промиссами. Проработавъ всю жизнь перомъ, Вершининъ, не смотря на предложенія поступить на службу, упорно отказывался и продолжалъ заниматься любимымъ своимъ дѣломъ, не теряя надежды на лучшія времена, хотя и приходилось бѣдовать и жить болѣе чѣмъ скромно съ женой и двумя дѣтьми.
Все это хорошо зналъ Ордынцевъ и еще болѣе уважалъ стараго пріятеля и вчужѣ завидовалъ ему. То ли дѣло его положеніе! Дѣло по душѣ, онъ свободенъ и независимъ… Никакихъ Гобзиныхъ не знаетъ! Жена у него добрая, умная, милая женщина, дѣйствительно настоящая подруга жизни, не чаетъ души въ своемъ Сергѣѣ Павловичѣ; дѣти-подростки славные ребята, обожающіе отца, и всѣ они живутъ дружно и мирно и несутъ тяготу жизни, не отравляя существованія другь-другу.
Обо всемъ этомъ дорогой завистливо думалъ Василій Михайловичъ и сравнивалъ свою жизнь.
— Стой!.. Здѣсь у воротъ!
Ордынцевъ расплатился съ извощикомъ и, пройдя черезъ дворъ, сталъ подниматься по тускло освѣщенной лѣстницѣ на самый верхъ. Поднявшись на площадку и передохнувь, Василій Михайловичъ хотѣлъ-было взяться за звонокъ, какъ изъ-за тонкой входной двери услыхалъ громкій и раздраженный женскій голосъ:
— …Какая это жизнь? Дома ты или работаешь, или хандришь. Слова отъ тебя не дождешься… А придетъ смазливая барышня, сейчасъ одѣлся, выскочилъ изъ кабинета пѣтушкомъ и… Тра-та-та… „Милая“… „Голубучик“… Откуда прыть взялась!..
— Варенька! — усовѣщевалъ мягкій и добродушный голосъ Вершинина.
Ордынцевъ былъ пораженъ, до того это было для него неожиданно. Въ семьѣ Вершининыхъ, казалось ему, царили миръ и благодать, и вдругъ оказывается, что и здѣсь ссоры. „То-то Вершининъ такъ горячо возстаетъ противъ ревности!“ — припомнилъ Василій Михайловичъ и рѣшительно не зналъ, какъ ему быть: уходить ли назадъ или застать супруговъ въ разгарѣ семейной сцены?
Онъ въ нерѣшительности стоялъ на площадкѣ, а Вершинина восклицала:
