вначалѣ онъ крѣпился, но затѣмъ не выдерживалъ — отвѣчалъ, и мерзкія, унизительныя сцены нерѣдко сопровождали обѣдъ. Супруги, не стѣсняясь, бранились при дѣтяхъ, при прислугѣ, а главное при этой бѣдной Шурочкѣ, нервной и болѣзненной, на которую семейныя сцены дѣйствовали угнетающимъ образомъ.
Блѣдный, съ гнѣвно сверкающими глазами, Василій Михайловичъ ходилъ, словно раненый звѣрь, по своему маленькому, очень скромно убранному кабинету. По временамъ онъ останавливался у дверей, прислушиваясь, не идетъ ли жена, и, облегченно вздохнувъ, снова нервно и порывисто ходилъ взадъ и впередъ, взволнованный и возмущенный, выкуривая папироску за папироской.
Горе, постоянно нывшее въ немъ, какъ ноетъ больной зубъ, казалось послѣ домашнихъ сценъ ужаснѣе и ощущалось острѣй. Дикая, чисто животная злоба мгновенно охватывала Ордынцева, и онъ, весь вздрагивая, невольно сжималъ кулаки и съ искаженнымъ отъ гнѣва лицомъ произносилъ по адресу жены площадныя ругательства и желалъ ея смерти. То онъ чувствовалъ невыразимую тоску и отчаяніе человѣка, сознающаго непоправимость своего несчастія. И тогда болѣзненное, худое лицо Василія Михайловича принимало жалкій, страдальчески-изможденный видъ, косматая голова поникала, и вся его высокая, худощавая и костистая фигура производила впечатлѣніе угнетенности и безпомощности.
— Идіотъ, что я на ней женился!.. — прошепталъ онъ съ какимъ-то бѣсноватымъ озлобленіемъ. — Идіотъ!
И въ головѣ его, словно дразня, мелькалъ образъ какой-то другой воображаемой женщины, съ котороя онъ, навѣрное, былъ бы счастливъ и имѣлъ бы настоящую семью.
Ордынцевъ не разъ проклиналъ свою женитьбу, проклиналъ послѣ каждой крупной ссоры, чувствуя безплодность этихъ проклятій и съ ужасомъ сознавая, что онъ и жена — два каторжника, скованные по смерть одной цѣпью, разорвать которую, благодаря дѣтямъ, было невозможно.
Обыкновенная исторія!
Увлекающійся и впечатлительный, вѣровавшій въ жизнь, людей и въ хорошія книжки, Ордынцевъ, двадцатишестилѣтній тогда молодой человѣкъ, не сомнѣвался, что эта красивая восемнадцатилѣтняя ослѣпительная блондинка съ большими черными глазами и есть именно то необыкновенное сокровище, которое, сдѣлавшись его женой, дастъ настоящее счастье и будетъ добрымъ и вѣрнымъ товарищемъ и другомъ. По крайней мѣрѣ онъ не останется одинъ въ битвѣ жизни. Рядомъ съ нимъ пойдетъ любимая женщина и „сочувствующая душа“.
„Главное: душа!“ — восторженно мечталъ Ордынцевъ, но, нашептывая дѣвушкѣ нѣжныя рѣчи и любуясь ея красотой, онъ душу-то Анны Александровны и проглядѣлъ! На самую обыкновенную барышню изъ петербургской чиновничьей среды, съ душой далеко не возвышенной, Василій Михайловичъ смотрѣлъ ослѣпленными глазами страстно-влюбленнаго человѣка, приписывая своему „ангелу“ то, что тому и во снѣ не снилось. Она казалась ему непосредственной, нетронутой натурой съ богатыми задатками, „золотымъ сердцемъ“, отзывчивымъ на все хорошее. Нужды нѣтъ, что она не всегда понимаетъ то, что онъ ей проповѣдуетъ, и глядитъ на него не то удивленно, не то вопросительно своими большими глазами. Она еще такъ молода и многаго не знаетъ! Подъ его вліяніемъ разовьются хорошіе ея инстинкты. И Ордынцевъ мечталъ, какъ будутъ они по вечерамъ читать вмѣстѣ хорошія книжки и дѣлиться впечатлѣніями. Идиллія выходила очень трогательная и заманчивая!
Въ то время Василія Михайловича еще не укатали „крутыя горки“. Онъ былъ пригожій, статный брюнетъ съ черными кудрями и смѣлымъ взоромъ, жизнерадостный, нѣжный и остроумный. Анна Александровна влюбилась и сама, позабывъ для Ордынцева свой прежній предметъ — какого-то офицера. Влюбившись, она съ чисто женскимъ искусствомъ приспособлялась къ любимому человѣку, желая ему понравиться. Она какъ-то вся подтягивалась при немъ, сдѣлалась необыкновенно кротка, получила вдругъ охоту къ чтенію и къ умнымъ разговорамъ, сожалѣя, что она „такая глупенькая“, и съ такимъ горячимъ, повидимому, сочувствіемъ слушала молодого человѣка, когда онъ говорилъ ей о задачахъ разумной жизни, объ идеалахъ, о возможности счастія лишь при общности взглядовъ (въ тѣ времена женихи еще водили подобныя рѣчи, не справляясь о приданомъ), что Ордынцевъ приходилъ въ телячій восторгъ, писалъ своей „умницѣ“ стихотворенія и въ скоромъ времени предложилъ ей „раздѣлить съ нимъ и радости и невзгоды жизни“. Она торжественно обѣщала, хотя про себя и думала объ однихъ только радостяхъ (развѣ станетъ любимый человѣкъ причинять горе?), и отвѣчала на первый его поцѣлуй такими жгучими поцѣлуями, что Василій Михайловичъ совсѣмъ ошалѣлъ отъ счастія и тутъ же поклялся отдать всю свою жизнь „Нюточкѣ“.
Родители Анны Александровны, дѣйствительный статскій совѣтникъ Охапкинъ, добросовѣстно тянувшій лямку безъ надежды на видную карьеру, и супруга его, дама не безъ претензій, сперва было заупрямились, въ особенности маменька. Нюточка такая красавица. Она можетъ сдѣлать болѣе блестящую партію. Время еще терпитъ. Хотя они и ничего не имѣли противъ Ордынцева, считая его порядочнымъ человѣкомъ, но находили, что частныя мѣста не прочны. Сегодня густо, а завтра пусто. Положимъ, двѣ тысячи четыреста рублей весьма приличный окладъ для молодого человѣка, но все-таки казенная служба вѣрнѣе. Есть шансы на карьеру и, наконецъ, положеніе…
Нюточка залилась слезами и объявила, что ни за кого другого замужъ не пойдетъ. Добрые родители скоро уступили, тѣмъ болѣе, что, кромѣ „Нюточки“, младшей дочери, у нихъ было еще три невѣсты, сшили приданое и дали три тысячи на „черный день“.
