Университетскіе годы Мицкевича.
Университетскіе годы Мицкевича приходятся на очень знаменательную эпоху въ жизни польскаго общества въ Литвѣ. Это было время, когда умственная жизнь общества, сосредоточивавшаяся по преимуществу около Виленскаго университета, била особенно сильнымъ пульсомъ, когда спѣшно и тревожно поднимались и разрѣшались новые и новые вопросы громаднаго политическаго и общественнаго значенія, когда и среди молодежи, и среди зрѣлыхъ людей, способныхъ жить жизнью идей, вырабатывались новыя воззрѣнія на этическое значеніе личности въ обществѣ, когда, наконецъ, назрѣвалъ литературный поворотъ отъ ложноклассицизма къ романтизму, поворотъ, вовсе не ограничивавшійся чисто художественными вкусами, но составлявшій реформу всего міровоззрѣнія. Въ эту эпоху зрѣлъ геній молодого Мицкевича, и вліяніе ея отразилось на всемъ душевномъ складѣ поэта подобно тому, какъ молодой Словацкій еще въ эпоху „Беневскаго“ хранилъ вѣру въ бога демократіи, Мохнацкаго, и былъ бы непонятенъ, несмотря на весь свой аполитизмъ, внѣ эпохи тридцатыхъ годовъ.
Въ книгѣ II. Хмѣлевскаго „Liberalizm i obskurantyzm na Litwie i Rusi“ (1815—1823 ) и въ недавно вышедшимъ сочиненій І. Бѣлинскаго „Szubrawcy w Wilnie“ представлена живая картина того умственнаго возбужденія, которое происходило въ эти годы Въ Литвѣ. Послѣ Вѣнскаго конгресса всѣ реакціонныя гидры во всей Европѣ подняли головы и зашипѣли; восторжествовали и іезуиты, уцѣлѣвшіе въ Россіи во время общаго разгрома ихъ ордена; вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, еще не были сломлены силы стараго Просвѣщенія ХVІІІ вѣка, съ его культомъ разума, съ его холоднымъ разсужденіемъ и разсудочнымъ либерализмомъ. И въ Вильнѣ въ 1815 г. возникають два журнала, отстаивающіе стремленія этого либерализма, тогда какъ раньше была лишь одна маленькая газета; вскорѣ, уже въ 1816 г., появляется сначала безпорядочно, потомъ періодически сатирическій листокъ „Уличныя извѣстія " (Wiadomości Brukowe), ярко прогрессивный органъ, хотя и въ старомодномъ стилѣ всевозможныхъ „зрителей“ XVIII вѣка; концентрируетъ свои силы и реакція, и притонъ ея —іезуитская духовная академія въ Полоцкѣ— издаетъ журналъ ( 1818 г. ) „Полоцкій ежемѣсячникъ“, который, однако, просуществовалъ всего годъ. Издается рядъ книгъ по крестьянскому вопросу; возникаетъ Типографическое общество, которое ставить своей цѣлью распространеніе дешевой книги въ народныхъ массахъ ( апрѣль 1818 г. ); въ 1817 г. вырабатываетъ свой уставъ „Благотворительное общество“, которое смотритъ на свои задачи очень широко, освѣщаетъ нужды людей съ соціологической точки зрѣнія, ставитъ вопросы общественной жизни и разрѣшаетъ ихъ въ спеціальномъ органѣ „Исторія мѣстной и заграничной благотворительности“. Новый характеръ въ это же время принимаютъ ученыя засѣданія Виленскаго университета, которыя становятся публичными и о которыхъ съ 1815 г. даются подробные отчеты на страницахъ прогрессивнаго журнала „Dziennik Wileński“. Оживляется дѣятельность „Медицинскаго общества“, возникаетъ отдѣленіе Библейскаго общества, крѣпнутъ масонскія ложи. Такъ во всѣхъ областяхъ общественной жизни въ эти годы, особенно съ 1815 г., замѣчается усиленная дѣятельность. Никогда до тѣхъ поръ Вильна не переживала такого подъема умственныхъ интересовъ. Крахъ, разразившійся надъ университетомъ въ 1824 г., подорвалъ этотъ процессъ, а возстаніе 1831 г. и закрытіе Виленскаго университета, нѣсколько лѣтъ спустя, и совсѣмъ покончили съ нимъ. Но въ эти годы расцвѣта ( 1815— 1824) Мицкевичъ очень близко стоялъ къ жизни передовой польской интеллигенціи Вильны. Онъ вышелъ изъ ея среды, онъ проникся ея лучшими стремленіями и самъ далъ огромный толчокъ для ея дальнѣйшаго движенія, для развитія въ польской душѣ высшихъ идеаловъ и образовъ.
Множество вопросовъ было поднято въ эти годы. Крестьянскій остался по наслѣдству отъ наполеоновской эпохи, когда онъ былъ выдвинуть Варшавскимъ герцогствомъ, перешелъ въ Бѣлостокскій округъ и въ Вильну, здѣсь привелъ къ проектамъ Пляера, кн. Друцкаго -Любецкаго и др. и, наконецъ, въ 1817 году вылился въ форму извѣстнаго дворянскаго постановленія, такъ враждебно встрѣченнаго въ Петербургѣ. Но убѣжденіе въ томъ, что положеніе крестьянъ ненормально, что сближеніе дворянства съ народомъ необходимо для обоихъ, распространялось въ польскомъ обществѣ Литвы все шире. Молодежь, какъ всегда, была особенно отзывчива на эти демократическіе лозунги времени, и крестьянскій вопросъ, конечно, вошелъ въ ея политическія программы. Когда съ 1819 г. стало небезопасно говорить объ освобожденіи крестьянъ, журналы начали толковать убѣжденно и обстоятельно о просвѣщеніи народа, выдвинувъ на первый планъ эту неотложную задачу. Конечно, и ей горячо сочувствовала молодежь. Вмѣстѣ съ однимъ вопросомъ освободительнаго характера поднялись, какъ это всегда бывало, одновременно и другіе вопросы освобожденія, свободы женщины, свободы народовъ; этотъ послѣдній вопросъ въ Литвѣ сводился въ ту пору только къ одному, къ еврейскому. Молодежь пошла и дальше: она запѣла по -бѣлорусски, заинтересовалась этнографіей литовскаго народа. Женскій вопросъ имѣлъ еще характеръ академическій, еврейскій былъ палящимъ вопросомъ дня. Эксплуатація еврействомъ невѣжественнаго крестьянства, зачастую поддерживаемая близорукимъ корыстолюбіемъ дворянства, вызывала на страницахъ печати различные проекты, какъ спасти крестьянина отъ цѣпкихъ рукъ еврейскаго шинкаря или арендатора. Однако рядомъ съ этими проектами почти не раздавалось голосовъ объ угнетеніи еврейства; предлагались мѣры борьбы съ его экономическимъ гнетомъ, но не на почвѣ ограниченія еврейства въ правахъ. И, вообще, либерализму 1815— 1823 гг. совершенно чужды вожделѣнія какого бы то ни было насилія. Это - прекрасная и яркая страница въ исторіи умственныхъ движеній польскаго общества.
Либерализмъ хотѣлъ здороваго человѣка: онъ боролся со всякими суевѣріями и предразсудками, съ сентиментальностью и обезьянствомъ французскимъ образцамъ; онъ стремился ввести гигіеническое воспитаніе, развить въ обществѣ самодѣятельность, уравнять всѣ классы народа въ правахъ. Правда, эти пожеланія зачастую носили совсѣмъ платоническій характеръ, потому что сила была не въ рукахъ общества, а въ рукахъ правительства, которое о реформахъ не помышляло. Но они создавали ту возвышенную атмосферу, въ которой созрѣвала прекрасная польская молодежь 20 -хъ годовъ, всѣ эти филоматы, филареты, „зоряне“ и другіе, приносившіе въ жертву идеалу свои молодыя жизни. Только въ такой обстановкѣ могъ создаться чистый и строгій нравственный геній поэта, который разлилъ по всѣмъ жиламъ народа здоровые соки, воспринятые имъ изъ общества въ молодые годы. Не пропадаетъ духовная энергія, затраченная на умное и доброе, она передается по безчисленнымъ невидимымъ проводникамъ и рано или поздно побѣждаетъ зло, которое когда-то давило ее. Въ этомъ „оправданіе добра“, въ этомъ оправданіе и того идеализма, который, какъ ранній цвѣтокъ, расцвѣлъ въ холодные мѣсяцы русской и европейской реакціи „Священнаго союза ".
Что особенно бросается въ глаза въ эту пору, это моральная точка зрѣнія на прогрессъ, которая постоянно проходитъ въ печати и обществѣ. Вообще вопросы нравственности сильно интересовали европейское общество начала XIX вѣка; въ Польшѣ настоятельность ихъ подчеркивалась еще ненормальнымъ положеніемъ, въ которомъ находился народъ. Понять и искупить „ грѣхи отцовъ “, приведшіе къ гибели государства, велѣло сердце, и Вороничъ, просившій у Бога новаго завѣта съ польскимъ народомъ, былъ выразителемъ широко разлитого томленія по нравственному идеалу. И въ этомъ отношеніи опять таки Мицкевичъ является сыномъ своего времени. Вотъ какъ опредѣляетъ, напр., „Pamiętnik Warszawski“ ( 1816 ) либеральныя стремленія. „ Политическое міровоззрѣніе либерально, когда оно согласно съ нравственной цѣлью человѣческаго существованія; когда оно благопріятствуетъ; развитію и усовершенствованію нашихъ, умственныхъ силъ; когдаоно стремится утвердить общественную свободу и права всего общества, отстаивая ихъ отъ насилія отдѣльныхъ лицъ, анархическаго или деспотическаго, когда оно преслѣдуетъ пользу всѣхъ, или общественное благо, а не выгоды отдѣльныхъ лицъ или одного класса; когда оно возбуждаетъ чувства возвышенныя, благородныя и патріотическія, а не тщеславіе, корыстолюбіе и слабости: когда оно, однимъ словомъ, достойно не ловкаго придворнаго, не наемнаго льстеца или подлаго раба, но гражданина государства и дѣятельнаго, независимаго члена политической семьи". Нравственная цѣль человѣческаго существованія, какъ задача истиннолиберальнаго человѣка: таково было міровоззрѣніе польскаго либерализма, распространенное въ эту эпоху. Выразителемъ именно такого политическаго пониманія явился кружокъ, организованный въ Вильнѣ въ началѣ 1817 года, но возникшій нѣсколько раньше. Душой его былъ одинъ изъ интереснѣйшихъ людей того времени, виленскій адъюнктъ Казиміръ Контримъ, горячо преданный дѣлу прогресса, безкорыстный (хотя и порядкомъ нуждавшійся) редакторъ научнаго и общественнаго журнала „Dziennik Wileński“, стоявшій, повидимому, въ очень близкихъ отношеніяхъ къ Адаму Чарторыйскому, который черезъ его посредство проводилъ въ жизнь свои идеи. Воспользовавшись успѣхомъ нѣсколькихъ летучихъ листковъ, которые были изданы въ 1816 году подъ именемъ „Уличныхъ извѣстій“ другимъ лицомъ, Контримъ предпринялъ правильное изданіе ихъ, придавъ имъ характеръ общественной сатиры. Около „Извѣстій“ сгруппировался кружокъ лицъ, который, по новѣйшимъ изысканіямъ. I. Бѣлинскаго, находился въ тѣсной связи съ масонствомъ, сильно развившимся въ эту пору Въ Варшавѣ и Вильнѣ. Онъ принялъ шуточное названіе „Общества плутовъ " (Towarzystwo szubrawców), выработаль уставъ и началъ правильныя засѣданія; члены его носили названія, заимствованныя, что опять-таки весьма характерно для пробуждавшагося націонализма, изъ литовской миөологіи. Въ сохранившемся рукописномъ „Шубравскомъ кодексѣ“ такъ опредѣляются цѣли новаго союза:. Такъ какъ публичное сочиненіе подъ заглавіемъ „Уличныя извѣстія“, появившееся въ нашемъ городѣ сначала по случайному поводу 20 августа прошлаго (1816) года, прекратилось по выходѣ двухъ нумеровъ, а спустя нѣсколько мѣсяцевъ внушило нѣкоторымъ лицамъ, дружественнымъ всеобщему просвѣщенію, мысль поддержать его и испытать, нельзя ли у насъ ввести обычай искать развлеченія въ чтеніи и ослабить обыкновенное отвращеніе, какое проявляютъ наши земляки къ этому необходимому средству просвѣщенія; такъ какъ главнымъ препятствіемъ для дальнѣйшаго изданія этого сочиненія былъ указань недостатокъ первоначальныхъ средствъ на печатаніе его, пока нужная сумма не получится отъ продажи нумеровъ, а одинъ изъ друзей просвѣщенія, желая, чтобъ изданіе не прерывалось, оказалъ безкорыстную поддержку на первое время; такъ какъ при дальнѣйшемъ изданіи этого сочиненія число его читателей не только не уменьшалось, но среди нихъ были замѣчены и такіе, которые прежде, начиная съ ранней молодости, никогда не прочли ни одной книжки, для развлеченія или просвѣщенія и отвращеніемъ къ нимъ служили дурнымъ примѣромъ для младшихъ и для дѣтей; такъ какъ обнаруженіе въ „Уличныхъ извѣстіяхъ“ нѣкоторыхъ важнѣйшихъ пороковъ, какъ-то: пьянства, кляузничества, лживости, позорной траты времени и средствъ въ азартныхъ играхъ, дало возможность многимъ, погруженнымъ въ пороки, узрѣть ихъ гнусность и привело въ упадокъ отвратительную игру въ домино, выгодную только для обманщиковъ и свирѣпствовавшую въ нашемъ городѣ болѣе десяти лѣтъ къ нашему великому огорченію, а, можетъ-быть, и окончательно уничтожило ее; такъ какъ въ пользу тѣхъ же „Извѣстій“ высказывались и просвѣщеннѣйшіе люди, извѣстные своими добрыми нравами, то все это привело къ тому, что для поддержки непрерывнаго изданія „Уличныхъ извѣстій“ соединялось все болѣе лицъ, которыя и начали собираться для этой цѣли разъ въ недѣлю, въ воскресенье, ведя протоколы своихъ собраній, начиная съ перваго же засѣданія ( 11 февр.. 1817 г. ). Затѣмъ, когда извѣстія сдѣлались настоящимъ періодическимъ изданіемъ, когда на нихъ была объявлена подписка, давшая значительное число подписчиковъ, даже изъ отдаленныхъ отъ города мѣстностей, не говоря уже о самомъ городѣ, и въ видахъ сохраненія общественнаго довѣрія и необходимости сохранить изданіе, по крайней мѣрѣ, на годъ, чѣмъ бы не были нарушены интересы подписчиковъ, требовалось укрѣпить его существованіе; такъ какъ съ увеличеніемъ числа лицъ, входящихъ въ составъ общества, возникаетъ естественная необходимость въ извѣстныхъ правилахъ поведенія, чтобы всѣ члены его въ своемъ согласіи составляли какъ бы одно юридическое лицо; въ виду этого нижеподписавшіеся, работавшіе еще и раньше надъ этимъ дѣломъ, собирающіеся и составляющіе Шубравское общество, для сохраненія его непрерывности и для соблюденія приличествующаго порядка въ его дѣятельности постановили принять слѣдующія правила, которыя, составляя Шубравскій кодексь, должны служить руководствомъ для каждаго шубравца въ выполненіи имъ своихъ обязанностей". Этотъ кодексъ былъ составленъ 18 іюня 1817 года. Въ уставѣ выдвинута впередъ, какъ и въ Варшавскомъ опредѣленіи истиннаго либерализма, нравственная сторона. Въ первомъ параграфѣ устава говорилось слѣдующее: „Своей задачей общество ставитъ осмѣивать, не имѣя въ виду опредѣленныхъ лицъ (т.-е. совершенно въ духѣ сатиры ХVІІІ в.), тѣ привычки, обычаи и пороки, которые по своей природѣ не подлежатъ законному преслѣдованію, но въ высшей степени вредны для общества, у насъ же давно вошли въ нравы общества и, что особенно худо , обыкновенно вовсе даже почитаются за проступки и недостатки“ . Какіе же пороки имѣли въ виду „Шубравцы“, которые , какъ видимъ , ставили себѣ гораздо болѣе важныя цѣли, нежели наши „Арзамасцы“? Уставъ перечисляетъ ихъ: это пьянство, игра въ карты , домино или на бильярдѣ, сутяжничество, похвальба титулами отцовъ, униженіе передъ высшими и презрительное отношеніе къ низшимъ, некритическое восхищеніе всѣмъ своимъ и т . д . Какъ видимъ, развитіе серьезной, устойчивой, морально здоровой личности— вотъ стремленія польскаго либерализма тѣхъ годовъ, на которые приходится студенческая пора Мицкевича. всѣхъ
Шубравцы были настроены въ духѣ демократизма конца XVIII вѣка. Въ рѣчи, произнесенной при пріемѣ одного новаго члена въ 1818 году, они спѣшать отмѣтить общее равенство членовъ. „Не удивляйся, говорить старшина ( Dygnitarz ), слыша названіе этого достоинства. — Этотъ титуль не связанъ У насъ, какъ это бывало въ прошлое время, съ распущенностью, лѣнью, чванствомъ и презрѣніемъ къ низшему состоянію; онъ не устанавливаетъ разницы между нами, не разрушаетъ равенства“ и т. д. Въ той же рѣчи старшина шубравцевъ рекомендовалъ этихъ послѣднихъ, какъ „большихъ Друзей крестьянъ, немилосердно издѣвающихся надъ тѣми яко быгосподами, которые не по человѣчески обращаются съ крестьянами и угнетаютъ ихъ“. Органъ шубравцевъ издѣвался надъ ложнымъ просвѣщеніемъ, въ которомъ видѣлъ, подобно Крылову, „лишь роскоши прельщенье и даже нравовъ развращенье“, надъ -обскурантизмомъ, разгульностью и т. д. А вліяніе „Уличныхъ извѣстій " было громадно. Какъ заявляетъ Мохнацкій, современный Мицкевичу варшавскій критикъ, „понемногу они забрали такую силу и стали писать такъ рѣзко, что каждый, сознающій себя виноватымъ, дрожалъ при одномъ воспоминаніи о нихъ“, а сами „Wiadomości Brukowe“ влагали въ уста недовольному дворянину такія рѣчи: „Съ той поры, какъ явилась смѣлость печатать эту подлую газетку, нѣтъ дома на десять верстъ вокругъ, куда бы ни съѣзжались въ каждый воскресный вечеръ глотать эти бредни“. Несомнѣнно, въ созданіи здоровой нравственной атмосферы, въ которой росли Мицкевичъ и его товарищи, „Уличнымъ извѣстіямъ“ принадлежитъ почетная роль, хоти они были выразителями старыхъ вкусовъ, того общественнаго и литературнаго міровоззрѣнія, которое довольствовалось идеями французскихъ энциклопедистовъ и ложноклассиковъ, въ политикѣ это были сторонники компромисса. Стремленій молодежи шубравцы уже не могли понять, и политическіе союзы среди молодежи встрѣтили осужденіе на столбцахъ „Извѣстій “. Они не сочувствовали также и романтизму и не пережили его: въ 1822 году, когда вышелъ первый томикъ стихотвореній Мицкевича, прекратили свое существованіе „Wiadomości Brukowe“ (H. Galle. „Wiek XIX “, т. II, стр. 267 ). Въ Обществѣ совершалось раздвоеніе, охота писать падала; Шубравцы начинали чувствовать, что духъ времени начинаетъ требовать чего-то иного, болѣе національнаго, болѣе живого отраженія жизни, но не могли сойти съ проторенной дороги сатиры эпохи Просвѣщенія. Отсюда, съ одной стороны, естественный упадокъ общества, съ другой- вражда его къ новымъ теченіямъ въ литературѣ и среди молодежи. „Уличныя извѣстія" должны были умереть своей смертью, но есть ( смутныя ) указанія и на какія-то полицейскія преслѣдованія ихъ. Во всякомъ случаѣ, въ свое время Шубравцы сыграли видную и благородную роль.
Фактъ несочувствія „Извѣстій “ студенческимъ стремленіямъ. тѣмъ болѣе знаменателенъ, что въ кружкѣ шубравцевъ доминирующую роль играли представители университетской науки, старшее поколѣніе Виленскаго университета, которое въ своемъ міровоззрѣніи становилось уже чуждо младшему поколѣнію. Однако, самъ Контримъ хранилъ близость къ студенческимъ кружкамъ, и его значеніе въ послѣдующихъ политическихъ движеніяхъ молодежи было, несомнѣнно, велико.
Университетъ доминировалъ въ умственной жизни Литвы. Среди его силъ было не мало людей, пользовавшихся большимъ вліяніемъ въ обществѣ; его профессора, какъ напр., братья Снядецкіе, астрономъ и медикъ, Гродекъ, классикъ, Юндзилъ, профессоръ естественной исторіи, и многіе другіе были центрами, около которыхъ вращались умственные и политическіе интересы общества. Съ 1803 года, — говоритъ историкъ Виленскаго университета, І. Бѣлинскій, — „ Виленская главная школа становится par excellence народной, польской. Общество чрезвычайно интересуется ею, и это очень естественно, ибо общество почерпаетъ изъ нея все великое, все доброе, благородное, національное. Виленскій университетъ ревниво слѣдить за тѣмъ, чтобы обще ство ничего не утратило изъ того, что оно добыло съ помощью тысячелѣтней латинской цивилизаціи. Университетъ заботится о народномъ языкѣ, указываетъ, какіе недостатки тяготѣли на полякахъ въ прошломъ, даетъ совѣты, какъ ихъ надо избѣгать въ будущемъ“. Надо прибавить, что десятилѣтіе 1815—1824 было временемъ наиболѣе блестящей дѣятельности Виленскаго университета, чтобы понять, какъ тѣсна связь Мицкевича съ его alma mater.
Эта связь вовсе не ограничивалась той научной подготовкой, которую она давала умамъ молодежи. Было нѣчто болѣе важное и глубокое, что связывало молодежь съ университетомъ. Это было политическое настроеніе, лозунгъ котораго былъ данъ Чарторыйскимъ и начальству университета, и студенчеству. „Таинственной дорогой доходили до свѣдѣнія виленскихъ студентовъ конфиденціальныя указанія князя, сообщаемыя имъ университету и касавшіяся поддержанія и подъема народнаго чувства. Болѣе мечтательныя головы строили даже далеко идущіе планы, исполненные благородныхъ, хотя и невыполнимыхъ проектовъ, вѣрили даже въ возможность королевской династій Чарторыйскихъ“ (Н. Mościcki. Wilno i Warszawa, 6). Самъ Мицкевичъ подтвердилъ слухи о такой тайной агитаторской дѣятельности попечителя въ своей рѣчи, произнесенной имъ въ Парижѣ въ 1852 году въ присутствіи уже совсѣмъ стараго князя Адама Чарторыйскаго. „Мало кто, а, можетъ-быть, и никто не знаетъ объ одной подробности въ жизни князя, — говорилъ Мицкевичъ,—о тайныхъ инструкціяхъ, которыя онъ давалъ ректору университета, и о тайной корреспонденціи, которую онъ велъ съ нимъ. Инструкціи эти касались главнымъ образомъ вопроса о сохраненіи и подъемѣ народнаго чувства въ этой части Польши и о тѣхъ средствахъ, съ помощью которыхъ можно было бы легче всего сохранить въ ней чувства народа и его надежды на лучшее будущее. Зная объ этихъ стремленіяхъ своего вождя и опекуна, виленская университетская молодежь, несмотря на препятствія со стороны университетскихъ властей, искала, какимъ бы способомъ не только уже распространять патріотическія чувства и питаться надеждами, но и претворять ихъ въ дѣло, и эта работа молодежи, эти стремленія воплотить въ жизнь желанія и виды князя становились тѣмъ болѣе легкими для нея, что она видѣла поддержку для своихъ усилій въ начальникѣ, который, не колеблясь, посвятилъ національной идеѣ свое высокое положеніе, свое имя и все свое будущее“. Старая профессура въ лицѣ Снядецкихъ, Юндзила и др. не сочувствовала этимъ стремленіямъ и жила, вообще, очень далеко отъ студенчества. Но въ 1816 г., съ назначеніемъ ректоромъ вмѣсто Яна Снядецкаго, гораздо болѣе доступнаго Малевскаго (до 1822 г.) измѣнились и эти отношенія между начальствомъ университета и студенчествомъ; пропасть сгладилась. По свидѣтельству Владислава Мицкевича, „студенты съ увлеченіемъ привѣтствовали учителей, которые не только не охлаждали ихъ пыла, но еще сами разжигали въ нихъ священное пламя любви къ родинѣ. Этихъ новыхъ теченій и этой усиленной жизни въ университетѣ не понимали люди, вообще достойные, но привыкшіе къ старой рутинѣ. Въ происшедшей перемѣнѣ во взаимныхъ отношеніяхъ между профессорами и студентами они видѣли вредное явленіе. По словамъ Игнатія Домейко (друга Мицкевича), когда Лелевель пріобрѣлъ громадную популярность, то Снядецкіе и Юндзилъ не скрывали своего неудовольствія и относились къ студентамъ съ нѣкоторымъ недоброжелательствомъ“. Однако, ледъ былъ сломленъ, и съ этого времени политическое вліяніе Чарторыйскаго, направленное на поддержаніе національно польской жизни въ Литвѣ, снова оказавшейся послѣ Вѣнскаго конгресса въ одномъ государствѣ съ Польшей, стало быстро распространяться среди студенчества. Въ доносѣ послѣдняго ректора Виленскаго университета, извѣстнаго ренегата Пеликана, поданномъ имъ въ „Комитетъ Западныхъ губерній“ (1831), заключаются важныя указанія на патріотическое настроеніе виленской молодежи. „При прежнемъ попечителѣ Виленскаго учебнаго округа, князѣ Чарторыйскомъ, Виленскій университетъ могъ быть справедливо названъ разсадникомъ всего того дурного, что несправедливо приписывается ему теперь; молодежь, не сдерживаемая бдительнымъ надзоромъ, а, наоборотъ, подстрекаемая лукавымъ индиферентизмомъ начальника, погруженная сверхъ того въ развратъ и наглость, склонялась къ противозаконному политическому направленію, чему благопріятствовало образованіе тайныхъ обществъ, которыя подъ невинными названіями и предлогами стремились къ нелегальнымъ политическимъ цѣлямъ, къ ниспроверженію существующаго строя. Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что ихъ стремленія были извѣстны бывшему попечителю Виленскаго учебнаго округа; болѣе того, онъ тайно поддерживалъ ихъ начинанія и какъ бы случайно содѣйствовалъ осуществленію ихъ незаконныхъ намѣреній; тѣ изъ профессоровъ и членовъ университета, которые оказывали наиболѣе вредное вліяніе на пылкую молодежь и могли быть самыми дѣйствительными орудіями для умноженія тайныхъ обществъ и распространенія преступныхъ понятій и убѣжденій, находились подъ особымъ его покровительствомъ“ и т. д.
Такимъ образомъ, одинъ изъ факторовъ, содѣйствующихъ національному настроенію виленской молодежи послѣ Вѣнскаго конгресса, налицо: это вліяніе политическихъ дѣятелей, прежде всего Чарторыйскаго, которые, послѣ заключенія „Священнаго союза“ и созданія Царства Польскаго, съ горечью увидѣли, что польскій вопросъ сошелъ съ арены международныхъ отношеній, что въ глазахъ Европы онъ окончательно разрѣшенъ въ духѣ третьяго раздѣла. Оставалась надежда на самихъ себя, и Чарторыйскій сталъ готовить возстаніе, вступивъ для этого въ связь съ молодежью. И на процессѣ Филаретовъ, о которомъ рѣчь будетъ ниже, усилія наиболѣе замѣшанныхъ лицъ сводились лишь къ тому, чтобы не выдать слишкомъ рано главу движенія, самого князя Адама. Другой факторъ заключался въ польскихъ студенческихъ обществахъ, возникавшихъ въ эту пору какъ въ Варшавѣ, такъ и за границей. Развитіе этихъ обществъ относится, правда, уже къ болѣе позднему времени, къ двадцатымъ годамъ, но и раньше возникали тайныя организаціи, отчасти масонскаго характера (терпимыя и даже тайно поощряемыя правительствомъ), отчасти революціоннаго народнаго направленія. Къ числу послѣднихъ относилось "Общество истинныхъ поляковъ“, основанное въ 1814 г., но просуществовавшее недолго. Дѣятельность Вал. Лукасинскаго и его друзей была направлена и въ эти годы, какъ позже, на созданіе революціонной національной конспираціи. Отголоски этой дѣятельности слышатся въ Литвѣ уже очень рано, въ 1816 г. (Н. Mościcki. Wilno i Warszawa, 125). Въ Варшавѣ въ 1817 году возникаеть общество " Панта койна“ ( т.-е. все общее), которое было открыто и подверглось преслѣдованію уже черезъ нѣсколько лѣтъ, въ 1822 г. Въ одномъ изъ своихъ донесеній по этому предмету сенаторъ Новосильцовъ сообщалъ, что, новѣйшіе тайные союзы ограничиваются исключительно тѣмъ народомъ, къ которому принадлежатъ ихъ члены, и который они понимаютъ въ самомъ широкомъ значеніи слова. Основаніе, на которомъ они поступаютъ которое руководитъ ихъ дѣятельностью, обнимается словомъ народность, понятомъ такъ ошибочно и разнообразно“. Подобный же союзъ „Związek Przyjacielski“ (Дружескій союзъ) былъ основанъ въ то же самое время польской молодежью, жившей въ Берлинѣ. Въ конфискованной рѣчи основателя его, Кёлера, цѣль этого союза опредѣлялась слѣдующимъ образомъ : „Спѣшить на помощь родинѣ, рвать опутавшія ее узы, воспитывать сердца и умы, чтобы своимъ вліяніемъ на другихъ будить въ нихъ и раз. вивать чувство любви къ родинѣ, которое никогда не засыпаетъ въ сердцахъ поляковъ“. Всѣ эти союзы и общества стояли въ болѣе или менѣе близкой связи съ нѣмецкимъ студенческимъ движеніемъ, выразившимся въ различныхъ Tugendbund'aхъ и Burschenschaft'ахъ, которые основывались тогда въ нѣмецкихъ университетахъ. Уже очень рано, въ 1816 г., въ Литву проникли (какъ полагаетъ проф. Аскенази въ своей работѣ о Лукасинскомъ) вліянія стараго Tugendbund'a, предшественника Burschenschaft'овъ, изъ Кенигсберга.
Такимъ образомъ, большое умственное и общественное возбужденіе, концентрировавшееся въ Вильнѣ около университета и имѣвшее національную и этическую подкладку, скрещивалось здѣсь съ патріотическими стремленіями, исходившими изъ Вар-. шавы и изъ - за границы, создавая особенно благопріятную обстановку для воспитанія молодого идеализма. Въ эту среду и попалъ Адамъ Мицкевичъ, поселившись въ Вильнѣ и поступивъ въ университетъ. Онъ былъ еще совсѣмъ мальчикомъ, когда отправлялся изь своего тихаго и глухого Новогрудка въ „шумную“ столицу Литвы. Въ первый разъ еще Мицкевичъ предпринималъ такое дальнее странствованіе, и воображеніе его было наполнено ужасами. Не даромъ онъ держалъ передъ собой ружье на всякій случай и чуть-было не пальнулъ въ прохожаго, неожиданно вышедшаго на дорогу. Хорошо, что извозчикъ удержалъ его. Прохожій попросилъ подвезти его и оказался добрымъ и гостеприимнымъ человѣкомъ; онъ пріютилъ у себя юношу, а жена его съ материнской нѣжностью учила, какъ съ кѣмъ нужно говорить и т. п. Очень тоскливо было на душѣ у молодого мечтателя, въ первый разъ покинувшаго родной городокъ. Проходя мимо образа Остробрамской Б. Матери, онъ, какъ ему велѣла мать, сталъ на колѣни и принялся молиться, и при этомъ „воспоминанія о матери и впечатлѣнія чужого города такъ потрясли его, что онъ расплакался горькими слезами“. И тогда уже, что очень характерно для врожденнаго Мицкевичу тяготѣнія къ мистикѣ, онъ „какъ-будто бы въ самомъ себѣ услышалъ увѣреніе, что Богоматерь принимаетъ его подъ свою защиту“.
Въ Вильнѣ жилъ старичокъ профессоръ физики, ксендзъ Іосифъ Мицкевичъ, человѣкъ давно отставшій отъ науки, болѣзненный, скуповатый. Онъ не былъ родственникомъ Адама, но практичная мать велѣла сыну обратиться за помощью къ ксендзу-профессору... на правахъ однофамильца. Старикъ принялъ Мицкевича и поселилъ его у себя, давъ ему этимъ возможность поступить въ университетъ. Онъ посовѣтовалъ юношѣ поступить на физико математическій факультетъ и подать прошеніе для поступленія въ „учительскую семинарію“. Такіе студенты получали стипендію (15 р. въ мѣсяцъ), помѣщеніе, одежду и книжки, нозато подлежали надзору „префекта кандидатовъ“ и должны были за каждый годъ стипендій нести обязательную учительскую службу въ продолженіе двухъ лѣтъ по назначенію университета. Однако, для полученія стипендіи нужно было выдержать конкурсный экзаменъ. Здѣсь, на этомъ экзаменѣ, Мицкевичъ впервые встрѣтилсясъ обаятельной личностью Зана, который уже тогда проявиль свое обычное сердечное благородство, крѣпко пожавъ руку своему счастливому сопернику. Самъ онъ не получилъ стипендіи. 1 октября 1815 г. Мицкевичъ подписалъ заявленіе о принятіи на себя всѣхъ обязательствъ, сопряженныхъ со стипендіей. Начались учебныя занятія. Весной 1816 г. онъ выдержалъ очень неважно экзаменъ по физикѣ, химіи и алгебрѣ, а затѣмъ перешелъ на другой факультеть, на „Отдѣлъ литературы". Впрочемъ, и числясь математикомъ, Мицкевичъ слушалъ историко-филологическіе предметы, древнюю литературу, всеобщую и польскую исторію. Когда въ маѣ 1819 г., желая сдать послѣдніе университетскіе экзамены (на степень магистра на Отдѣлѣ литературы, а степень кандидата философіи Мицкевичъ получилъ еще весной 1816 года послѣ экзамена на физико математическомъ факультетѣ ), когда въ маѣ 1819 г. поэтъ подалъ соотвѣтствующее прошеніе, деканъ далъ слѣдующія свѣдѣнія о Мицкевичѣ: „Будучи внесенъ 15 сентября 1816 года въ книгу Отдѣла литературы и изящныхъ искусствъ, онъ занимался изученіемъ литературъ греческой, римской, а также риторики, поэтики, логики и всеобщей исторіи; этими науками онъ занимался непрерывно до настоящаго времени“ (т.-е. до 24 мая 1819 г.). Сохранились отрывки университетскихъ записей Мицкевича по исторіи гуманизма, относящіеся, какъ полагаетъ издатель, Вл. Белза, къ 1817—18 году, но врядъ ли, вообще, много было подобныхъ записей у поэта. Какъ большинство самостоятельныхъ натуръ, онъ не любилъ слушать лекціи, которыя полезны для людей съ пассивнымъ познаніемъ (со слуховой внутренней рѣчью). Такъ, въ 1818—1819 уч. году, т.-е. когда Мицкевичъ кончалъ курсъ, профессоръ русской литературы въ оба полугодія отмѣтилъ: „ Рѣдко ходилъ“, зато по польской литературѣ проф. Боровскій призналъ его успѣхи большими, при чемъ лишь одному Мицкевичу поставилъ этотъ баллъ; нѣмецкіе успѣхи его были признаны хорошими, а англійскіе - великолѣпными (znakomity). Эти сухія отмѣтки бросаютъ извѣстный свѣтъ на тогдашніе научные интересы молодого поэта. Онъ сдѣлалъ хорошіе успѣхи по нѣмецкому и англійскому языкамъ, потому что много читалъ на нихъ. Какъ же можно было сдѣлать ихъ иначе? Исключительный баллъ, которымъ Боровскій оцѣнилъ успѣхи Мицкевича въ родной литературѣ, указываетъ на то, что онъ заинтересовался имъ. Кого же изъ профессоровъ слушалъ Мицкевичъ? Обыкновенно называютъ троихъ, оказавшихъ на него болѣе значительное вліяніе. Это были: профессоръ классической философіи Гроддекъ, умѣвшій вліять на своихъ слушателей не только своими глубокими познаніями въ классическомъ мірѣ, но и философскими обобщеніями, молодой профессоръ польской словесности Боровскій и начинавшій тогда свою ученую карьеру Лелевель. Боровскій былъ хорошо знакомъ съ новѣйшей европейской литературой, хотя не вышелъ изъ предѣловъ умѣренной приверженности къ ложноклассикамъ. Онъ отличался доступностью, охотно просматривалъ студенческія литературныя упражненія и, если замѣчалъ у кого - нибудь изъ нихъ дарованіе, приглашалъ его къ себѣ и велъ съ нимъ отдѣльныя бесѣды. Большой цѣнитель стилистики, онъ долженъ былъ содѣйствовать выработкѣ вкусовъ Мицкевича. Но глубиной мысли и понимания литературы Боровскій не отличался, и несомнѣнно, еще студентомъ Мицкевичъ обогналъ его въ тонкомъ художественномъ развитіи. Во всякомъ случаѣ, если о Гроддекѣ поэтъ выражается вскользь и лишь впослѣдствіи, самъ сдѣлавшись профессоромъ въ Лозаннѣ, шутливо замѣчаетъ, что ему пригодились уроки Гроддека и что онъ преподаетъ съ его важностью“, то о Боровскомъ воспоминанія Мицкевича имѣютъ болѣе опредѣленный характеръ. Еще въ 1829 г. Мицкевичъ разсказывалъ, что въ продолженіе многихъ лѣтъ всякій разъ, когда онъ писалъ стихи, онъ чувствовалъ около себя чопорную и холодную, какъ мраморъ, фигуру и лицо Боровскаго, который безъ всякаго состраданія къ риѳмѣ или гармоніи стиха, съ неумолимой суровостью Миноса, преслѣдовалъ каждую нелогическую мысль, каждое неясное выраженіе, каждое некстати употребленное слово. Онъ былъ благодаренъ Боровскому за то, что тотъ „научилъ его чувствовать и цѣнить неисчерпаемыя красоты и богатство языка, заключающіяся въ переводѣ Тасса (Петра) Кохановскаго, а особенно въ поэзіи Трембецкаго“. Такимъ образомъ, лишь выработкой строгости къ внѣшней формѣ Мицкевичъ чувствовалъ себя обязаннымъ Боровскому, другими словами, лишь въ области ложноклассической версификаціи, придирчивой къ тонкостямъ употребленія словъ и риѳмъ, Мицкевичъ признавалъ извѣстный авторитеть своего профессора. Направленіе его поэзіи сложилось внѣ опредѣленныхъ литературныхъ вліяній, хотя и здѣсь чувствуется воздѣйствіе взглядовъ Боровскаго или, вѣрнѣе, духа времени, которому подчинился и Боровскій. Врядъ ли можно говорить о непосредственномъ вліяніи Лелевеля на Мицкевичастудента. Мы знаемъ, что ему импонировали смѣлая и оригинальная личность молодого профессора, его самостоятельность въ сужденіяхъ и независимость отъ виленскихъ литературныхъ вкусовъ. Когда Лелевель переѣхалъ въ Варшаву, то именно къ нему обратился Мицкевичъ, задумавъ напечатать свой первый эстетико - литературный очеркъ, который нѣсколько расходился съ воззрѣніями виленскаго литературнаго ареопага. Но тогда же, т.-е. уже въ 1818 г., Мицкевичъ отмѣчалъ, что лично онъ неизвѣстенъ Лелевелю. Слѣдовательно, того настоящаго вліянія, коTopoe оказывается возможнымъ лишь при непосредственныхъ отношеніяхъ между профессоромъ и студентомъ, въ данномъ случаѣ не было. О другихъ профессорахъ нечего и говорить; у нѣкоторыхъ изъ нихъ Мицкевичъ долженъ былъ держать экзамены, но въ умственной жизни его они, повидимому, не сыграли никакой роли. А вѣдь молодой поэтъ былъ въ томъ счастливомъ положеніи, что въ домѣ молодого Малевскаго, сына ректора, съ которымъ онъ довольно близко сошелся уже въ первые годы студенчества, онъ могъ встрѣчаться болѣе или менѣе запросто съ различными профессорами. Между тѣмъ изъ устъ Домейки мы узнаемъ, что Мицкевичъ „не любилъ университетскихъ каѳедръ, онѣ наводили скуку на него, онъ самъ себѣ былъ профессоромъ“ . И, дѣйствительно, эрудиція Мицкевича въ области исторіи литературы такова уже въ 1818—1819 г. , какъ будто онъ уже студентомъ намѣтилъ себѣ спеціальность и готовился къ ученой карьерѣ. Этому въ высшей степени содѣйствовала дѣятельность Мицкевича среди филоматовъ.
