— Вѣрно, у тебя опять вышла какая-нибудь исторія съ Гобзинымъ?
„Ужъ струсила!“ — подумалъ Ордынцевъ, и самъ вдругъ, при видѣ всей своей семьи, струсилъ.
— Никакой особенной исторіи! — умышленно небрежнымъ тономъ отвѣчалъ Василій Михайловичъ. — Гобзинъ хотѣлъ-было безъ всякой причины уволить моего подчиненнаго…
— И ты, разумѣется, счелъ долгомъ излить потоки своего благороднаго негодованія? — перебила жена и презрительно усмѣхнулась.
Этотъ тонъ взорвалъ Ордынцева. „Такъ, на же!“ И онъ съ какимъ-то озлобленнымъ раздраженіемъ крикнулъ, вызывающе и злобно глядя на жену:
— А ты думала какъ? Конечно, заступился за человѣка, котораго эта скотина Гобзинъ хотѣлъ вышвырнуть на улицу! Да, заступился и отстоялъ Горохова!.. Тебѣ это непонятно?
— Благородно, очень благородно, какъ не понять! Но подумалъ-ли ты, благородный человѣкъ, о семьѣ? Что съ ней будетъ, если Гобзинъ выживетъ такого непрошеннаго заступника? — произнесла Ордынцева трагически-мрачнымъ тономъ, при чемъ въ лицѣ ея появилась тревога.
— Не выживетъ. Не посмѣетъ…
— Не посчѣетъ!? — передразнила Ордынцева. — Мало-ли тебя выживали? Видно, какой-нибудь Гороховъ дороже семьи, иначе ты не дѣлалъ-бы подобныхъ глупостей… Всѣ… идіоты… Одинъ ты… необыкновенный человѣкъ… Скажите пожалуйста! Всѣ уживаются на мѣстахъ… одинъ ты не умѣешь… Какой геній! Опять хочешь насъ сдѣлать нищими?
— Не каркай! Еще Гобзинъ не думаетъ выживать… Слышишь? — гнѣвно Ордынцевъ.
— Забылъ, что ли, каково быть безъ мѣста? — умышленно, не слушая мужа, продолжала Ордынцева. — Забылъ, какъ все было заложено, и у дѣтей не было башмаковъ? Тебѣ, видно, мало, что мы и такъ живемъ по-свински… не можетъ никакихъ удовольствій доставить дѣтямъ… Ты хочешь, чтобы мы въ подвалъ переселились и ѣли черный хлѣбъ! — прибавила Ордынцева, взглядывая на мужа съ ненавистью.
Василій Михайловичъ уже раскаивался, что его дернуло сказать объ этой исторіи. Вѣдь зналъ онъ эту „злую дуру“! Зналъ, что онъ совсѣмъ чужой въ своей семьѣ и что, кромѣ Шурочки, всѣ безмолвно противъ него и, не раздѣляя его
