— Милая ты моя! — нѣжно повторялъ отецъ и вновь ласкалъ свою любимицу.
Взволнованная, чутко понявшая эти ласки отца, Шурочка проводила Василія Михайловича въ переднюю.
Пока онъ одѣвался, изъ ближайшихъ комнатъ доносилась долбня гимназиста и слышался звонкій голосъ Ольги, напѣвавшей цыганскій романсъ. Они слышали бѣшеный крикъ отца, знали, что была крупная сцена, и не обратили на нее никакого вниманія. Только Алексѣй, штудировавшій для реферата, Гартмана, брезгливо пожалъ плечами и подумалъ, что если онъ женится, то жена не посмѣетъ ему мѣшать заниматься.
— Ну, прощай, Шурочка…
— Прощай, папочка. Развлекись какъ-нибудь, голубчикъ! — заботливо напутствовала отца дѣвочка и улыбалась своими кроткими большими глазами, запирая за нимъ двери.
Когда Ордынцеву бывало особенно жутко послѣ ссмейныхъ сценъ, онъ обыкновенно отправлялся къ своему старому пріятелю, литератору Вершинину, съ которымъ любилъ отвести души за бутылкой-другой вина.
И теперь Василій Михайловичъ, нащупавъ въ жилеткѣ десятирублевую бумажку, взялъ извощика и поѣхалъ къ Вершинину въ Саперный переулокъ.
Ордынцевъ давно зналъ и очень любилъ и уважалъ Сергѣя Павловича, но видѣлся въ послѣднее время съ нимъ рѣдко. Оба были слишкомъ заняты, жили на разныхъ концахъ города и жены ихъ не сходились. Когда-то они вмѣстѣ начали работать въ литературѣ и въ одномъ журналѣ. Онъ цѣнилъ въ пріятелѣ стойкаго, убѣжденнаго и талантливаго литератора и милѣйшаго человѣка, чуткаго и отзывчиваго. Въ послѣдніе годы, когда журналъ, въ которомъ долго работалъ Вершининъ, прекратился, жизнь литератора шла далеко не на розахъ. Работы было мало, и заработокъ былъ неважный. Вершининъ принадлежалъ къ тѣмъ немногимъ литераторамъ, которые остались разборчивы и брезгливы и не шли работать въ журналы мало-мальски нечистоплотные. Онъ былъ изъ „стариковъ“ не умѣвшій утѣшать себя ком-