Каковы были литературные вкусы поэта, общая его литературная подготовка, когда изъ своего Новогрудка онъ переѣхалъ въ Вильну? Самъ Мицкевичъ говоритъ, что въ первые годы пребыванія въ университетѣ онъ писалъ такіе стихи и имѣлъ такое представленіе объ искусствѣ, какихъ требовали тогдашніе варшавскіе рецензенты“. А это значитъ, что онъ долго держался вкусовъ ложноклассиковъ. Изъ нихъ на первомъ мѣстѣ стоялъ Вольтеръ, совсѣмъ покорившій сердце Мицкевича. На первый взглядъ это кажется страннымъ: чѣмъ могъ плѣнить мечтательнаго и религіознаго юношу разсудочный философъ? И, тѣмъ не менѣе, Вольтеръ былъ въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ его кумиромъ, его сатирическія произведенія Мицкевичъ переводить или перекладываетъ на польскіе нравы, его литературные пріемы кажутся Мицкевичу образцомъ изящества, онъ принимаетъ ихъ прямо за законы поэзіи. Причины этого явленія двоякія: во первыхъ, Вольтеръ былъ высоко цѣнимъ виленскими либералами, „шубравцами“ и др.; увлеченіе имъ, остывшее было въ первыя десять лѣтъ XIX вѣка, высоко было поднято „обратными волнами“ (выраженіе М. Шыйковскаго) просвѣщеннаго либерализма именно въ эту пору. Вовторыхъ, Вольтеръ не давалъ спуска религіознымъ орденамъ, а у Мицкевича былъ тоже зубъ противъ одного изъ нихъ, противъ доминиканцевъ. Это было совсѣмъ мальчишеское отношеніе къ недавнимъ учителямъ; вѣдь новогрудскую гимназію содержали именно доминиканцы, и вотъ молодой поэтъ не упускаетъ случая, чтобы продернуть орденъ св. Доминика, „лозунгомъ котораго служатъ кресты, пытки и война, который живьемъ выжегъ еретиковъ альбигойцевъ“ (какъ писалъ поэтъ въ своемъ „Картофелѣ“ въ 1819 г. ). Надъ орденами издѣвался и Красицкій, самъ епископъ и къ тому же поклонникъ Вольтера, и въ 1818 году проф. Боровскій напечаталъ въ „Виленскомъ дневникѣ“ подробный комментарій къ первой пѣснѣ „Манахомахіи“ Красицкаго. Вольтероманія Мицкевича была неизбѣжнымъ явленіемъ въ его умственномъ развитіи, но, какъ справедливо замѣчаетъ одинъ изъ польскихъ критиковъ, въ возвышенной атмосферѣ филоматовъ увлеченіе Вольтеромъ не Могло удержаться долго. Кромѣ Вольтера, Мицкевичъ хорошо зналъ Руссо, но для поклоненія его сентиментальнымъ образамъ время для поэта-юноши еще не пришло. Въ эти годы онъ изучалъ "Contract social“ Руссо и примѣнялъ его принципы къ своему товарищескому кружку. Изъ польскихъ же поэтовъ излюбленными образцами вкуса и языка служили для Мицкевича въ эту пору Петръ Кохановскій (писатель начала XVII вѣка), переводчикъ "Освобожденнаго Іерусалима“, и поэтъ Станиславовской эпохи Трембецкій. Объ этомъ послѣднемъ Мицкевичъ говорилъ съ восхищеніемъ до конца своей жизни, когда ужъ онъ давно осудилъ Вольтера и свое увлеченіе имъ. О языкѣ Трембецкаго, какъ о необычайномъ для XVIII вѣка явленіи, говорятъ и новѣйшіе критики. Такой свободой и смѣлостью, съ какими Трембецкій черпалъ свои богатства изъ сокровищницы языка, не обладалъ ни одинъ современный поэтъ, тѣмъ болѣе ни одинъ изъ эпигоновъ неоклассицизма, именно потому, что ни одинъ изъ нихъ не обладалъ такой глубоко художественной натурой, какъ Трембецкій“, говоритъ проф. Третякъ, который признаетъ языкъ Трембецкаго исполненнымъ силы, блеска и пластики. Вольтеру и Трембецкому и подражаетъ молодой Мицкевичъ: первому въ общемъ тонѣ разсказа, второму въ описаніяхъ, излюбленномъ литературномъ видѣ XVIII вѣка, въ басняхъ и стилѣ. Подъ этимъ двойнымъ вліяніемъ сложились первыя юношескія произведенія молодого поэта, недавно открытыя, отчасти напечатанныя, отчасти пересказанныя, но въ цѣлости еще не извѣстныя. Богъ вѣсть, и будуть ли они когда- нибудь напечатаны. Дѣло въ томъ, что они сохранились у родственниковъ Мицкевича, которые дали слово не печатать ихъ. Зато въ недавнее время найденный архивъ филоматовъ далъ драгоцѣнные матеріалы для ознакомленія съ университетскими годами поэта. Въ настоящее время эти матеріалы извлечены и напечатаны; мы знаемъ также, хотя бы въ изложеніи и отрывкахъ, первыя юношескія попытки Мицкевича[1]. Благодаря печатающимся протоколамъ филоматовъ, мы лучше знаемъ и среду, въ которой воспитывался поэтъ. Вольтеромъ, Красицкимъ и Трембецкимъ Мицкевичъ началъ свою университетскую жизнь. Но здѣсь его вскорѣ охватили иныя вѣянія. Въ воспоминаніяхъ Качковскаго, поступившаго въ Виленскій университетъ въ одинъ годъ съ Мицкевичемъ, мы встрѣчаемъ жалобы на разрозненность студенческой жизни Вильнѣ: "Здѣсь каждый былъ предоставленъ самъ себѣ и долженъ былъ устраиваться собственными силами. Большой солидарности я тоже не нашелъ. Почти каждая гимназія держалась отдѣльно. Кременчане общались главнымъ образомъ другъ съ другомъ, жмудины также“. Молодежь не жила, вообще говоря, идейной жизнью: кутежи, драки, частыя столкновенія съ офицерами, азартныя игры составляли хронику болѣе состоятельнаго студенчества. То же самое, впрочемъ, было и въ Москвѣ, въ университетѣ; такъ жила и лицейская молодежь въ Царскомъ селѣ и Петербургѣ. У дворянскихъ сынковъ были лишнія деньги, и они прожигали жизнь. Мицкевичъ, конечно, не подходилъ къ этой средѣ. Не было у него сначала и друзей, кромѣ Яна Чечота, пріѣхавшаго вмѣстѣ съ нимъ изъ Новогрудка. Однако скоро уже онъ столкнулся съ Заномъ, принадлежавшимъ къ кружку шубравцевъ, и между ними началось знакомство, перешедшее въ скоромъ времени въ горячую дружбу, гдѣ роль старшаго руководителя принадлежала, повидимому, Зану, этому Станкевичу польской литературы. Потребность жить болѣе серьезной идейной жизнью чувствовалась все больше въ разныхъ концахъ Литвы, а въ Вильнѣ, гдѣ именно въ эту пору развивается широкое умственное и общественное движеніе, оно не могло не передаться и въ студенческую среду. Кромѣ кружковъ легкомысленныхъ прожигателей жизни, здѣсь должны были образоваться и иные кружки, какъ въ Вавшавѣ, какъ за границей. Въ напечатанныхъ недавно мемуарахъ М. Чарноцкаго, воспитанника минской гимназіи, поступившаго въ университеть тоже въ 1815 году, сообщаются кое - какія подробности о первыхъ студенческихъ кружкахъ. Чарноцкій разсказываетъ, что изъ минской гимназіи въ университетъ поступилъ цѣлый рядъ хорошихъ уче никовъ, и деканъ Малевскій (ректоромъ временно былъ тогда Лобенвейнъ) съ похвалою выразился о нихъ, чѣмъ очень польстилъ самолюбію студентовъ. „Слова Малевскаго сдѣлались великимъ стимуломъ для насъ, — говоритъ Чарноцкій,-не только отношеніи успѣховъ въ наукахъ, но и въ отношеніи примѣрнаго поведенія. Въ тотъ же вечеръ мы всѣ собрались у Зеновичей (тоже студентовъ изъ Минска, людей состоятельныхъ, поселившихся въ Вильнѣ всѣмъ семействомъ) и единогласно постановили учредить между собой родъ братства для взаимной помощи въ наукахъ и наблюденія за нравственностью другъ друга. Намъ удалось выдержать цѣлый годъ. На слѣдующій же годъ наше общество не только не распалось, но даже умножилось новыми членами“. Чарноцкій разсказываетъ о томъ, какъ дѣйствительно при университетской спеціализаціи эта, взаимная помощь въ наукахъ“ оказалась недостижимой. Кружокъ принялъ характеръ научно -литературный. съ чтеніемъ рефератовъ, еженедѣльными собраніями и т. д. Стали приходить и посторонніе, чтобы посмотрѣть и послушать. Въ концѣ - концовъ кружокъ потерялъ всякое значеніе въ глазахъ ero участниковъ. Гораздо серьезнѣе развилось иное студенческое общество, начало котораго, восходитъ тоже къ 1815 году. Самъ Мицкевичъ разсказывалъ о немъ впослѣдствіи, уже на слѣдствіи по дѣлу филаретовъ, слѣдующее: „Съ самаго прибытія моего въ Вильну, т.-е. съ 1815 года, я находился въ особенно дружескихъ отношеніяхъ съ Т. Заномъ и I. Ежовскимь; мы были товарищами, посѣщали однѣ и тѣ же лекцій, и я нерѣдко нуждался въ совѣтѣ болѣе способныхъ товарищей. Когда впослѣдствіи мы отдались исключительно литературѣ, то по необходимости и по общему желанію наши отношенія стали болѣе часты и полезны. Не разъ передъ тѣмъ, какъ подать работу профессору, мы ее читали и исправляли по общему совѣту. Это обыкновеніе привело меня и Т. Зана къ мысли создать вмѣстѣ съ другими товарищами Общество любителей наукъ или т. - наз. филоматовъ[2], чтобы наши собранія и работы шли болѣе правильно“. Прежде чѣмъ, однако, возникло такое общество, друзья собирались, какъ придется, и не составляли никакой организаціи. Это были Ежевскій, воспитанникъ уманской школы, старше другихъ, большой эрудить, ясный и логическій умъ, мягкій и доступный человѣкъ, затѣмъ порывистый, склонный къ поэзіи Чечотъ, сынъ ректора Малевскій, свѣтскій и общительный человѣкъ, Петрашкевичъ, энергичный весельчакъ, хорошій патріотъ и вѣрный товарищъ, и др. Лишь на третій годъ пребыванія Мицкевича въ университетѣ этотъ кружокъ сталь складываться въ организованное общество, для котораго названіе легко было заимствовать изъ студенческихъ традицій Вильны. 