— И мнѣ къ Гобзину въ гости… А все бы… Или супруги боишься?
— Нѣтъ, братъ, — разсмѣялся Вершининъ, — не боюсь… Она у меня добрая…
— Превосходная женщина… Вижу…
— Да… хорошій человѣкъ. Одно только…
—…Ревнива?..
— Есть грѣхъ… А то бы…
— А ты не подавай повода… Любилъ ты прежде „изучать“ женщинъ…
— Мало-ли что было прежде! А какъ женился… шабашъ… Но только Варенька… мнительна… Это у нея болѣзнь! — заговорилъ, оживляясь, Вершининъ. — Психопатія какая-то… Умная женщина, а поди-жъ ты… Иной разъ просто… бѣда. Да вотъ передъ твоимъ приходомъ…
— Слышалъ… Двери-то у васъ тонкія…
— Слышалъ?.. Вотъ тутъ и работай… Ты сѣлъ за статью, а тебѣ сцену ревности.
— А ты терпи… Любитъ тебя…
— То-то ужъ слишкомъ! — вырвалось у Вершинина.
— Счастливый ты, Сережа… Дай тебѣ Богъ… Не желаешь выпить?.. Такъ идемъ…
Они расплатились и вышли. На улицѣ Ордынцевъ, прощаясь съ пріятелемъ, съ тоской проговорилъ:
— Эхъ, братъ… Нехорошо живется! Прощай!
Въ третьемъ часу утра Ордынцевъ пріѣхалъ домой, отперъ своимъ ключемъ двери и, слегка пошатываясь, осторожными шагами, словно виноватый, пробрался къ себѣ въ кабинетъ. Онъ еще посидѣлъ въ креслѣ, о чемъ-то шепталъ, что-то вспоминалъ и, раздѣвшись, бросился на отоманку, давно уже служившую ему постелью, и заснулъ тяжелымъ сномъ захмѣлѣвшаго человѣка.
На утро Василій Михайловичъ проснулся съ головной болью, чувствуя себя разбитымъ и усталымъ.
„Вчера былъ пьянъ!“ — подумалъ онъ и, взглянувъ на часы, торопливо одѣлся, приказалъ подать себѣ чай въ кабинета и, выпивъ стаканъ, въ десять часовъ собрался на службу. Въ квартирѣ была тишина. Никто еще не поднимался. Шурочка и Сережа ушли въ гимназію.