Годъ, другой прошли въ непрерывномъ сумасшедшемъ счастьѣ двухъ влюбленныхъ, полныхъ здоровья и жажды жизни молодыхъ существъ, съ обычными размолвками, оканчивавшимися горячими поцѣлуями примиренія, со сценами ревности и слезами, послѣ которыхъ они, казалось, еще болѣе любили другъ друга. Но чтенія вдвоемъ какъ-то не клеились… „Нюточка“ ихъ не особенно одобряла и, закрывая книгу, звала мужа въ театръ или покататься на тройкѣ. Идиллія была, но совсѣмъ не та, о которой мечталъ Ордынцевъ. Онъ все еще надѣялся на „литературные вечера“ и на „сочувствующую душу“, а Анна Александровна все ждала, что мужъ устроитъ ей жизнь вполнѣ приличную. Она понимала любовь не иначе, какъ съ хорошей обстановкой, нарядами, довольствомъ и баловствомъ любовника-мужа, готоваго для жены на всякія жертвы, а Василій Михайловичъ могъ ей дать лишь скромное существованіе съ заботами довольно прозаическими. Вдобавокъ, онъ подъ-часъ бывалъ раздражителенъ, и у него были правила въ жизни, которыя представлялись теперь молодой женщинѣ „глупостями“ и „упрямствомъ“, несовмѣстимыми съ истинной любовью.
Разница ихъ взглядовъ, вкусовъ и привычекъ, ихь нравственныхъ понятій и требованій отъ жизни обнаружилась скоро. Ордынцевъ возмущался, убѣждалъ, говорилъ горячіе монологи, хотѣлъ перевоспитать жену. Анна Александровна, въ свою очередь, старалась дѣйствовать на мужа обаяніемъ своей красоты, прибѣгая для этого ко всевозможнымъ уловкамъ женской хитрости, дѣйствующимъ на чувственность мужчины. Когда она замѣтила, что это не всегда достигаетъ цѣли, она на упреки мужа отвѣчала слезами и увѣряла, что онъ ея не любитъ. Изъ-за первой же потери мѣста между ними произошло крупное объясненіе, поразившее Ордынцева. Вмѣсто „сочувствующей души“ передъ нимъ обнажилась неделикатная душа очень практической женщины, не желавшей итти съ нимъ рядомъ въ „битвѣ жизни“, какъ онъ надѣялся. Напротивъ! Указывая на крошекъ-дѣтей, Анна Александровна совѣтовала мужу „образумиться“ и жить какъ всѣ „порядочные люди“. Ордынцевъ, взбѣшенный, изливался въ потокахъ негодованія. Анна Александровна отвѣчала презрительною насмѣшкой. Мало-по-малу между ними наступило охлажденіе. Подогрѣваемое страстностью супружескихъ ласкъ, оно вновь сказывалось въ сценахъ, упрекахъ и ссорахъ и въ концѣ-концовъ обратилось въ полное отчужденіе и взаимную ненависть, обострявшуюся съ годами по мѣрѣ того, какъ мужъ терялъ въ глазахъ жены прелесть любовника, а жена являлась въ глазахъ мужа лишь олицетвореніемъ непоправимой ошибки.
Оба считали себя несчастными.
Съ какою-то мучительною настойчивостью Ордынцевъ истязалъ себя воспоминаніями объ этой „ошибкѣ“, подробности которой вставали передъ нимъ въ поразительной отчетливости, точно все это было не двадцать три года тому назадъ, а вчера! Мысли его отъ воспоминаній опять перешли къ настоящему, и, Боже, какимъ отчаяннымъ оно ему представлялось! Жена, этотъ бывшій „ангелъ“ — ненавистна. Дѣти совсѣмъ ему чужды. Онъ стыдится, что у него такія дѣти, и пугливо сознается себѣ, что не особенно любнтъ ихъ теперь, когда они сдѣлались взрослыми и приняли опредѣленныя физіономіи; а, вѣдь, кажется, какъ онъ горячо любилъ ихъ прежде, когда они были маленькія, какъ страдалъ во время ихъ болѣзней, страшась потерять ихъ! Одна только Шурочка привязываетъ его къ семьѣ, а остальные?.. Нечего сказать, хороши! Особенно возмущалъ Василія Михайловича его первенецъ, на котораго отецъ прежде возлагалъ большія надежды, мечтая гордиться сыномъ. Есть чѣмъ гордиться!?
— Скотина! — произнесъ онъ вслухъ, вспоминая проповѣдь молодого человѣка за обѣдомъ.
Ему и обидно, и злость подымается въ немъ.
„Доля удовольствія обращается въ нуль передъ суммой непріятностей!“ — повторяетъ про себя Василій Михайловичъ. И, вѣдь, съ какимъ апломбомъ говоритъ, точно съ каѳедры, ототъ прохвостъ на научномъ основаніи! А онъ надѣялся, что сынъ одобритъ его заступничество за Горохова… Одобрилъ!! Весь въ мать, такая же холодная, себялюбивая натура!.. А Ольга?.. Однѣ цыганскія пѣсни да женихи на умѣ… А этотъ жесткій Сергѣй!? Ужъ и теперь онъ сухъ и практиченъ… И всѣ они не любятъ отца… Онъ это видитъ.
— Семейка! — вырвалось скорбное восклицаніе у Ордынцева.
„Откуда они выростаютъ теперь такіе, совсѣмъ готовые, эгоисты. Откуда пошли теперь эти оскотинившіеся молодые люди?“ — думалъ Василій Михайловичъ и задалъ себѣ вопросъ: — „не виноватъ ли и онъ, что у него такія дѣти?“ Вліяніе матери, учебныя заведенія, духъ времени… Вотъ причины. У него не было времени подойти вплотную къ дѣтямъ, изучить ихъ характеры, вліятъ на нихъ… Онъ цѣлые дни проводилъ внѣ дома, всегда въ работѣ, возвращаясь домой усталый… И безъ того не мало ссоръ было изъ-за дѣтей вначалѣ…
Такъ старался оправдать себя отецъ и чувствовалъ фальшь этихъ оправданій. Онъ не исполнилъ долга отца, какъ бы слѣдовало. Онъ все-таки долженъ былъ бороться съ вліяніемъ матери и съ духомъ времени и противопоставить имъ свой авторитетъ и свое вліяніе. Онъ обязанъ былъ стать въ болѣе близкія отношенія съ дѣтьми. Ничего онъ этого не сдѣлалъ, и дѣти выростали зараженными… Одна Шурочка какимъ-то чудомъ избѣжала этой заразы…
— „Твоя вина, твоя вина!“ — шепталъ внутренній голосъ. И Василій Михайловичъ долженъ былъ согласиться съ нимъ, но снова, въ оправданіе свое, подумалъ, что во всемъ виновата его женитьба на „этой женщинѣ“, будь она проклята! Не могъ же онъ одинъ быть и работникомъ, и воспитателемъ, и вести вѣчную войну съ женой. Это свыше силъ человѣческихъ!