1 октября 1817 года составляется нервый протоколъ Филоматическаго общества. Онъ гласилъ слѣдующее: „ Было учреждено Филоматическое обществе въ составѣ членовъ: I. Ежовскаго, предсѣдателя, А. Мицкевича, О. Петрашкевича, Э. Полюшинскаго, вице предсѣдателя и кассира, Б. Сухецкаго, Т. Зана, секретаря “. Въ этомъ протоколѣ названы имена Полюшинскаго и Сухецкаго, которые не играли никакой роли въ дальнѣйшей жизни общества, и не упомянуты лица, съ которыми Мицкевичъ находился уже тогда въ дружескихъ отношеніяхъ, напр., Чечотъ или Малевскій. Въ виду этихъ документальныхъ данныхъ теряютъ свое значеніе прежнія указанія. „ Pamiętnik o Filomatach i Filaretach " Игн. Здановича, написанный со словъ одного изъ болѣе позднихъ филоматовъ Каз. Пясецкаго, называетъ въ качествѣ основателей общества Зана, Мицкевича, І. Ежовскаго, Малевскаго, Чечота и Петрашкевича, которые и дѣйствительно составляли близкій товарищескій кружокъ. Наконецъ, самъ I. Ежовскій въ своихъ судебныхъ показаніяхъ разсказываетъ слѣдующее: „ Задачи общества филоматовъ не были съ начала до конца совершенно одинаковы. Еще въ 1816 году я, А. Мицкевичъ, Т. Занъ и О. Петрашке-вичъ (значить, здѣсь совсѣмъ исключены Сухецкій и Полюшинскій), чаще другихъ имѣя дѣло между собой, разсуждая о наукахъ, объ авторахъ, о книжкахъ, образовали довольно дружную компанію или общество. Это общеніе было такъ пріятно и времялетѣло такъ быстро въ нашемъ обществѣ, что мы часто забывали о разныхъ своихъ непріятностяхъ, особенно происходящихъ отъ нужды. Помню, что мы не разъ въ шутку говорили, 1 что составляемъ общество противъ заботъ, общество для разгона забот. Но чтобы эти наши бесѣды не были простой болтовней, иногда возникала мысль установить какой нибудь порядокъ, чтобы принять видъ настоящаго общества. Приходятъ ко мнѣ однажды Т. Занъ и А. Мицкевичъ и приносять проектъ устава, сообщая приэтомъ, что они хотятъ, чтобы я быль предсѣдателемъ. Я не отказался отъ этого, просмотрѣлъ уставъ (ustawki), а такъ какъ онъ былъ составленъ въ тонѣ легкомъ и имѣлъ въ виду не столько науку и пользу, сколько развлеченія, то я постарался придать ему больше серьезности и усилить въ немъ рабочую сторо Зданіе бывшаго университета въ Вильнѣ. ну. Мы согласились принять названіе филоматическаго общества, обязать каждаго составить въ теченіе мѣсяца одно собственное сочиненіе и одну рецензію на чужое, собираться на засѣданія разъ въ недѣлю для читанія приготовленныхъ сочиненій и оцѣнивать эти послѣднія большинствомъ полученныхъ голосовъ[3]. Происходило это въ концѣ 1817 года “. Какъ видимъ изъ этихъ показаній, правдивость которыхъ подтверждается недавно найденными документами, учредителями общества филоматовъ названы тѣ же лица, что и въ сохранившемся первомъ протоколѣ его. Не упомянуты только Сухецкій и Полюшинскій, и упущеніе это сдѣлано, вѣроятно, политическихъ соображеній, чтобы не припутывать къ дѣлу лишнихъ людей, на которыхъ не падало подозрѣніе, и которые въ 1824 году стояли уже въ сторонѣ отъ филаретовъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ становится понятно, почему не были привлечены даже въ самомъ началѣ Чечотъ и Малевскій: перваго Мицкевичъ, какъ показываютъ недавно напечатанныя письма его, считалъ очень горячимъ и легкомысленнымъ человѣкомъ, а Малевскій, добрый малый, повидимому, не былъ большимъ поклонникомъ наукъ и ученыхъ споровъ. Видно, что учредители общества были очень разборчивы въ выборѣ новыхъ членовъ и сильно заботились о сохраненіи его тайны. Однако, и тутъ вкралась болтливость: Сухецкій сталъ разсказывать объ обществѣ, и въ маѣ 1819 года противъ него было выставлено обвиненіе въ болтливости; въ началѣ 1820 года онъ былъ исключенъ изъ общества. Случилось это тогда, когда филоматы пріобрѣли уже новый, политическій характеръ, какого не имѣли сначала. Зато Малевскій скоро вошелъ въ общество; онъ былъ избранъ въ него въ ноябрѣ 1817 г., т.-е. черезъ мѣсяцъ послѣ основанія филоматовъ, тогда какъ Чечотъ вмѣстѣ съ Д. Ходзькой удостоились этой чести лишь въ началѣ 1819 года.
Почему филоматы такъ ревниво хранили свою тайну? Почему такъ осторожно и рѣдко они принимали новыхъ товарищей въ свой кружокъ? Различные писатели объясняли это различными побужденіями: проф. Каленбахъ въ своей прежней работѣ о Мицкевичѣ („A. Mickiewicz " I. 1897 г.) объяснялъ ее „желаніемъ свободной работы и стремленіемъ къ независимости отъ возможной профессорской критики“, другіе говорили о боязни насмѣшекъ, наконецъ, Хмѣлевскій („A. Mickiewicz“ I. 1901 г.) совсѣмъ отрицалъ всякую таинственность у первыхъ филоматовъ, потому что въ ней тогда и не было надобности, а полагалъ, что кружокъ филоматовъ былъ первоначально такъ малочисленъ, что они не могли считать себя обществомъ, и потому не считали нужнымъ заявлять о своемъ существованіи ректору. Найденные недавно протоколы и напечатанныя филоматскія рѣчи Мицкевича достаточно объясняють, почему филоматы хранили свою тайну, а исторія филоматовъ съ осени 1818 года очень опредѣленно обнаруживаетъ, почему въ своихъ показаніяхъ, данныхъ черезъ много лѣтъ, они все еще напирали только на ученыя увлеченія филоматовъ, только на ихъ ученыя занятія. Сохранившіеся протоколы общества показываютъ, что въ 1817 году общество этихъ юношей еще не преслѣдовало политическихъ цѣлей. Не правъ сынъ поэта, называя Адама Мицкевича уже весной 1818 года „заговорщикомъ (sprzysiężonym spiskowcem), знавшимъ о грозящихъ ему опасностяхъ". Заговоровъ тогда ни въ Россіи, ни въ Царствѣ Польскомъ еще не открывалось. Только къ болѣе поздней эпохѣ жизни общества можетъ относиться слѣдующее сообщеніе Домейки, вступившаго въ кружокъ филоматовъ лишь въ 1819 году: „Предметомъ устныхъ совѣщаній служило обсужденіе средствъ для распространенія просвѣщенія и братства между молодежью и для сохраненія среди нея народнаго духа такъ, чтобы каждый ставилъ общее благо выше своихъ собственныхъ интересовъ и болѣе чтилъ добродѣтель и гражданскую честность, нежели всякія достоинства міра, богатство и личное возвышеніе“. Ежовскій въ своихъ осторожныхъ показаніяхъ, пересыпанныхъ комплиментами „благодѣтельному правительству“ и увѣреніями въ желаніи филоматовъ содѣйствовать цѣлямъ этого правительства, даетъ также нѣсколько весьма цѣнныхъ указаній на стремленія филоматовъ, относящіяся къ ранней эпохѣ ихъ дѣятельности. „Воспитанные въ бѣдности или большой бережливости, сами испытывая постоянную матеріальную нужду, мы учились удовлетворять свои житейскія потребности экономно и, вслѣдствіе этого, намъ особенно бросалась въ глаза мѣстная расточительность. Огорчало насъ, что столько денегъ уходить за границу на чужіе товары, въ то время какъ наша собственная земля такъ богата естественными продуктами, могущими удовлетворять если не всѣ, то, по крайней мѣрѣ, главныя потребности жителей, если бы только они захотѣли воспользоваться дарами природы, перерабатывать сырые продукты, поднять промышленность, основывать фабрики, развивать ремесла, рукодѣлія и т. д. И мы хотѣли это самое убѣжденіе влить въ молодежь, особенно болѣе состоятельную, способную со временемъ поддерживать мѣстную промышленность; болѣе способныхъ изъ бѣдной молодежи мы хотѣли поощрять къ тому, чтобы ониспеціализировались и дѣлались технологами, механиками, агрономами и т. д. Кромѣ того, надѣленные чувствительнымъ сердцемъ, проникнутые съ дѣтства началами чистой нравственности и религіи, да и сами извѣдавъ не мало горя, мы привыкли живо чувствовать страданія ближнихъ, особенно крестьянъ ближайшихъ провинцій. Намъ не разъ приходилось видѣть съ отвращеніемъ, что нѣкоторые помѣщики обращаются со своими крестьянами, точно со скотомъ, мы видѣли, что ихъ поведеніе противорѣчитъ не только нравственности и религіи, но и отеческимъ наставленіямъ Правительства и предписаніямъ“. Ежовскій разсказывалъ, что филоматы стремились, будить совѣсть въ молодыхъ“, издавать журналъ для распространенія своихъ идей, и вообще „работать для добра края, или для добра родины“. При этомъ онъ предусмотрительно (спеціально для Новосильцова) замѣчалъ, что „родиной въ убѣжденіи филоматовъ было не что иное, какъ земля, на которой кто родился“, что этому слову не придавалось того значенія, какое „ему привыкли придавать энтузіасты или недоумки (zapaleńcy_lub półgłówki)“. Такъ, общественныя задачи филоматовъ выступаютъ на первый планъ даже въ этомъ показаніи Ежовскаго. Въ настоящее время мы можемъ совершенно отчетливо прослѣдить двѣ эпохи въ жизни кружка филоматовъ: первую, —когда они еще не опредѣлились политически, и вторую, къ которой относятся сообщенія Домейко и Ежовскаго. Какъ въ дѣйствительности разсуждали филоматы въ своемъ кружкѣ, это достаточно ясно показываютъ рѣчи Мицкевича, произнесенныя имъ въ томъ или другомъ торжественномъ случаѣ и недавно (1910) напечатанныя. Уже черезъ годъ послѣ основанія общества оказалась необходимость раздѣлить его на два отдѣла, согласно научнымъ спеціальностямъ участниковъ, и въ сентябрѣ 1818 года начальникомъ отдѣла „литературы и нравственныхъ наукъ“ выбрали Мицкевича, котораго, по свидѣтельству Домейки, очень цѣнили и слушались, „ибо его соколиныя очи видѣли хорошо и далеко“. Ивотъ въ качествѣ предсѣдателя отдѣла Мицкевичъ долженъ былъ выступать довольно часто. Къ сожалѣнію, эти рѣчи относятся уже къ послѣднему году пребыванія поэта въ университетѣ, когда послѣ большого душевнаго переживанія лѣтомъ 1818 года онъ быстрыми шагами шелъ къ своей политической и умственной зрѣлости. Въ 1818—1819 уч. году Мицкевичъ уже очень ясно ставитъ обществу политическія задачи и, опираясь на соціалистическихъ трудахъ Руссо, развиваетъ цѣлую программу дѣятельности филоматовъ. Сначала же, въ 1817 году, онъ еще не выходитъ изъ рамокъ просвѣтительныхъ задачъ кружка. Какъ извѣстно изъ новыхъ матеріаловъ о филоматахъ (Петрашкевичъ), они оставались вѣрны лозунгу, учиться“ въ продолженіе перваго года своего существованія (до конца іюня 1818 года), и въ проектѣ „Организаціи филоматовъ“, набросанномъ Мицкевичемъ вскорѣ послѣ возникновенія кружка, когда, значить, задачи его еще не особенно ясно рисовались учредителямъ, говорится, между прочимъ, слѣдующее: „1. Вначалѣ мы собирались для цѣлей литературныхъ, или, точнѣе говоря, для того, чтобы учиться; согласно съ этимъ, мы приняли рѣшеніе давать другъ другу совѣты и предостереженія; а для того, чтобы дѣло шло легко И правильно, мы учредили общество. Итакъ, цѣль наша - учиться... 2. Члены, учась, должны дѣлать успѣхи; ихъ просвѣщаетъ общество; слѣд., оно считается учащимъ, а каждый членъ - учащимся. А чтобы сохранилось существованіе общества, мы подписали законы (уставъ); до сихъ поръ каждый дѣйствовалъ по своей охотѣ, теперь всѣ дѣйствують по обязанности. Законы должны быть соблюдаемы, а какія для этого средства? Внушеніе уваженія къ законамъ и наказаніе за ихъ нарушеніе“ и т. д. Эти слова подтверждають искренность заявленія филоматовъ о первоначальныхъ невинныхъ задачахъ кружка, вмѣстѣ, съ тѣмъ, они опровергають предположеніе Хмѣлевскаго, что филоматы не могли смотрѣть на себя, какъ на общество. Напротивъ, они „подписали законы“ и были именно обществомъ. Если же они хранили тайну, то потому, что они были слишкомъ тѣсно связаны между собой, составляя, по терминологіи самого Мицкевича въ этомъ проектѣ,,, высшій классъ“. Этотъ классъ долженъ былъ „сохранять вліяніе на вновь принимаемыхъ членовъ ". Этого можно было достигнуть лишь при очень осторожномъ пріемѣ новыхъ членовъ, крѣпко сохраняя ядро учредителей и его полновластіе; широкая огласка мѣшала этому. Такъ, по моему мнѣнію, объясняется первоначальная таинственность кружка; потомъ, съ осени 1818 года, она стала нужна уже по причинамъ политическимъ. Однако уже въ декабрѣ 1817 г. число членовъ превышало 20[4].
