Вотъ и „домъ“.
Ордынцевъ быстро поднялся на четвертый этажъ и, отдышавшись, сильно дернулъ звонокъ.
— Обѣдаютъ? — спросилъ онъ горничную, снимая съ себя пальто.
— Недавно сѣли.
„И подождать немогли!“ — раздраженно прошепталъ Ордынцевъ.
Онъ прошелъ въ маленькую столовую и, нахмуренный, сѣлъ на свое мѣсто, на концѣ стола противъ жены, между мальчикомъ-гимназистомъ и смуглой дѣвочкой лѣтъ двѣнадцати. По бокамъ жены сидѣли старшія дѣти Ордынцевыхъ: студентъ и молодая дѣвушка.
Горничная принесла тарелку щей и вышла.
— А что же папѣ водки? — заботливо проговорила смуглая дѣвочка, оглядывая своими большими темными глазами столъ.— Забыли поставить?
И, вставъ, несмотря на строгій взглядъ матери, изъ-за стола, она достала изъ буфета графинчикъ и рюмку и, ставя ихъ передъ отцомъ, спросила:
— Наливать, папочка?
— Наливай, Шурочка! — смягчаясь, проговорилъ Ордынцевъ и ласково потрепалъ щеку дѣвочки.
Онъ выпилъ рюмку и принялся за щи.
— Совсѣмъ холодныя! — недовольно проворчалъ Василій Михайловичъ.
Никто изъ членовъ семьи не обратилъ особеннаго вниманія на замѣчаніе Ордынцева. Одна лишь любимица его, ласковая и привѣтливая Шурочка, заволновалась.
— Сію минуту щи разогрѣютъ… Хочешь, папочка? — сказала она, протягивая руку къ отцовской тарелкѣ.
— Спасибо, Шурочка, не надо. Ѣсть хочется…
И Ордынцевъ продолжалъ сердито глотать щи съ жадностью проголодавшагося человѣка, а Шурочка, видимо обиженная за отца, съ недоумѣніемъ взглянула на мать.
Это была высокая и полная, сильно моложавая блондинка съ большими черными волоокими глазами, свѣжая, румяная и довольно еще красивая, не смотря на свои сорокъ лѣтъ.