Въ двери тихо постучали.
„Она!“ — прошепталъ въ страхѣ Василій Михайловичъ. Онъ бросился къ столу, сѣлъ въ кресло и, разложивъ передъ собой бумаги, принялъ видъ занимающагося человѣка. Онъ всегда встрѣчалъ нападеніе жены въ такой позиціи.
Ордынцевъ далъ себѣ слово сдерживаться во время предстоявшаго объясненія, что бы она ни говорила. Только бы скорѣй оно кончилось, и она бы ушла!
Стукъ въ двери повторился, на этотъ разъ сильнѣй.
— Войдите! — произнесъ Ордынцевъ и совсѣмъ склонилъ голову надъ бумагами.
На порогѣ кабинета стояла Анна Александровна.
Ордынцевъ мгновенно ощутилъ присутствіе жены по особенному, свойственному ей, душистому запаху, по шелесту юбки и по той злобѣ, которая вдругъ охватила его. Не глядя на жену, онъ тѣмъ не менѣе видѣлъ передъ собой эту высокую, крупную, полную фигуру съ большой, неспокойно колыхавшейся грудью, выдавшейся впередъ изъ-подъ стянутаго корсета, видѣлъ строгую презрительную мину на свѣжемъ румяномъ лицѣ съ бѣлыми пятнышками несмытой пудры, видѣлъ этотъ тупой и упорный взглядъ большихъ глазъ, нервное подергиваніе губъ и бѣлуго, пухлую, съ ямками руку, въ кольцахъ, которая держала дверную ручку.
„Сейчасъ начнетъ, подлая!“ — подумалъ Ордынцевъ и снова пообѣщалъ себѣ сдерживаться. „Пусть себѣ зудитъ!“
— Я пришла объясниться… О, какъ хорошо зналъ онъ эту, постоянно одну и ту же прелюдію въ длинной супружеской „симфоніи“. О, какъ отлично зналъ онъ ее!
— Что такое? — переспросилъ самымъ обыкновеннымъ тономъ Ордынцевъ, какъ будто не понимая въ чемъ дѣло.
И съ слабой надеждой избѣжать объясненія прибавилъ:
— Я занятъ. Спѣшная работа.
Онъ снова чувствуетъ, хотя и не видитъ, усмѣшку жены, слышитъ какъ она тихо и медленно говоритъ своимъ пѣвучимъ, полнымъ злости, голосомъ:
— Занятъ!? Ты дома вѣчно или ругаешъся, или занятъ… Я пришла спроситъ: когда, наконецъ, кончатся эти оскорбленія, какими вамъ угодно осыпатъ меня и дѣтей? Болъше я терпѣть не намѣрена. Слышишь-ли? Вы сдѣлались грубы, какъ дворникъ… Благодаря вамъ, у насъ въ домѣ адъ… Вы наводите страхъ на дѣтей… И безъ того, кажется, жизнь съ такимъ непризнаннымъ геніемъ, какъ вы, не особенно пріятна, а вамъ, какъ видно, хочется сдѣлать ее невыносимой… Вамъ этого хочется? — вызывающе прибавила Ордынцева, притворяя двери и прислоняясъ, для большаго своего удобства, къ косяку.
Въ эту минуту Василію Михайловичу болъше всего на свѣтѣ хотѣлось вытолкнутъ жену за дверъ. Вотъ что ему хотѣлось.
Но въ виду неисполнимости этого желанія (онъ все-таки помнилъ, хотя и пожалѣлъ, что онъ не „сапожникъ“, а интеллигентный человѣкъ) Ордынцевъ лишъ кусалъ губы и на слова не отвѣчалъ.
Это молчаніе еще болѣе озлило Анну Александровну. Онъ — виновникъ ея несчастъя, онъ — тиранъ, и онъ же смѣетъ ее игнорироватъ. Подожди же, голубчикъ!
И она продолжала съ дрожъю въ голосѣ:
— Вы не любите своихъ дѣтей… Нечего сказатъ, хорошъ отецъ? — Отецъ!? Что видятъ отъ васъ дѣти? Однѣ издѣвательства и брань… Ольгѣ даже учителя пѣнія не могли нанятъ!.. А у нея чудный голосъ… могла бы каръеру сдѣлать… Алексѣя вы просто ненавидите… Вы не переносите, что дѣти не раздѣляютъ вашихъ дурацкихъ взглядовъ?.. И, слава Богу, что они не такіе самолюбивые фразеры, какъ вы… Воображаетъ себя какимъ-то умникомъ и всѣхъ оскорбляетъ… Непонятый человѣкъ… Семъя его не понимаетъ?.. Ахъ, какъ трогательно! Скажите пожалуйста! Вы просто злой эгоистъ, не думающій о семьѣ… Вамъ мало, что вы загубили мою жизнь… А тоже стихи писали… Обѣщали жизнь на розахъ, — презрительно усмѣхнулась Анна Александровна. — Хороши розы! Припомните, какъ вы поступали со мной…
И Анна Александровна стала припоминать „все“ съ начала того „несчастнаго дня“, когда она сдѣлалась жертвой. Это былъ подробнѣйшій обвинительный актъ самаго жестокаго прокурора, не жалѣющаго грязи и желчи, чтобы очернить и уязвить въ самое сердце подсудимаго, и притомъ настолько пристрастный, насколько можетъ быть пристрастна женщина къ нелюбимому человѣку.
Въ ретроспективномъ обозрѣніи характера и поступковъ Василія Михайловича были перечислены всѣ его вины и „подлости“, какъ настоящія, такъ и давно прошедшія, и упреки и язвительный слова сыпались съ расточительностью и злопамятствомъ женщины, знающей какъ доконать врага. И все это съ видомъ гордой страдалицы, несущей тяжкій крестъ. Чего, чего только не припоминала Анна Александровна, выкапывая изъ услужливой памяти весь старый хламъ! Она вспомнила и бывшую двадцать лѣтъ ссору, въ которой онъ ее смертельно оскорбилъ, и кутежи съ пріятелями въ то время, когда они чуть не „нищенствовали“, и потери мѣстъ, по его милости, тогда какъ онъ давно бы могъ отлично устроиться, если бы любилъ жену и дѣтей, и дружбу его съ литераторами, этими „подлецами, которые женятся по десяти разъ“, и истраченныя три тысячи ея приданаго, и долги, и прежнія знакомства его съ „умными“ дѣвицами и дамами, у ногъ которыхъ онъ будто-бы изливалъ свое горе непонятаго въ семьѣ страдальца. И при этомъ Анна Александровна, увлекаясь собственной злобной фантазіей, представляла, какъ онъ изливалъ, и презрительно улыбалась, взглядывая на Ордынцева.