Въ 1817—18 уч. году Мицкевичъ остается вѣренъ основной цѣли общества филоматовъ: учиться. Онъ энергично работаетъ надъ литературной критикой и самъ много пишеть, подражая Вольтеру и Трембецкому. Въ эту зиму онъ читаетъ на засѣданіяхъ филоматовъ цѣлый рядъ докладовъ и критикъ: 11 ноября о думѣ О. Петрашкевича „Размышленія у развалинъ замка Гедимина“, 25 ноября о способѣ сочиненія синонимовъ на основаніи предисловія Гизо къ книгѣ „Nouveau dictionnaire des synonimes francais " (1809), 2 декабря объ одномъ переводѣ I. Ежовскаго, 23 декабря о сочиненіи Ф. Малевскаго: „О началахъ нравственности и о необходимости нравственной науки“.нравственной науки“. Въ январѣ 1818 года Мицкевичъ разбираетъ статью С. Новицкаго „Паденіе Рима“, къ февралю должна относиться его рецензія ложноклассической трагедіи Арно, Германикъ“, пользовавшейся въ это время большой славой (на польскій языкъ она была переведена въ Вильнѣ въ 1819 г.); затѣмъ, въ мартѣ Мицкевичъ критикуетъ работу Зана „Начало и развитіе драматической поэзіи у грековъ и римлянъ ", а въ апрѣлѣ и маѣ читаеть свои,, Размышленія " Надъ поэмой Томашевскаго „Ягеллонида“, которыя въ началѣ 1819 года были уже напечатаны, а въ іюнѣ разбираетъ стихотвореніе Чечота. Уже одно сопоставленіе этихъ работъ указываетъ, какъ настойчиво работалъ юноша- поэтъ надъ своимъ литературнымъ самообразованіемъ. Онъ весь былъ поглощенъ своей спеціальностью и стоялъ На высотѣ тогдашняго литературнаго пониманія. Конечно, это было исключительно ложноклассическое пониманіе. Критика органичивается по преимуществу внѣшней стороной сочиненія, разбираетъ неправильности стиля и стиха. Въ сохранившихся замѣткахъ о думѣ Петрашкевича рецензентъ ссылается на Трембецкаго, Лукреція, Стрыйковскаго и т. д., обнаруживая извѣстную эрудицію; онъ дѣлаетъ нѣсколько тонкихъ замѣчаній о языкѣ думы и въ то же время приводить такое соображеніе, отзывающееся классической формулой: „Нужно помнить, что первой обязанностью поэта является описаніе вещи съ помощью воображенія, не пускаясь въ ученыя разсужденія; вслѣдствіе этого самые просвѣщенные поэты часто кажутся невѣждами, повторяя простонародныя представленія: такъ, они называютъ звѣзды свѣтильниками ночи, прикованными къ небу, море - пропастью съ неизвѣданной глубиной, молнію- стрѣлами боговъ. Даже въ дидактическомъ разсужденіи, гдѣ могутъ излагаться истины естественной философіи, языкъ долженъ быть, по возможности, фантастическимъ (zmysłowym".) Такія истины вѣщалъ поэтъ, который впослѣдствіи посвятилъ чудныя вдохновенныя строки народной пѣснѣ, который, не желая „казаться невѣждой“, понялъ и передаль душу крестьянина. Но вѣнца ложноклассической премудрости Мицкевичъ достигъ въ своихъ „Размышленіяхъ“ надъ скучнѣйшей поэмой Томашевскаго, которыя замыкаютъ этотъ періодъ его литературной подготовки. Прежде чѣмъ, однако, перейти къ нимъ, любопытно посмотрѣть, какъ же самъ писалъ молодой филоматъ въ эту пору.
По свойству своей натуры Мицкевичъ привязывался и заинтересовывался глубоко и надолго; то, что онъ любилъ въ юности, наложило отпечатокъ на все его дальнѣйшее творчество: такъ, еще въ 1825 году онъ вставляетъ чуть не цѣлый стихъ Трембецкаго въ свои „Крымскіе сонеты“, а одно изъ описаній „Гражины" вдохновлено (какъ показалъ М. Шыйковскій) стихами Тымовскаго „Размышленія польскаго солдата въ Испаніи“, напечатанными въ 1815 г. Мицкевичъ увлекался ими въ 1817 году, когда разбиралъ стихи Ежовскаго. И вотъ, встрѣчаясь съ начатками мицкевичевской поззіи, еще сплошь пропитанными ложноклассикой, мы находимъ здѣсь такія струны, которыя еще долго -долго звучатъ въ душѣ поэта, создавая впослѣдствіи новыя, еще неизвѣданныя мелодіи, такіе образы, которые, видоизмѣняясь впослѣдствіи, проходятъ черезъ его поэзію, черезъ героическія поэмы вплоть до „Пана Тадеуша“. Эта преемственность образовъ и чувствъ, обнаружившаяся вполнѣ ясно лишь теперь, когда стали болѣе или менѣе извѣстны начала поэзіи Мицкевича, лишній разъ показываетъ намъ, какъ глубока была его поэтическая натура. Это не легкій талантъ, перелетающій съ цвѣточка на цвѣтокъ, но душа, которая крѣпко и глубоко таитъ свои сокровища, переживаетъ въ себѣ затаенныя мысли и чувства и не способна отрѣшиться отъ пережитаго.
На засѣданіи 7 окт. 1817 г. Т. Занъ читаетъ поэму Мицкевича, „Мѣшко, владѣлецъ новогрудскій“, 25 ноября 1817 г. Б. Сухецкій читаетъ его же сочиненіе „Анеля“, повѣсть въ стихахъ, подражаніе Вольтеру, 16 дек. 1817 г. Ф. Малевскій сообщаетъ отрывки изъ Мицкевичевскаго перевода „Орлеанской Дѣвы" Вольтера; наконецъ, въ теченіе 1818 года писалась недоконченная поэма „Картофель“, первая пѣсня которой была сообщена филоматамъ уже въ февралѣ 1819 года. Хотя, такимъ образомъ, она уже выходитъ изъ хронологическихъ рамокъ 1817—18 уч. г., однако, по своему характеру она все еще принадлежитъ къ періоду „Вольтероманіи“. Поэтому и я разсмотрю всѣ названныя произведенія здѣсь. Тѣмъ болѣе, что и самъ Мицкевичъ послѣ перелома лѣтомъ 1818 года не разъ еще возвращался къ этимъ своимъ ложно классическимъ опытамъ, хотя, конечно, уже не былъ въ состояніи докончить „Картофель“, или написать новую поэму „Демосѳенъ“, о которой онъ подумывалъ въ Ковнѣ.
Среди мелкихъ сатирическихъ произведеній Вольтера одно изъ самыхъ циничныхъ „Gertrude ou l'éducation d'une fille“. Здѣсь разсказывается о нѣкой благочестивой красавицѣ Гертрудѣ, 36 л., которая много молилась, скромно одѣвалась, лишь изрѣдка прибѣгала къ краскамъ и другимъ средствамъ. Она жила въ уединенномъ домикѣ со своей 17 - лѣтней дочерью Изабеллой, скромной дѣвушкой. „Рядомъ съ Минервой (Гертрудой) при видѣ ея думалось о Венерѣ. Гертруда не щадила трудовъ надъ ея воспитаніемъ. Она спасла эту расцвѣтающую розу отъ ядовитаго дыханія свѣта“. Однажды ночью Изабелла услышала какой -то шумъ, шопотъ и стоны въ комнатѣ матери. Она въ ужасѣ пошла къ матери. „Моя мать въ печали, — произнесла она сквозь зубы, — и я должна раздѣлить страданія, которыя она переносить“. Она приближается, она слышитъ исполненныя нѣжности слова: „Андрей, мой дорогой Андрей, вы даете мнѣ блаженство!“ При этихъ словахъ Изабелла совершенно успокаивается. Я слишкомъ безпокойна въ своей любви къ матери: она вполнѣ довольна, и я должна быть счастлива этимъ“. На другой день Изабелла спрашиваетъ мать: что это за Андрей, который даетъ женщинѣ блаженство, и узнаеть отъ смутившейся, но быстро спохватившейся Гертруды, что каждая семья должна имѣть своего патрона и, что она сама выбрала святого Андрея. По примѣру матери Изабелла тоже выбрала себѣ патрона. Гердруда застала ихъ вдвоемъ, но должна была замолчать, услышавъ отвѣтъ дочери: „Извините меня, мама, я выбрала святого Дениса, какъ вы святого Андрея“. И съ этого времени мать съ дочерью зажили превесело, откинувъ всякое лицемѣріе. Таковъ этотъ довольно грязный анекдотъ, который болѣе или менѣе подходилъ къ распущеннымъ нравамъ предреволюціоннаго Парижа, но былъ совершенно неприложимъ къ нравамъ литовскаго захолустья, гдѣ всѣ были наперечеть и прекрасно знали домашнюю жизнь другъ друга. Что могло прельстить Мицкевича, чистаго, еще наивнаго юношу, въ этой сатирѣ стараго циника? Можетъ - быть, легкое отношеніе къ напускной набожности, къ святымъ! Вѣдь избытокъ благочестія, особенно принудительное хожденіе въ церковь исполненіе обрядовъ, не слишкомъ- то воспитываютъ религіозность, а въ доминиканской школѣ отъ этого приходилось терпѣть порядкомъ, если еще студентомъ Мицкевичъ не упускалъ случая подшутить надъ доминиканцами. Во всякомъ случаѣ, надо признаться, что съ „Гертрудой“ юный поэтъ не справился: во - первыхъ, онъ совершилъ безвкусіе, пріурочивъ парижскій анекдотъ къ Новогрудку, превративъ 36 - лѣтнюю Гертруду въ „красавицу, въ юные годы чудо Новогрудка, которая уже съѣла 30 яблоковъ въ своемъ саду“, а наивно - хитрую Изабеллу- въ молодую польскую шляхтянку Зузю; вовторыхъ, и, надо сказать, къ чести своей, — онъ не понялъ сущности скабрезности Вольтера, которая заключается въ полунамекахъ, въ брошенныхъ вскользь замѣчаніяхъ и т. п. Мицкевичъ, наоборотъ, ставить всѣ точки на i, нѣсколькими строками передаетъ то, что Вольтеръ едва намѣтилъ, останавливается на подробностяхъ, которыя въ оригиналѣ намѣренно пропущены. Такъ, напр., Вольтеръ заставляетъ Изабеллу слышать въ материнской комнатѣнѣжный и тихій шопотъ, прерывающіяся слова, долгіе вздохи“, а Мицкевичъ — „какой - то скрипъ, какой-то глухой шелесть, вздохи, отрывистыя слова, какія -то легкія движенія“. Восклицаніе Гертруды: „André, mon cher André, vous faites mon bonheur“, коротенькое восклицаніе въ порывѣ страсти, Мицкевичъ передаетъ тремя, да еще довольно неуклюжими строчками: „Франуся, ахъ, Франуся, дорогой возлюбленный. Мнѣ все равно до всего міра, когда я тобой владѣю. Ты на землѣ даешь мнѣ небесныя радости!“[5] Ставить въ связь это переложеніе Вольтера съ какими-то дѣйствительнымя переживаніями поэта или Сопоставлять Анелю и эуэю съ Телименой и Зосей „Пана Тадеуша“, по моему мнѣнію, нѣтъ никакого основанія: Анеля - очень обычное польское имя, а та Анеля, которую въ молодости любилъ поэтъ (объ этомъ ниже), была молоденькая дѣвочка, а не 30 -лѣтняя кокетка. Да и вся обстановка стихотворенія, совсѣмъ неподходящая къ Новогрудку (тайный ходъ въ садъ и изъ сада на улицу!), указываетъ на его книжный, нереальный характеръ. Я бы сказалъ, что это дѣлаетъ честь нравственности молодого Мицкевича: онъ совсѣмъ не сумѣлъ (передать скабрезный французскій анекдотъ, хотя и хотѣлъ потѣшить имъ товарищей.
