— Что такое? — переспросилъ самымъ обыкновеннымъ тономъ Ордынцевъ, какъ будто не понимая въ чемъ дѣло.
И съ слабой надеждой избѣжать объясненія прибавилъ:
— Я занятъ. Спѣшная работа.
Онъ снова чувствуетъ, хотя и не видитъ, усмѣшку жены, слышитъ какъ она тихо и медленно говоритъ своимъ пѣвучимъ, полнымъ злости, голосомъ:
— Занятъ!? Ты дома вѣчно или ругаешъся, или занятъ… Я пришла спроситъ: когда, наконецъ, кончатся эти оскорбленія, какими вамъ угодно осыпатъ меня и дѣтей? Болъше я терпѣть не намѣрена. Слышишь-ли? Вы сдѣлались грубы, какъ дворникъ… Благодаря вамъ, у насъ въ домѣ адъ… Вы наводите страхъ на дѣтей… И безъ того, кажется, жизнь съ такимъ непризнаннымъ геніемъ, какъ вы, не особенно пріятна, а вамъ, какъ видно, хочется сдѣлать ее невыносимой… Вамъ этого хочется? — вызывающе прибавила Ордынцева, притворяя двери и прислоняясъ, для большаго своего удобства, къ косяку.
Въ эту минуту Василію Михайловичу болъше всего на свѣтѣ хотѣлось вытолкнутъ жену за дверъ. Вотъ что ему хотѣлось.
Но въ виду неисполнимости этого желанія (онъ все-таки помнилъ, хотя и пожалѣлъ, что онъ не „сапожникъ“, а интеллигентный человѣкъ) Ордынцевъ лишъ кусалъ губы и на слова не отвѣчалъ.
Это молчаніе еще болѣе озлило Анну Александровну. Онъ — виновникъ ея несчастъя, онъ — тиранъ, и онъ же смѣетъ ее игнорироватъ. Подожди же, голубчикъ!
И она продолжала съ дрожъю въ голосѣ:
— Вы не любите своихъ дѣтей… Нечего сказатъ, хорошъ отецъ? — Отецъ!? Что видятъ отъ васъ дѣти? Однѣ издѣвательства и брань… Ольгѣ даже учителя пѣнія не могли нанятъ!.. А у нея чудный голосъ… могла бы каръеру сдѣлать… Алексѣя вы просто ненавидите… Вы не переносите, что дѣти не раздѣляютъ вашихъ дурацкихъ взглядовъ?.. И, слава Богу, что они не такіе самолюбивые фразеры, какъ вы… Воображаетъ себя какимъ-то умникомъ и всѣхъ оскорбляетъ… Непонятый человѣкъ… Семъя его не понимаетъ?.. Ахъ, какъ трогательно! Скажите пожалуйста! Вы просто злой эгоистъ, не думающій о семьѣ… Вамъ мало, что вы загубили мою жизнь… А тоже стихи писали… Обѣщали жизнь на розахъ, —
