— Я попрошу васъ позволить мнѣ докончить, Василій Михайловичъ! — съ усиленно подчеркнутой любезностью остановить Ордынцева предсѣдатель правленія, раздражаясь, что его смѣютъ перебивать.
И его жирное, круглое лицо мгновенно залилось ярко-багровой краской, а большіе рачьи глаза, казалось, еще больше выкатились.
— Вашъ господинъ Гороховъ, — продолжалъ онъ, все болѣе и болѣе проникаясь ненавистью къ Горохову именно отъ того, что чувствовалъ свою несправедливость, — вашъ господинъ Гороховъ небрежно относится къ своимъ обязанностямъ… Такъ ему и потрудитесь сказать… Очень небрежно! Нѣсколько дней кряду я встрѣчалъ его приходящимъ на службу въ двѣнадцать часовъ вмѣсто десяти… Это терпимо быть не можетъ, и я удивляюсь, Василій Михайловичъ, какъ вы этого не замѣчали.
— Я отлично это зналъ.
— Знали?
— Еще-бы! Гороховъ позже являлся на службу съ моего разрѣшенія.
Молодой человѣкъ опѣшилъ.
— Съ вашего разрѣшенія? — протянулъ онъ безъ обычнаго апломба и видимо недовольный, что попался въ просакъ. — Я этого не зналъ.
— Съ моего-съ. Я даль ему большую работу на домъ и потому на это время позволилъ приходить позже на службу… Вообще я долженъ сказать, что Гороховъ отличный и добросовѣстный работникъ, и увольненіе его было-бы не только вопіющей несправедливостью, но и большой потерей для дѣла.
Этотъ горячій тонъ раздражалъ Гобзина. Онъ, видимо, былъ сбитъ съ позиціи и нѣсколько мгновеній молчалъ.
— Противъ господина Горохова есть еще обвиненіе! — живо проговорилъ онъ, точно обрадовавшись.
— Какое-съ?
— До меня дошли слухи, что онъ недавно былъ замѣшанъ въ какой-то исторіи, не рекомендующей его образъ мыслей…
— Сколько мнѣ извѣстно, хоть я, конечно, и не производилъ слѣдствія, — съ ядовитой усмѣшкой вставилъ Ордынцевъ, — ни въ какой такой исторіи Гороховъ замѣшанъ не былъ…
— Вы говорите, не былъ? — протянулъ Гобзинъ.