Чрезвычайно жалко, что въ цѣлости намъ до сихъ поръ неизвѣстенъ „Мѣшко, владѣлецъ новогрудскій“, написанный въ подражаніе вольтеровскому „ Воспитанію принца “. Но, поскольку можно судить по изложенію этой поэмы, данному проф. Калленбахомъ, Мицкевичъ внесъ въ свое подражаніе такъ много своего, что изъ карикатурныхъ типовъ Вольтера получились серьезные типы и серьезныя отношенія. Именно въ этой передѣлкѣ сказалась нравственная серьезность молодого поэта. Обратимся прежде всего къ оригиналу. „Въ Беневентѣ царствовалъ когда то молодой принцъ, погруженный въ изнѣженность, опьяненный своей властью, воспитанный, какъ глупецъ, презираемый (хотя онъ объ этомъ и не догадывался) сосѣдями, ненавидимый въ своей странѣ“: такъ разсказываетъ Вольтеръ. Принцъ находился въ рукахъ двухъ плутовъ, которые совершенно завладѣли умомъ принца при помощи его стараго духовника. Они льстили принцу, восхваляли его умъ, силы, таланты и богатство, и „онъ воображалъ что его народъ счастливъ, когда онъ (принцъ) обѣдаетъ“. Одинъ только и былъ вѣрный человѣкъ при дворѣ: старый воинъ Эмонъ, который предсказывалъ, что такое царствованіе не кончится добромъ, но онъ былъ изгнанъ, хотя принцъ объ этомъ ничего и не зналъ. Страна роптала, но ропотъ ея не достигалъ его ушей. Принцъ скучалъ, но Богъ сжалился надъ нимъ и послалъ ему любовь: онъ увидѣлъ молодую Амиду и влюбился въ нее. Однако, и здѣсь вмѣшались гнустные клевреты принца. „Они дрожали отъ мысли, чтобы онъ когда - нибудь не опомнился и не понялъ ихъ; Амида была изгнана вмѣстѣ со старымъ Эмономъ. Она завязала свои вещи въ узелокъ и облила ихъ слезами, но сопротивляться не было смѣлости. Трусливый Аламонъ (принцъ), напрасно только расчувствовавшійся, оторвался отъ ея прелестей“. Какъ разъ въ это время на страну напали мусульмане, все бѣжало, „и въ священномъ Римѣ св. Петръ вмѣстѣ со св. Павломъ трепетали отъ страха. Это былъ надменный Абдала, посланный Алахомъ для исправленія церкви“. Принцъ былъ низверженъ, совѣтники его были отправлены на рынокъ невольниковъ. Вольтеръ не упускаетъ случая разсказать, какъ струсилъ исповѣдникъ Аламона: „Непрерывно крестясь и бормоча молитвы, онъ проповѣдывалъ стойкость, а самъ помиралъ отъ страха“. Аламонъ попалъ въ конюшню смотрѣть за мулами, и здѣсь съ нимъ произошелъ нравственный переворотъ: „его мускулы, ослабленные бездѣйствіемъ, закалились въ трудѣ, несчастье научило его, онъ побѣдилъ свою лѣнь, униженіе породило въ немъ силу. А быть сильнымъ и не мочь: какая отъ этого польза. Это только лишнее мученье". Между тѣмъ Абдала отлично устроился во дворцѣ Аламона, окружилъ себя женщинами и пилъ вино, „не обращая вниманія на свое евангеліе“. И наконецъ его взоръ упалъ на прекрасную Амиду, и онъ заявилъ, что „до сихъ поръ онъ, дѣйствительно, знавалъ наслажденья, но что, увидя Амиду, онъ позналъ любовь“. Что было ей дѣлать? Впрочемъ, —добавляетъ Вольтеръ, —, у женщины всегда найдется честная отговорка“. Амида разсыналась въ благодарности „корсару“ за его вниманіе, но просила отсрочки три дня, а чтобы Не такъ страдать, терпя эту тяжелую отсрочку, она просила двухъ милостей. Абдала галантно согласился на это, а Амида попросила, чтобы тремъ жителямъ Беневента по ея выбору было дано по двѣсти палокъ, и чтобы ей было подарено два мула для катанья по берегу въ сопровожденіи погонщика, котораго она сама выберетъ. И вотъ достойнѣйшій патеръ и два совѣтника развратителя князя, каждый получили свою порцію, къ великому удовольствію всѣхъ плѣнниковъ и всего Беневента, а молодой Аламонъ испыталъ великое счастье стать погонщикомъ мула, на которомъ ѣхала его возлюбленная красавица. „Но это не все,—сказала она; — нужно побѣдить и царствовать. Васъ призываютъ теперь вѣнецъ и смерть; вы смѣлы, Эмонъ вамъ вѣренъ; я тоже хочу быть вѣрной вамъ, и ничего не пощажу, чтобы сдѣлать васъ честнымъ человѣкомъ и послужить родинѣ. Идите къ Эмону, который находится въ изгнаніи; вы виноваты передъ нимъ, попросите у него прощенія; онъ отдастъ за васъ остатокъ своей жизни; все готово, возвращайтесь черезъ три дня, спѣшите“. Аламонъ отвѣтилъ на это: „Я васъ люблю, я бѣгу“. „Онъ отправляется. Добрый Эмонъ, который получилъ всѣ свѣдѣнія отъ Амиды, любилъ своего неблагодарнаго принца, впавшаго въ несчастье; онъ собралъ благородныхъ друзей и безстрашный отрядъ избранныхъ воиновъ. Онъ обнялъ своего принца, они оба поплакали; они тайно вооружились и молча выступили. Амида говорить со своими и пробуждаетъ въ ихъ сердцахъ чувство чести, хотя они и стали рабами. Аламонъ сочетаетъ смѣлость съ благоразуміемъ; вступивъ въ бой, онъ сейчасъ же сталъ героемъ. Турокъ, преданный безъ всякаго опасенія наслажденіямъ, захваченный врасплохъ, побѣжденный, растерялся въ свою очередь. Аламонъ торжественно вступаетъ во дворецъ въ тотъ моментъ, когда турокъ, не зная о своей бѣдѣ, хотѣлъ возлечь на ложе съ прекрасной Амидой. Онъ вступилъ въ его права и расположился на его мѣстѣ“. Что дѣлать съ побѣжденнымъ Абдалой? Прежніе совѣтники принца, выйдя изъ темницы, придумываютъ ему страшныя казни, но принцъ сурово останавливаетъ ихъ. Ихъ надо было бы казнить, потому что они погубили его, пріучивъ къ бездѣйствію. „Вы меня сдѣлали ханжой, вы обманули мою молодость; несчастье и любовь вернули мнѣ доблесть". Абдала отпущенъ на свободу: „Будьте свободны, идите, и если судьба ваша, дастъ вамъ трехъ плутовъ для управленія государствомъ, пошлите за мной. О, будьте спокойны, я приду, чтобы дать вамъ урокъ, который вы дали мнѣ“. Такъ кончается это сатирическое стихотвореніе Вольтера, въ которомъ насмѣшка надъ духовенствомъ на первомъ мѣстѣ, а подвигъ Амиды на второмъ; Амида дѣйствуеть вовсе не изъ доблести, а изъ любви къ Аламону, да и этотъ послѣдній руководится не любовью къ родинѣ, а личнымъ несчастіемъ и любовью. Для героевъ и нравственнаго героизма нѣтъ мѣста въ скептической поэзіи Вольтера.
Мицкевичъ придалъ разсказу couleur locale: Аламона онъ превратилъ въ Мѣшко, князя трокскаго и новогрудскаго, Эмона въ Порая (гербъ самого Мицкевича), Амиду— въ Зылу, а турка Абдалу- въ знаменитаго Мамая. Получилось нѣчто довольно несообразное, ибо Мамай—лицо историческое, и разсказъ, связанный съ его именемъ, терялъ поневолѣ свой легендарный характеръ; никакого Мѣшка въ Новогрудкѣ въ эту пору не было, и Мамай не бралъ Новогрудка. Затѣмъ, схема разсказа у Мицкевича близко повторяетъ вольтеровскій разсказъ. Но мотивы поведенія героини иные, чѣмъ у Вольтера: у того взглядъ Амиды говоритъ: „songez á me defendre" (защитите меня), у Мицкевича (въ передачѣ проф. Калленбаха): „Зыла призываетъ его (взглядомъ) защитить страну и освободить край отъ татарскаго ярма“. Далѣе она произносить, поощряя Мѣшко къ подвигамъ: „Погибну, или буду твоей и сохраню мой край“, тогда какъ у Вольтера Амида вовсе и не думаетъ о гибели, о сопротивленіи Абдалѣ, о рѣшеніи „быть его (Аламона) или погибнуть“. Это и не въ характерѣ вольтеровскихъ женщинъ. Вольтеръ говоритъ: „le Turc... avec la belle Amide allait se mettre au lit ", у Мицкевича зылу силой ведуть „подъ атласы“. Нѣсколько измѣнился образъ и самого героя: у Вольтера Аламонъ обѣщаетъ помочь Абдалѣ, если его страной будуть управлять мошенники, у Мицкевича- въ томъ случаѣ, если его одолѣютъ муллы, евнухи и дервиши, которые „сосутъ кровь народа“. Антиклерикальный характеръ оригинала нѣсколько смягчень у Мицкевича: вмѣсто нападокъ на католическихъ святыхъ, мы находимъ выпадъ въ сторону кіевскихъ „святыхъ“, Мѣшко отталкиваетъ наговоры „попа“ и т. д. Повидимому, молодой поэтъ просто не рѣшился кощунствовать противъ католической церкви. Къ сожалѣнію, — приходится повторить еще разъ,— содержаніе „Мѣшка“ извѣстно намъ только въ коротенькомъ пересказѣ проф. Калленбаха. Возможно, что для характеристики личности молодого поэта самый оригиналъ далъ бы еще не мало подробностей; однако, И то, что намъ извѣстно, указываетъ на метаморфозу, которая произошла съ образомъ героини въ изложеніи Мицкевича. „Зыла вліяетъ на духовное возрожденіе Мѣшка и побуждаеть его вырвать край изъ рукъ врага“ (слова проф. Калленбаха). Такъ серьезная личность поэта отразилась даже въ шуточномъ произведеніи его.
О переводѣ вольтеровской „La Pucelle d'Orléans" я не буду распространяться. Мы знаемъ изъ протоколовъ филоматовъ и изъ переписки Мицкевича,Мицкевича, что дальше отдѣльныхъ отрывковъ И черновиковъ, переведенныхъ спѣшно (strasznie nawalem) дѣло не пошло. Для филоматовъ поэтъ составилъ разборъ всей поэмы, о „Дарчанкѣ“ (Жаннѣ Д'Аркъ) онъ упоминаетъ еще въ 1822 г., но на самостоятельное творчество она его не вызывала, тогда какъ „Генріада“ Вольтера отразилась въ поэмѣ Мицкевича „Картофелѣ". Что касается перевода „Орлеанской дѣвы“, то я позволю себѣ сослаться на слова проф. Калленбаха, который имѣлъ возможность видѣть его. „Особенно удивительна свобода, вѣрнѣе, молодечество (junactwo) языка, который просто носится, какъ въ степи, ни малѣйшимъ образомъ не считаясь ни съ Вольтеромъ, ни съ такъ - называемой вѣрностью перевода“. И напечатанные отрывки обнаруживаютъ большую дозу свободомыслія у молодого филомата. Съ какимъ юморомъ онъ перечисляетъ жителей ада, Солона и Аристида, которые всѣ сидятъ здѣсь по заслугамъ, „ибо всѣ померли безъ исповѣди“. Такой же духъ и „Картофеля“, гдѣ, какъ и въ „Мѣшкѣ“, серьезная и глубокая натура поэта вдругъ прорывается сквозь юное зубоскальство высокими чувствами и мыслями.
