и дѣти выростали зараженными… Одна Шурочка какимъ-то чудомъ избѣжала этой заразы…
— „Твоя вина, твоя вина!“ — шепталъ внутренній голосъ. И Василій Михайловичъ долженъ былъ согласиться съ нимъ, но снова, въ оправданіе свое, подумалъ, что во всемъ виновата его женитьба на „этой женщинѣ“, будь она проклята! Не могъ же онъ одинъ быть и работникомъ, и воспитателемъ, и вести вѣчную войну съ женой. Это свыше силъ человѣческихъ!
Въ двери тихо постучали.
„Она!“ — прошепталъ въ страхѣ Василій Михайловичъ. Онъ бросился къ столу, сѣлъ въ кресло и, разложивъ передъ собой бумаги, принялъ видъ занимающагося человѣка. Онъ всегда встрѣчалъ нападеніе жены въ такой позиціи.
Ордынцевъ далъ себѣ слово сдерживаться во время предстоявшаго объясненія, что бы она ни говорила. Только бы скорѣй оно кончилось, и она бы ушла!
Стукъ въ двери повторился, на этотъ разъ сильнѣй.
— Войдите! — произнесъ Ордынцевъ и совсѣмъ склонилъ голову надъ бумагами.
На порогѣ кабинета стояла Анна Александровна.
Ордынцевъ мгновенно ощутилъ присутствіе жены по особенному, свойственному ей, душистому запаху, по шелесту юбки и по той злобѣ, которая вдругъ охватила его. Не глядя на жену, онъ тѣмъ не менѣе видѣлъ передъ собой эту высокую, крупную, полную фигуру съ большой, неспокойно колыхавшейся грудью, выдавшейся впередъ изъ-подъ стянутаго корсета, видѣлъ строгую презрительную мину на свѣжемъ румяномъ лицѣ съ бѣлыми пятнышками несмытой пудры, видѣлъ этотъ тупой и упорный взглядъ большихъ глазъ, нервное подергиваніе губъ и бѣлуго, пухлую, съ ямками руку, въ кольцахъ, которая держала дверную ручку.
„Сейчасъ начнетъ, подлая!“ — подумалъ Ордынцевъ и снова пообѣщалъ себѣ сдерживаться. „Пусть себѣ зудитъ!“
— Я пришла объясниться… О, какъ хорошо зналъ онъ эту, постоянно одну и ту же прелюдію въ длинной супружеской „симфоніи“. О, какъ отлично зналъ онъ ее!
