какой-то дружбѣ, тогда какъ эта ваша „святая дѣвушка“ была вашей любовницей… И вы еще смѣете считать себя честнымъ человѣкомъ.
— Лжешь! — воскликнулъ вдругъ Ордынцевъ и, словно ужаленный вскочилъ съ кресла.
— Я не привыкла лгать. Вы лжете!
— Ты лжешь, злая дура! Подло лжешь! Ничего, что ты говоришь, не было!
— Оскорбляйте жену… Кричите на нее — это благородно! Гуманный человѣкъ! Такъ я и повѣрила, что вы со своимъ другоімъ занимались однѣми возвышенными бесѣдами… Очень правдоподобно! — прибавила Анна Александровна съ циничной усмѣшкой. — Не лгите хоть теперь…
— Уйди!.. Довольно! — задыхаясь отъ злобы, проговорилъ Ордынцевъ, терявшій самообладание.
— Что, видно, правды не любите?..
— Замолчи, говорю! Не клевещи хоть на женщину, которой ты не стоишь и мизинца!
— Еще бы: „святая“! Ха-ха-ха! Что жъ, идите къ ней… припадите на грудь… Только едва ли она будетъ вамъ сочувствовать, какъ прежде… Вѣдь вы и женились-то на мнѣ уже развращенный и истрепанный, а теперь что вы такое? — возвысила голосъ Анна Александровна и съ брезгливымъ презрѣніемъ сильной и здоровой женщины смѣрила взглядомъ худощавую болѣзненную фигуру мужа.
Василій Михайловичъ весь какъ-то съежился и опустилъ голову.
— Что даете вы мнѣ кромѣ горя?.. Что вы мнѣ даете? И за то, что я съ такимъ мужемъ всю жизнь оставалась честной женщиной, вы еще смѣете меня же вѣчно оскорблять… За это только и слышишь отъ васъ дуру или идіотку… Какой же вы неблагодарный и презрѣнный человѣкъ!..
Глаза обоихъ, полные ненависти, смотрѣли другъ на друга въ упоръ. Ордынцевъ блѣдный, какъ полотно, вздрагивалъ, точно въ судорогахъ.
— Ну что жъ, теперь ударьте! — съ вызывающимъ злымъ смѣхомъ продолжала Анна Александровна. — Отъ васъ можно всего ожидать… Не даромъ отецъ вашъ былъ какой-то безродный ничтожный чиновникъ… Приколотите еще жену… Однажды вы ужъ замахнулись и если бы…