А тотъ, еле удерживаясь отъ желанія схватить свою подругу жизни за горло, безпокойно ерзалъ на стулѣ, блѣдный, стиснувъ зубы, съ глазами, горѣвшими недобрымъ огонькомъ.
Съ особеннымъ злорадствомъ вспомнила Анна Александровна про какую-то госпожу Леонтьеву, эту „милую особу“, изъ-за которой онъ оскорблялъ жену. Еще бы! Обмѣнъ взглядовъ… Сочувствіе… А она одна просиживала вечера, нянчая дѣтей, въ то время, какъ онъ каждый вечеръ шлялся къ этой умной курсисткѣ. И это въ третій годъ супружества!?
— Какъ подло вы меня обманывали!!… Разсказывали о какой-то дружбѣ, тогда какъ эта ваша „святая дѣвушка“ была вашей любовницей… И вы еще смѣете считать себя честнымъ человѣкомъ.
— Лжешь! — воскликнулъ вдругъ Ордынцевъ и, словно ужаленный вскочилъ съ кресла.
— Я не привыкла лгать. Вы лжете!
— Ты лжешь, злая дура! Подло лжешь! Ничего, что ты говоришь, не было!
— Оскорбляйте жену… Кричите на нее — это благородно! Гуманный человѣкъ! Такъ я и повѣрила, что вы со своимъ другоімъ занимались однѣми возвышенными бесѣдами… Очень правдоподобно! — прибавила Анна Александровна съ циничной усмѣшкой. — Не лгите хоть теперь…
— Уйди!.. Довольно! — задыхаясь отъ злобы, проговорилъ Ордынцевъ, терявшій самообладание.
— Что, видно, правды не любите?..
— Замолчи, говорю! Не клевещи хоть на женщину, которой ты не стоишь и мизинца!
— Еще бы: „святая“! Ха-ха-ха! Что жъ, идите къ ней… припадите на грудь… Только едва ли она будетъ вамъ сочувствовать, какъ прежде… Вѣдь вы и женились-то на мнѣ уже развращенный и истрепанный, а теперь что вы такое? — возвысила голосъ Анна Александровна и съ брезгливымъ презрѣніемъ сильной и здоровой женщины смѣрила взглядомъ худощавую болѣзненную фигуру мужа.
Василій Михайловичъ весь какъ-то съежился и опустилъ голову.
— Что даете вы мнѣ кромѣ горя?.. Что вы мнѣ даете? И за то, что я съ такимъ мужемъ всю жизнь оставалась честной женщиной, вы еще смѣете меня же вѣчно оскорблять… За это только и слышишь отъ васъ дуру или идіотку… Какой же вы неблагодарный и презрѣнный человѣкъ!..
Глаза обоихъ, полные ненависти, смотрѣли другъ на друга въ упоръ. Ордынцевъ блѣдный, какъ полотно, вздрагивалъ, точно въ судорогахъ.
— Ну что жъ, теперь ударьте! — съ вызывающимъ злымъ смѣхомъ продолжала Анна Александровна. — Отъ васъ можно всего ожидать… Не даромъ отецъ вашъ былъ какой-то безродный ничтожный чиновникъ… Приколотите еще жену… Однажды вы ужъ замахнулись и если бы…
— Вонъ, подлая тварь! — вдругъ крикнулъ, не помня себя, Ордынцевъ и рѣзкимъ движеніемъ распахнулъ двери.
Это былъ какой-то бѣшеный крикъ раненаго звѣря. Лицо Ордынцева исказилось гнѣвомъ и злобой. Анна Александровна такъ и не договорила рѣчи.
— Подлецъ! — кинула она мужу презрительнымъ шепотомъ.
И, слегка поблѣднѣвшая, величественно вышла, нарочно замедляя шагъ, съ чувствомъ злобнаго торжества надъ униженнымъ врагомъ и съ непрощаемой тяжкой обидой невинно оскорбленной жертвы и поруганной женщины.
Придя въ спальню, она легла на кушетку и разразилась истерическими рыданіями.
— Господи! Да что жъ это за каторга! — въ скорбномъ отчаяніи простоналъ Ордынцевъ нѣсколько минутъ спустя, когда прошла острота гнѣва.
Ему стало стыдно, что онъ обошелся съ женой, какъ пьяный мастеровой. До чего онъ дошелъ!? И стало безконечно жаль себя и обидно за постыло-прожитую жизнь. „На что она ушла?“ спрашивалъ онъ, и глаза его увлажились слезами. Онъ испытывалъ тоску и изнеможеніе разбитаго непосильной борьбой человѣка и ему хотѣлось забыться, не думать объ этомъ. Но это не оставляло его, и, не смотря на ненависть къ женѣ, чувство виновности передъ ней мучительно проникало въ душу.
Ему не сидѣлось въ этомъ постыломъ кабинетѣ. Какая теперь работа? Его тянуло вонъ изъ дома, хотѣлось отвлечься, поговорить съ кѣмъ-нибудь и онъ собрался уходить, какъ въ кабинетѣ показалась Шурочка, грустная и испуганная, со стаканомъ чая въ рукахъ.
— Вотъ тебѣ, папочка, чай! — нѣжно проговорила она и, поставивъ стаканъ на столъ, хотѣла было уйти, но, замѣтивъ на глазахъ отца слезы, подошла къ нему и, прижавшись, безмолвно цѣловала его руку, обжигая се слезами.
— Ахъ ты моя бѣдная дѣвочка! — прошепталъ умиленно Ордынцевъ, тронутый лаской. Спасибо за чай, голубка. Я не стану пить… Я ухожу.
И съ какой-то порывистой страстностью Василій Михайловичъ прижалъ къ своей груди дѣвочку и осыпалъ ее поцѣлуями, глотая слезы и чувствуя, какой крѣпкой цѣпью держитъ его въ семьѣ это милое, дорогое созданіе.
— Милая ты моя! — нѣжно повторялъ отецъ и вновь ласкалъ свою любимицу.
Взволнованная, чутко понявшая эти ласки отца, Шурочка проводила Василія Михайловича въ переднюю.
