— Да ныньче въ литературѣ похуже твоего Гобзина завелись антрепренеры. Ихъ теперь праздникъ. Откроетъ какой-нибудь непомнящій родства литературное заведеніе, пригласить повадливыхъ господъ на подмогу да и учнетъ тебя-же, стараго литератора, исправлять да сокращать… Онъ-то и не понимаетъ, скотина, что въ душу твою такъ съ сапогами и лѣзетъ… А тебѣ каково? Ну, отплюйся и бѣги вонъ… А куда убѣжишь? Одинъ, другой журналъ и шабашъ! А то не угодно-ли въ какую нибудь литературную помойную яму?.. Молодые литераторы не брезгливы… куда угодно поставятъ и романъ, и повѣсть, и статью… Получилъ гонораръ и правъ… Ну, а мы, старики, еще конфузимся… А ты говоришь: „имя! не смѣютъ!..“ Святилище-то прежнее въ конюшню обратили… вотъ оно что!..
— А все-таки завидую я твоему положенію, Сергѣй Павлычъ…
— Нашелъ чему завидовать!.. — съ горечью усмѣхнулся Вершининъ.
— Завидую! — съ какимъ-то ожесточеніемъ воскликнулъ Ордынцевъ, начиная слегка заплетать языкомъ. — За-ви-дую и кончено!.. И ты не спорь… Какъ ни тяжело, а не уйдешь ты изъ литературы?
— Пололшмъ, не уйду…
— Вотъ видишь…
— Привыкъ, знаешь-ли… Вѣдь всю жизнь бумагу извожу… Да… Пока можно биться, не уйду, хотя и жутко по временамъ… Охъ, жутко, Василій Михайлычъ. Живешь вѣчно въ воздушномъ пространствѣ… Не прошла статья и зубы на полку…
— Все это отлично, Сережа…
— Ну, братъ, отличнаго мало! — разсмѣялся Вершининъ.
— Отлично… пони-маю… Пре-восходно… И времена, и вашихъ мерзавцевъ, и все такое… И все-таки ты, братъ, счастливый человѣкъ! И я хоть и завидую, а радъ… радъ за тебя, Сережа!
Василій Михайловичъ облобызалъ пріятеля, налилъ себѣ вина и нѣсколько времени въ какомъ-то раздумьѣ пристально смотрѣлъ на стаканъ, точно въ немъ онъ искалъ разрѣшенія какого-то безпокоившаго его вопроса. Онъ вдругъ выпилъ весь стаканъ и сказалъ:
— Счастливый… И Варвара Петровна у тебя слав-ная