Пока онъ одѣвался, изъ ближайшихъ комнатъ доносилась долбня гимназиста и слышался звонкій голосъ Ольги, напѣвавшей цыганскій романсъ. Они слышали бѣшеный крикъ отца, знали, что была крупная сцена, и не обратили на нее никакого вниманія. Только Алексѣй, штудировавшій для реферата, Гартмана, брезгливо пожалъ плечами и подумалъ, что если онъ женится, то жена не посмѣетъ ему мѣшать заниматься.
— Ну, прощай, Шурочка…
— Прощай, папочка. Развлекись какъ-нибудь, голубчикъ! — заботливо напутствовала отца дѣвочка и улыбалась своими кроткими большими глазами, запирая за нимъ двери.
Когда Ордынцеву бывало особенно жутко послѣ ссмейныхъ сценъ, онъ обыкновенно отправлялся къ своему старому пріятелю, литератору Вершинину, съ которымъ любилъ отвести души за бутылкой-другой вина.
И теперь Василій Михайловичъ, нащупавъ въ жилеткѣ десятирублевую бумажку, взялъ извощика и поѣхалъ къ Вершинину въ Саперный переулокъ.
Ордынцевъ давно зналъ и очень любилъ и уважалъ Сергѣя Павловича, но видѣлся въ послѣднее время съ нимъ рѣдко. Оба были слишкомъ заняты, жили на разныхъ концахъ города и жены ихъ не сходились. Когда-то они вмѣстѣ начали работать въ литературѣ и въ одномъ журналѣ. Онъ цѣнилъ въ пріятелѣ стойкаго, убѣжденнаго и талантливаго литератора и милѣйшаго человѣка, чуткаго и отзывчиваго. Въ послѣдніе годы, когда журналъ, въ которомъ долго работалъ Вершининъ, прекратился, жизнь литератора шла далеко не на розахъ. Работы было мало, и заработокъ былъ неважный. Вершининъ принадлежалъ къ тѣмъ немногимъ литераторамъ, которые остались разборчивы и брезгливы и не шли работать въ журналы мало-мальски нечистоплотные. Онъ былъ изъ „стариковъ“ не умѣвшій утѣшать себя компромиссами. Проработавъ всю жизнь перомъ, Вершининъ, не смотря на предложенія поступить на службу, упорно отказывался и продолжалъ заниматься любимымъ своимъ дѣломъ, не теряя надежды на лучшія времена, хотя и приходилось бѣдовать и жить болѣе чѣмъ скромно съ женой и двумя дѣтьми.
Все это хорошо зналъ Ордынцевъ и еще болѣе уважалъ стараго пріятеля и вчужѣ завидовалъ ему. То ли дѣло его положеніе! Дѣло по душѣ, онъ свободенъ и независимъ… Никакихъ Гобзиныхъ не знаетъ! Жена у него добрая, умная, милая женщина, дѣйствительно настоящая подруга жизни, не чаетъ души въ своемъ Сергѣѣ Павловичѣ; дѣти-подростки славные ребята, обожающіе отца, и всѣ они живутъ дружно и мирно и несутъ тяготу жизни, не отравляя существованія другь-другу.
Обо всемъ этомъ дорогой завистливо думалъ Василій Михайловичъ и сравнивалъ свою жизнь.
— Стой!.. Здѣсь у воротъ!
Ордынцевъ расплатился съ извощикомъ и, пройдя черезъ дворъ, сталъ подниматься по тускло освѣщенной лѣстницѣ на самый верхъ. Поднявшись на площадку и передохнувь, Василій Михайловичъ хотѣлъ-было взяться за звонокъ, какъ изъ-за тонкой входной двери услыхалъ громкій и раздраженный женскій голосъ:
— …Какая это жизнь? Дома ты или работаешь, или хандришь. Слова отъ тебя не дождешься… А придетъ смазливая барышня, сейчасъ одѣлся, выскочилъ изъ кабинета пѣтушкомъ и… Тра-та-та… „Милая“… „Голубучик“… Откуда прыть взялась!..
— Варенька! — усовѣщевалъ мягкій и добродушный голосъ Вершинина.
Ордынцевъ былъ пораженъ, до того это было для него неожиданно. Въ семьѣ Вершининыхъ, казалось ему, царили миръ и благодать, и вдругъ оказывается, что и здѣсь ссоры. „То-то Вершининъ такъ горячо возстаетъ противъ ревности!“ — припомнилъ Василій Михайловичъ и рѣшительно не зналъ, какъ ему быть: уходить ли назадъ или застать супруговъ въ разгарѣ семейной сцены?
Онъ въ нерѣшительности стоялъ на площадкѣ, а Вершинина восклицала:
— Что: „Варенька“? Знаю я вашего брата. Всѣ вы хороши… Жена ублажай, а вы готовы увлечься всякой дѣвченкой, нисколько не жалѣя своего вѣрнаго друга… А тоже „Варенька!“ Какъ будто и любитъ!
— Варенька! Не говори ерунды!
— Это не ерунда. Развѣ ты не любезничалъ сегодня съ этой дурой, а? Не разсыпался мелкимъ бѣсомъ? Для кого она чуть не каждый день сюда бѣгаетъ? Какъ же: почитательница таланта… „Прелестная ваша статья!“ и глазами своими стеклянными такъ и вертитъ, а ты и раскисъ… Что-жь я-то для тебя? Мебель, что-ли? По-моему лучше честно сказать, что я тебѣ надоѣла.
— Варенька! Постыдись!
Голосъ Вершинина звучалъ раздраженіемъ.
— Вотъ и Пѣвцова утромъ заходила, плакала и жаловалась, что у нея мужъ литераторъ. Цѣлые дни, говоритъ, торчитъ дома и пишетъ, а по ночамъ тю-тю! Ищи голубчика у Палкина или въ какомъ-то вашемъ „Авганистанѣ“. Подъ утро, говоритъ, придетъ и стихи декламируетъ… Нѣтъ, Сережа, ты лучше скажи прямо: очень она тебѣ нравится? Я вѣдь надоѣла? Скажи, Сережа!
— Это чертъ знаетъ что такое! Послѣ пятнадцати лѣтъ и эти дурацкія сцены ревности! Когда, наконецъ, ты перестанешь ревновать? Пора бы?
— Я ревновать!? — И голосъ Вершининой зазвучалъ обиженно-негодующимъ тономъ… Стану я ревновать ко всякой глупой дѣвченкѣ! Благодарю. Ревновать!? Я слишкомъ уважаю себя! Но если она тебя привлекаетъ, я это вижу…
„Однако ревнивая дама Варвара Петровна! Вотъ не ожидалъ! Тихая, тихая, а какъ допекаетъ!“ — подумалъ Ордынцевъ и, усмѣхнувшись, сильно дернулъ звонокъ, рѣшаясь вызволить пріятеля.
За дверями мгновенно наступила тишина. Послышались торопливо удаляющіеся шаги. Вслѣдъ затѣмъ двери отворились и Ордынцевъ увидалъ передъ собой крѣпкую, приземистую фигуру своего пріятеля, человѣка лѣтъ за сорокъ, съ длинной засѣдѣвшей бородой и бѣлокурыми волнистыми волосами. Его выразительное, довольно красивое еще лицо, съ большимъ облысѣлымъ лбомъ, имѣло взволнованный и нѣсколько сконфуженный видъ человѣка, только-что выдержавшаго семейную трепку.
— Это ты, Василій Михайловичъ! — весело воскликнулъ Вершининъ, разглядѣвъ своими близорукими прищуренными глазами Ордынцева и радуясь и гостю, и тому, что онъ прекратилъ „сцену“. — Наконецъ-то заглянулъ!.. продолжалъ онъ, крѣпко пожимая руку пріятелю.
И, словно бы почувствовавъ себя теперь въ безопасности, Вершининъ добродушно и облегченно улыбался.
— Идемъ ко мнѣ въ кабинетъ…
— Не помѣшалъ? За работой, кажется? — спросилъ Ордынцевъ, когда они вошли въ маленькій кабинетъ, заставленный книгами, и онъ увидалъ на письменномъ столѣ разбросанныя четвертушки мелко исписанной бумаги.
— Что ты? Очень радъ… Очень даже радъ, что ты пришелъ… Статью завтра докончу… Время еще терпитъ… А мы, Василій Михайлычъ, сейчасъ, братъ, чайку попьемъ да разговоры разговаривать станемъ. Я на счетъ самовара распоряжусь, чтобъ сюда дали, а то Варенька не совсѣмъ здорова. Знаешь ли, мигрень! Скверная, братъ, эта штука мигрень! — суетился Вершининъ.
— А дѣти? — освѣдомился Ордынцевъ.
— Здравствуютъ. Въ театръ ушли съ одними знакомыми.
„Не при дѣтяхъ, значитъ, сцены, а у насъ!?“ — подумалъ Ордынцевъ и остановилъ собиравшагося уходить пріятеля.
— Постой, не суетись, Сергѣй Павлычъ! Къ чему безпокоить Варвару Петровну… Лучше пойдемъ-ка куда-нибудь въ ресторанъ. Попьемъ чайку, а послѣ и красненькаго разопьемъ. Признаться, я съ тѣмъ и ѣхалъ, чтобы звать тебя. Давно ужъ мы съ тобой не роспивали бутылки. Ѣдемъ.
— Что-жъ, валимъ! — весело согласился Вершининъ. — Дай только приведу себя въ приличный видъ.
Онъ снялъ съ себя свою старенькую блузу, одѣлъ сюртукъ и пригладилъ свои бѣлокурые волнистые волосы.
— Вотъ я и готовъ!
— Экій какой ты еще молодецъ! — завистливо проронилъ Ордынцевъ, оглядывая пріятеля.
— Да, здоровьемъ не обиженъ, — разсмѣялся Вершининъ.
— Можно войти, Сережа? — раздался тихій и мягкій голосъ Варвары Петровны за дверями.
— Входи, входи, Варенька… у меня твой любимецъ, Василій Михайловичъ! — отвѣчалъ, нѣсколько смущаясь, Вершининъ…
Въ кабинетъ вошла худощавая, небольшого роста, миловидная женщина съ русыми, гладко причесанными волосами, скромно одѣтая въ черное шерстяное платье. На видъ ей было лѣтъ тридцать пять.
— Я услыхала вашъ голосъ, Василій Михайлычъ, и хотѣла видѣть васъ. Какъ вамъ не стыдно, голубчикъ… Совсѣмъ вы Сережу забыли, а еще пріятель? — ласково попеняла Варвара Петровна, подходя къ Ордынцеву и протягивая ему свою маленькую блѣдную руку съ одинокимъ обручальнымъ кольцомъ, блестѣвшимъ на тоненькомъ пальцѣ.
Ея глаза, закраснѣвшіеся немного отъ слезъ, глядѣли теперь мягко и привѣтливо, и вся она улыбалась доброй, ласковой и какъ будто виноватой улыбкой, когда, пожавъ крѣпко, по-мужски руку Ордынцева, перевела взглядъ на мужа,
— Какъ поживаете? Здоровы ли, Василій Михайловичъ? — участливо и осторожно спросила она Ордынцева, зная отъ мужа про не особенно счастливое супружество его пріятеля. Она сочувствовала ему и въ то же время горделиво радовалась, что она не такая женщина, какъ Ордынцева, и готова душу положить за своего Сережу. Такъ она его любитъ. „Только бы эта не бѣгала сюда кокетничать съ нимъ!“ — невольно подумала она, и тотчасъ же легкая тѣнь скользнула по ея лицу.
— Ничего себѣ, живу, Варвара Петровна. За работой и не видишь какъ проходятъ дни. А я вотъ пріѣхалъ супруга похитить. Не разсердитесь? — прибавилъ съ улыбкой Ордынцевъ.
— Напротивъ, поблагодарю, а то засидѣлся онъ дома, какъ медвѣдь въ берлогѣ… Право… Все за работой.
— Зову его поболтать по старой привычкѣ за бутылкой вина.
— О отлично… У тебя деньги есть, Сережа?
— Не безпокойтесь… Вѣдь мы не кутить… У меня хватитъ. Вершининъ осмотрѣлъ свой бумажникъ и свистнулъ.
— Мало… всего рубль.
— Я сейчасъ принесу тебѣ… Не безпокойся, у меня есть! — улыбнулась она, замѣтивъ безпокойный взглядъ мужа, и вышла.
И, возвратившись, подала мужу кошелекъ.
— Да ты, Варенька, богачка! — смѣясь замѣтилъ Вершининъ и, доставая трехрублевую бумажку, спросилъ: жертвуешь?
— Бери больше, бери, Сережа…
— Довольно.
И пріятели, простившись съ Варварой Петровной, вышли.
Провожая ихъ, Варвара Петровна придержала за руку мужа и, виновато заглядывая ему въ лицо, шепнула:
— Не сердись, Сережа. Прости меня.
Былъ первый часъ ночи. Ордынцевъ и Вершининъ сидѣли въ отдѣльной комнатѣ трактира, въ облакахъ табачнаго дыма, и незамѣтно, среди оживленной бесѣды, потягивали дешевый крымскій лафитъ, ухаживая уже четвертую бутылку, предварительно выпивъ по нѣскольку стакановъ чая съ коньякомъ. Изъ большой залы доносились звуки органа. У обоихъ пріятелей были возбужденныя и раскраснѣвшіяся лица.
— Ты, вотъ, Василій Михайлычъ, говоришь: Гобзинъ… Отлично…
— Животное!.. — перебилъ Ордынцевъ. — У меня, говорить, есть основанія… Такъ и хотѣлось плюнуть въ эту самодовольную морду…
— Хотѣлось? — засмѣялся Вершининъ.
— И слѣдовало бы… А не посмѣлъ… Не по-смѣлъ!.. Зане пять тысячъ, жена и дѣти… Понимаешь, Сергѣй Павлычъ?..
— Ты не кипятись. Нынче спросъ на животныхъ не въ одной твоей лавочкѣ…
— Еще университетскій!.. Ахъ, голубчикъ, Сергѣй Павлычъ… молодые-то люди! Еслибъ ты только зналъ, какіе молодые люди есть! — съ какимъ-то особенно страстнымъ возбужденіемъ и со скорбью воскликнулъ Ордынцевъ и хлебнулъ изъ стакана.
Онъ начиналъ немного хмѣлѣть. Его такъ и подмывало открыться пріятелю: сказать, какая у него жена и что за сынокъ, но стыдливое чувство остановило его. Ордынцевъ вообще никому не жаловался на свое семейное положеніе, и даже близкій ему человѣкъ Вершининъ только догадывался о неприглядной семейной жизни Василія Михайловича.
Но онъ все-таки не могъ молчать и продолжалъ:
— На-дняхъ еще, братъ, я видѣлъ одного студента… племянника…
— Хорошъ? — усмѣхнулся Вершининъ, не догадываясь о комъ идетъ дѣло.
— Ве-ли-ко-лѣ-пенъ!.. Боже, какая скотина! И съ какой основательностью говорилъ онъ, что главный принципъ: собственная шкура! И во первыхъ, и во вторыхъ, и въ третьихъ…
Ордынцевъ закурилъ папироску и неожиданно спросилъ:
— Что если-бы у тебя да такой сынокъ?
— Это несчастіе…
— То-то и есть. Именно несчастіе… И мы въ немъ виноваты… отцы… Да… А вѣдь такихъ молодыхъ стариковъ нынче много…
— Всякіе есть…
— Нѣтъ, ты возъми средній типъ…
— Положимъ… Но болъшинство всегда и вездѣ приспособляется къ даннымъ условіямъ… Есть и теперь, братъ, честная молоделіь, и напрасно мы брюзжимъ, какъ старики, на нее… Есть она и ищетъ правды…
— Не видалъ я такихъ! — проговорилъ Ордынцевъ, вспоминая пріятелей сына.
— А я зныю… Да иначе и бытъ не можетъ! Правда вотъ только кусается… не всякую можно сказать… Ну, да не вѣчно же будетъ литература безшабашной… Очнется и она… Да ты что, Василій Михайлычъ, пріунылъ? Одолѣлъ, что ли, Гобзинъ? Давай-ка лучше выпъемъ, дружище…
Пріятели чокнулись.
— Тоже и наша литераторская жизнъ не сладка, другъ сердечный! Иной разъ пишешь и стыдъ беретъ, — до того изворачивайся, чтобы сказать, что сажа черна… Времена! А ты какъ думалъ, а?
— Знаю, Сергѣй Павлычъ… И вы подъ началомъ… Пиши да оглядывайся…
— То-то оглядывайся, да еще бойся какъ бы безъ работы не остаться.
— По крайней мѣрѣ ты отъ животныхъ въ родѣ Гобзина не зависишь… Не смѣютъ они ничего съ тобой сдѣлать!
— Не смѣютъ? Да ты изъ Аркадіи что-ли пріѣхалъ?
— Еще бы. У тебя имя…
— Да ныньче въ литературѣ похуже твоего Гобзина завелись антрепренеры. Ихъ теперь праздникъ. Откроетъ какой-нибудь непомнящій родства литературное заведеніе, пригласить повадливыхъ господъ на подмогу да и учнетъ тебя-же, стараго литератора, исправлять да сокращать… Онъ-то и не понимаетъ, скотина, что въ душу твою такъ съ сапогами и лѣзетъ… А тебѣ каково? Ну, отплюйся и бѣги вонъ… А куда убѣжишь? Одинъ, другой журналъ и шабашъ! А то не угодно-ли въ какую нибудь литературную помойную яму?.. Молодые литераторы не брезгливы… куда угодно поставятъ и романъ, и повѣсть, и статью… Получилъ гонораръ и правъ… Ну, а мы, старики, еще конфузимся… А ты говоришь: „имя! не смѣютъ!..“ Святилище-то прежнее въ конюшню обратили… вотъ оно что!..
— А все-таки завидую я твоему положенію, Сергѣй Павлычъ…
— Нашелъ чему завидовать!.. — съ горечью усмѣхнулся Вершининъ.
— Завидую! — съ какимъ-то ожесточеніемъ воскликнулъ Ордынцевъ, начиная слегка заплетать языкомъ. — За-ви-дую и кончено!.. И ты не спорь… Какъ ни тяжело, а не уйдешь ты изъ литературы?
— Пололшмъ, не уйду…
— Вотъ видишь…
— Привыкъ, знаешь-ли… Вѣдь всю жизнь бумагу извожу… Да… Пока можно биться, не уйду, хотя и жутко по временамъ… Охъ, жутко, Василій Михайлычъ. Живешь вѣчно въ воздушномъ пространствѣ… Не прошла статья и зубы на полку…
— Все это отлично, Сережа…
— Ну, братъ, отличнаго мало! — разсмѣялся Вершининъ.
— Отлично… пони-маю… Пре-восходно… И времена, и вашихъ мерзавцевъ, и все такое… И все-таки ты, братъ, счастливый человѣкъ! И я хоть и завидую, а радъ… радъ за тебя, Сережа!
Василій Михайловичъ облобызалъ пріятеля, налилъ себѣ вина и нѣсколько времени въ какомъ-то раздумьѣ пристально смотрѣлъ на стаканъ, точно въ немъ онъ искалъ разрѣшенія какого-то безпокоившаго его вопроса. Онъ вдругъ выпилъ весь стаканъ и сказалъ:
— Счастливый… И Варвара Петровна у тебя слав-ная И дѣ-ти славныя… И ты слав-ный, Сере-жа!.. Умѣлъ выбрать жену… А то… другіе женятся… подруга жизни… Благодарю!.. Очень благодаренъ!.. А тянуть каторгу… Нынче семейная-то жизнь, а?
— Ддда… Надо подумать съ семейной-то жизнью! — согласился Вершининь. Всяко бываетъ…
— Туть не Крейцерова Соната! Нѣтъ, не то; совсѣмъ не то! — воскликнуль Ордынцевь и, мгновенно озлившись, стукнуль по столу.
— Ты, Василій Мнхайлычь, про что это.
— Вообще про бракъ… Не Соната, а другое… Понимаешь: совершенно другое!.. Сошлись мужчина сь женщиной… видять духовный разладь, расходись пока молоды, а то другь друга съѣшь! Главное: сходство взглядовъ… Тогда гармо-нія, а иначе свинство! А то женятся-то какь люди… Сережа! Какь люди же-ня-тся, голубчикь? Ты какь женился?
— Да какь и всѣ… Понравилась Варенька, влюбился, ну и: „такъ и такь“, по формѣ…
— Влюбился? А вѣдь Варенька могла и не Варенькой оказаться…
— То есть какь?..
—…А, напримѣръ, сь позволенія сказать, Хавроньей.
— Случается…
— И надо бѣжать?
— Обязательно…
— То-то… обязательно?.. Но ты влюбленъ… то есть не любишь какь слѣдуетъ, а какь животное… Воть и не обязательно… А потомъ… поздно… И выходитъ… оба виноваты… Нѣтъ, мужчина виноватъ… Онь… Она-то барышня глупая, жизни не понимаетъ, убѣжденій не полагается… однимъ словомъ какъ слѣдуетъ. Но влюбилась и думаетъ, что ты за ея любовь обязанъ сдѣлаться форменнымъ подлецомъ, то есть… по ея-то мнѣнію, хорошимъ мужемъ. Ей-то простительно, а мужчина чего смотритъ, а? Чего онъ смотритъ, влюбленная каналья! Вѣдь жизнь не прогулка по саду… Нѣтъ, тутъ не Соната… Вздоръ! Ты женщину поставь наравнѣ съ мужчиной… Тогда… Еще выпьемъ, что-ли, бутылочку, Сергѣй Павлычъ?
— Не довольно ли? — уклонился Вершининъ, замѣтивъ болѣзненное возбужденіе пріятеля. — Мнѣ завтра обязательно статью кончать.
— И мнѣ къ Гобзину въ гости… А все бы… Или супруги боишься?
— Нѣтъ, братъ, — разсмѣялся Вершининъ, — не боюсь… Она у меня добрая…
— Превосходная женщина… Вижу…
— Да… хорошій человѣкъ. Одно только…
—…Ревнива?..
— Есть грѣхъ… А то бы…
— А ты не подавай повода… Любилъ ты прежде „изучать“ женщинъ…
— Мало-ли что было прежде! А какъ женился… шабашъ… Но только Варенька… мнительна… Это у нея болѣзнь! — заговорилъ, оживляясь, Вершининъ. — Психопатія какая-то… Умная женщина, а поди-жъ ты… Иной разъ просто… бѣда. Да вотъ передъ твоимъ приходомъ…
— Слышалъ… Двери-то у васъ тонкія…
— Слышалъ?.. Вотъ тутъ и работай… Ты сѣлъ за статью, а тебѣ сцену ревности.
— А ты терпи… Любитъ тебя…
— То-то ужъ слишкомъ! — вырвалось у Вершинина.
— Счастливый ты, Сережа… Дай тебѣ Богъ… Не желаешь выпить?.. Такъ идемъ…
Они расплатились и вышли. На улицѣ Ордынцевъ, прощаясь съ пріятелемъ, съ тоской проговорилъ:
— Эхъ, братъ… Нехорошо живется! Прощай!
Въ третьемъ часу утра Ордынцевъ пріѣхалъ домой, отперъ своимъ ключемъ двери и, слегка пошатываясь, осторожными шагами, словно виноватый, пробрался къ себѣ въ кабинетъ. Онъ еще посидѣлъ въ креслѣ, о чемъ-то шепталъ, что-то вспоминалъ и, раздѣвшись, бросился на отоманку, давно уже служившую ему постелью, и заснулъ тяжелымъ сномъ захмѣлѣвшаго человѣка.
На утро Василій Михайловичъ проснулся съ головной болью, чувствуя себя разбитымъ и усталымъ.
„Вчера былъ пьянъ!“ — подумалъ онъ и, взглянувъ на часы, торопливо одѣлся, приказалъ подать себѣ чай въ кабинета и, выпивъ стаканъ, въ десять часовъ собрался на службу. Въ квартирѣ была тишина. Никто еще не поднимался. Шурочка и Сережа ушли въ гимназію.
Въ правленіи Ордынцева ждалъ пріятный сюрпризъ. Въ третьемъ часу дня въ его кабинетъ зашелъ Гобзинъ-старикъ и сообщилъ Ордынцеву, что правленіе только-что постановило прибавить Василію Михайловичу съ перваго числа пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ… Ордынцевъ воспользовался случаемъ похлопотать и за Горохова и Гобзинъ-старикъ обѣщалъ и Горохову прибавку жълованья.
Въ исходѣ пятаго Василій Михайловичъ вернулся домой и прямо прошелъ въ комнату къ женѣ.
— Послушай, — заговорилъ онъ мягко, не глядя на жену, — прости меня… Я вчера былъ грубъ и вообще…
Онъ не договорилъ и виновато молчалъ.
Анна Александровна, по обыкновенію свѣжая и нарядная, приняла извиненіе мужа съ оскорбленнымъ видомъ страдалицы, торжествуя въ душѣ побѣду.
— Сегодня мнѣ прибавили жалованья, — сказалъ онъ, послѣ короткой паузы, — пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ… Можно Ольгѣ учителя пѣнія взять…
Ордынцевъ вышелъ. Въ столовой ему бросилась на шею Шурочка.
— Папа… какой ты блѣдный? Что съ тобой? — безпокойно она отца. — Ты нездоровъ?
— Здоровъ, моя дѣточка. Вчера поздно легъ и не выспался! — промолвилъ, краснѣя отецъ.
Обѣдъ прошелъ мирно. Василій Михайловичъ сидѣлъ присмирѣвшій, съ виноватымъ видомъ. Сегодня и Алексѣй, и Ольга, и Сережа казались ему не такими дурными, какъ вчера, и онъ пожалѣлъ ихъ.
Какъ бы въ награду за извиненіе, Анна Александровна, очень обрадованная, что мужъ не только не потерялъ мѣста, но и получилъ еще прибавку, раза два или три за обѣдомъ обратилась къ нему съ любезной предупредительностью и вообще чувствовала себя не столь несчастной.
Обѣ воюющія стороны видимо устали. Наступило перемиріе.