Эта поэма представляетъ тоже пародію на поэму, какъ и „Мѣшко“ и „Darczanka“; она написана опять- таки подъ вліяніемъ Вольтера и, значитъ, относится къ той же полосѣ творчества Мицкевича, что и эти произведенія. Хотя поэтъ прочелъ написанные отрывки изъ первой пѣсни уже 4 февраля 1819 года, однако, частью написаны они были, вѣроятно, раньше, передъ лѣтомъ 1818 года, когда Мицкевичъ еще цѣликомъ находился подъ вліяніемъ ложноклассиковъ и Вольтера. Событіе лѣта этого года, любовь къ Марылѣ, настроили его лиру на иные тоны. Эти тоны проникаютъ послѣднюю часть пѣсни, тогда какъ начало дышить еще непосредственной веселостью „Анели“ или „Мѣшка“. Содержаніе написанныхъ отрывковъ, обнимавшихъ всего 508 стиховъ, довольно подробно изложено проф. Калленбахомъ, которому приходится слѣдовать въ этомъ дѣлѣ, какъ единственному критику, читавшему цѣликомъ эту поэму, „poemko“, какъ назвалъ ее самъ Мицкевичъ. Начинается „Картофель" идиллическимъ описаніемъ красотъ природы, въ которомъ слышатся заимствованныя ноты. „Какъ сладко я провожу время среди деревенскаго затишья“, восхищается поэтъ, притворяющійся, какъ и въ первомъ своемъ печатномъ стихотвореніи „Городская зима“, какимъто утомленнымъ городскими наслажденіями дэнди. Затѣмъ онъ описываетъ весну, и „это описаніе уже обѣщаетъ намъ будущаго мастера", какъ утверждаетъ проф. Калленбахъ. Дѣйствительно, въ приведенныхъ имъ строкахъ вѣетъ чѣмъ-то очень намъ роднымъ и знакомымъ по " Пану Тадеушу ". Картинку весны смѣняетъ яркая картина осени., Бѣжимте домой, закроемъ двери!“ восклицаеть поэтъ и продолжаетъ свои размышленія о смѣнѣ временъ года. Но элегическое настроеніе его нарушается самымъ неожиданнымъ прозаическимъ образомъ; въ печкѣ его бѣдной студенческой комнаты жарится картофель. И вотъ онъ готовъ, „лопается и верещить человѣческимъ голосомъ: ѣсть- то ты меня не забываешь, а похвалить забылъ“. И поэтъ обѣщаетъ исправить оплошность, проситъ картошку помолиться за него, чтобы ему было послано свыше вдохновеніе, и обѣщаетъ повѣдать міру, какъ чудесно обрѣтенная картошка была предметомъ горячихъ споровъ на небесахъ. Начинается проекомическая поэма. Колумбъ ѣдетъ открывать Америку; онъ уже близокъ къ своей цѣли, ноно Нептунъ удерживаетъ его корабль на мѣстѣ; подземные боги совѣщаются, но Іегова созываетъ небожителей, чтобы рѣшить участь Колумба и его открытія. Св. Михаилъ держитъ вѣсы. Св. Петръ и Станиславъ противъ открытія Америки; они кладуть на чашу вѣсовъ кровь и потоки слезъ, которые будутъ пролиты вслѣдствіе открытія, св. Доминикъ, котораго молодой поэтъ не долюбливаетъ, вспоминая новогрудскихъ доминиканцевъ, настаиваетъ на открытіи и на другую чашу вѣсовъ бросаетъ тѣ выгоды, которыя получитъ церковь отъ обращенія новыхъ христіанъ и отъ богатствъ Америки. Тогда начинаетъ пророчествовать св. Рафаилъ. Пророчество его удивительно напоминаетъ своимъ паоосомъ тѣ пророчества, которыя черезъ десять лѣтъ поэтъ вложилъ въ уста ксендзу Петру В. 3 -ьей части „Дѣдовъ“. Можетъ - быть, это -самое цѣнное, что заключается въ новыхъ находкахъ юношескихъ произведеній Мицкевича, потому что указываетъ и на чрезвычайно раннее пробужденіе въ его душѣ того возвышеннаго настроенія, которымъ онъ жилъ всю свою жизнь. Развѣ только не менѣе важно другое открытіе, сдѣланное благодаря тѣмъ же находкамъ, это-даръ импровизаціи, который ужъ въ 1819 году извѣстенъ пріятелямъ Мицкевича-филомата, а вовсе не пробудился у него, какъ думали раньше, подъ вліяніемъ тяжелыхъ и торжественныхъ впечатлѣній филаретскаго слѣдствія въ 1824 году. Такъ мы видимъ, что еще совсѣмъ мальчикомъ, среди чуждыхъ его душѣ вольтерьянскихъ вліяній, поэтъ какимъ-то инстинктомъ нащупываетъ свою дорогу. Источники паѳоса, но еще не обнаружившіеся, еще подземные, струятся и въ самыхъ раннихъ произведеніяхъ Мицкевича. Вотъ что предсказываетъ его архангелъ: „Пятьсотъ круговъ сдѣлаетъ вслѣдъ за солнцемъ земля, и посмотрите, въ какой мракъ будетъ погружена Европа. Повсюду плачъ и ропотъ, повсюду слышатся глухіе стоны, пылаютъ кровавые костры, бренчатъ цѣпи. Толпа рабовъ, гонимыхъ грознымъ щелканіемъ бича самодержцевъ, рубится за ихъ обиды. Смотрите. Вонъ издалека пріѣхалъ и присталъ въ той сторонѣ странникъ[6]; со слезами на глазахъ онъ ступаетъ по полямъ, засыпаннымъ развалинами, и, навѣрное, ему не удастся угадать, гдѣ стояли когда то Парижи, Лондоны и Вильны. Тогда надъ новымъ свѣтомъ блеснетъ звѣзда свободъ, въ лучахъ ея будуть сверкать наука и добродѣтель, сломятся узы монаховъ и страшилища деспотовъ. Золотой Капитолій вознесетъ къ небесамъ свободныя кровли. Предъ нимъ народъ изумленныхъ земныхъ жителей падеть на лицо, a Народъ-Король (Lud Król) завладѣетъ скипетромъ подвластныхъ, къ стопамъ твоимъ пригнетъ тирановъ стараго свѣта и новые огни зажжетъ въ Европѣ отъ но свободной искры“. Не все въ этихъ словахъ понятно, поразительна вѣра Мицкевича въ близкое пришествіе царства идеала (1492+500 = 1992 ). Эта вѣра не покидала его никогда и внушала ему пророческія грезы въ „Дѣдахъ“, въ „Книгахъ польскаго пилигримства“. Она заставила его увидѣть въ Товянскомъ того спасителя -пророка, котораго Провидѣніе должно было послать въ близкомъ будущемъ польскому народу.
Отъ этого приподнятаго тона Мицкевичъ сразу переходитъ въ веселый тонъ балагура. Чтобы покончить споръ святыхъ, который былъ внушенъ молодому поэту, какъ это ясно отмѣтилъ проф. Калленбахъ, польскимъ переводомъ и конспектомъ „Тузіады" Камоенса 1790 г. („боги на Олимпѣ совѣщаются объ участи Восточной Индіи“), поэть заставляетъ св. Доминика бросить на чашу вѣсовъ картофель. „Ни одно изъ растеній не вѣситъ столько, сколько картофель. Прочь кукуруза, просо, маисъ и сага!“ Въ восторженно - комическихъ выраженіяхъ поэтъ описываетъ форму картофеля, не забывая кольнуть своихъ учителей доминиканцевъ, которые при всемъ стараніи не могутъ достигнуть округлостей картофелины. Между тѣмъ, на морѣ штиль; матросы Колумба голодаютъ и волнуются. Въ это время св. Доминикъ беретъ въ руки жареную картошку и давить ее; „и отъ раздавленнаго картофеля подымается вкусный дымокъ, и изъ внутренности его обильно сыплется бѣлая масса“. Эта манна небесная спасаетъ Колумба, предвѣщая близость материка. Пристыженные матросы молятъ у него прощенія, онъ, „оправивъ картофелину въ золото, повѣсилъ ее на груди на лентѣ на память“. На этомъ и кончается написанный отрывокъ поэмы. Однако спутникъ Мицкевича въ его путешествіи (въ 1829 году) Одынецъ, сообщая со словъ поэта объ его первыхъ поэтическихъ опытахъ, прибавляетъ: „Большіе отрывки изъ этой поэмы онъ мнѣ уже читалъ въ Вильнѣ. Героическую часть ея должно было составлять открытіе Америки, гдѣ и былъ открыть картофель; во второй части онъ хотѣлъ описать воздѣлываніе и приготовленіе ея У насъ, другими словами, онъ замышлялъ дать въ этой какъ бы шутливой формѣ картину деревенской жизни и нашихъ обычаевъ. Первая часть была почти закончена... Изъ другой существовали только отрывки. Одинъ изъ нихъ начинался словами: „О, новогрудская земля, край мой родной, о, достойный быть воспѣтымъ трембецкими стихами!“ А propos этой своей поэмы, Адамъ, студируя различныя эпопеи, написалъ разборъ, „Ягеллониды“ Дызмы Бончи Томашевскаго, напечатанный въ „Варшавскомъ памятникѣ“. Онъ отказался отъ мысли продолжать свою поэму потому, что какъ разъ въ то время поэтическая клѣточка въ его мозгу начала принимать, какъ онъ говоритъ новыя формы“.
Это весьма цѣнное свидѣтельство друга Мицкевича подтверждается новѣйшими данными, позволяющими отчетливо возстановить ходъ литературнаго развитія будущаго вождя романтизма. Оно вмѣстѣ съ тѣмъ подтверждаетъ выше указанное мною соображеніе о времени написанія „Картофеля“ до лѣта 1818 года. Дѣло въ томъ, что разборъ „Ягеллониды“ былъ прочитанъ въ засѣданіяхъ филоматовъ 15 апрѣля и 5 мая 1818 года, именно въ то время, когда будущій учитель литературы, готовясь къ экзамену на магистра, особенно усердно изучалъ эпосъ. Повидимому, свою работу онъ отдалъ на конкурсъ, но награды не получилъ и даже напечатать въ Вильнѣ свою рецензію не могъ, потому что „нѣкто изъ дирижирующихъ авторами, сочиненіями и всей здѣшней періодической литературой задумалъ написать когданибудь подобныя же замѣтки“. Едва ли этимъ нѣкто не былъ проф. Боровскій, который отнесся такъ сухо къ разбору молодого студента. Поэма, надъ которой Мицкевичъ испробовалъ свой критическій даръ, вышла въ 1818 году, но въ отрывкахъ стала извѣстна еще въ прошломъ году, когда одинъ изъ критиковъ іезуитской „Полтавы“ ксендза Мусницкаго привелъ въ качествѣ достойнаго образца эпическаго творчества поэму Томашевскаго. Рецензія Мицкевича извѣстна только въ печатномъ видѣ. Врядъ ли, однако, и въ рукописи были какія-нибудь отступленія отъ господствовавшихъ въ ту пору воззрѣній на классическую поэму: отступленія, выкинутыя изъ практическихъ видовъ при печатаніи напротивъ, вся критическая статья проникнута съ первой до послѣдней строки однимъ духомъ, и какіе- нибудь выпады въ романтическомъ духѣ совсѣмъ не уживаются съ нимъ. Этотъ духъ ложноклассическій, требованіе „правилъ “ въ поэзіи и точнаго соблюденія ихъ. Въ противоположность одному изъ новѣйшихъ критиковъ Мицкевича, Т. Грабовскому, я полагаю, что въ мѣткахъ нѣтъ рѣшительно никакихъ признаковъ романтизма, что ничѣмъ не оправдывается выводъ Т. Грабовскаго: „онъ носить еще классическое вооруженіе, но измѣняетъ себѣ нѣкоторыми движеніями, какъ Гражина поражаетъ своими движеніями смущенныхъ рыцарей “. П. Хмѣлевскій, по моему мнѣнію, правъ, когда утверждаетъ, что Мицкевичъ оставался въ своей критикѣ „въ полной зависимости отъ принциповъ, которые у насъ были тогда повсюду распространены, и не высказалъ ни одной мысли, которая позволила бы видѣть въ немъ будущаго иниціатора новаго направленія въ поэзіи ". Начиная съ самаго заглавія Uwagi " (Замѣчанія), которое было сильно въ ходу у ложноклассическихъ критиковъ („Uwagi“ писалъ Боровскій, писали и многіе другіе), и кончая Ссылками только на ложноклассическіе авторитеты (Гомеръ, Виргилій, Овидій, Мильтонъ, Тассо, Вольтеръ, Камоэнсъ, Фенелонъ, Драйдень, Красицкій и др.), Мицкевичъ съ головы до ногъ- рыцарь „правилъ“ и эпическаго „паренія“. Какъ указалъ П. Хмѣлевскій, даже терминологію молодой студентъ заимствовалъ у своего профессора: слово dziwność (чудесное) вмѣсто прежняго dziw (у законодателя польскаго классицизма Дмоховскаго) пустилъ въ ходъ Л. Боровскій. И ихъ учебниковъ молодой Мицкевичъ щедрой рукой заимствовалъ „правила“: вслѣдъ за Карпинскимъ (O wymowie w prozie albo wierszu“ 1783) онъ не совѣтуетъ пользоваться въ поэмѣ именами языческихъ боговъ, въ которыхъ мы не можемъ вѣрить. Такъ же смотрѣлъ на нихъ и другой законодатель въ области вкусовъ, Голянскій, въ книжкѣ, хорошо знакомой Мицкевичу: „O wymowie i poezyi“ (1808). Въ Парижѣ въ 1814 году вышло руководство по теоріи словесности ,, Poétique française“ Домерона, которымъ поспѣшила воспользоваться польская школа. И съ этимъ учебникомъ Мицкевичъ, повидимому, былъ хорошо знакомъ. Отсюда его шаблонныя ложноклассическія воззрѣнія на необходимость единства дѣйствія въ поэмѣ и драмѣ, на роль героя, который все время обязанъ быть на глазахъ у читателя и зрителя и всѣхъ превышать своими подвигами и т. п. И придирчивость къ формѣ, которую обнаруживаетъ критикъ, также въ духѣ ложноклассической критики. И самая снисходительность его въ другихъ случаяхъ характерна для Мицкевича того времени. Неужели могъ критикъ, который или былъ въ душѣ романтикомъ, или хотя бы предчувствовалъ романтическія переживанія, выражаться съ похвалой о надутыхъ сентиментальныхъ изліяніяхъ Томашевскаго или заявлять, что талантъ поэта могъ бы съ большей удачей посвятить себя предметамъ, которые отличаются чувствительностью и естественностью. Ибо картины этого рода составляютъ все украшеніе „Ягеллониды“; напротивъ, тамъ, гдѣ требовались (какъ это случается чаще всего въ эпической поэмѣ) сила и важность, ихъ мѣсто заняли декламація и растянутость; молитвы, разговоры героевъ и самыя возвышенныя описанія исполнены этихъ недостатковъ до такой степени, что примѣровъ паренія (górność) нельзя найти во всей поэмѣ“. Какъ видно уже изъ этой тирады, передъ нами всецѣло ложноклассическій теоретикъ. Начитанный въ эпической поэзіи авторъ полагаетъ, что польскій языкъ уже достаточно разработанъ для героическаго эпоса. Характернѣе всего два обстоятельства: во - первыхъ, Мицкевичъ въ результатѣ своего жестокаго иной разъ разбора выноситъ въ концѣ- концовъ оправдательный приговоръ произведенію Томашевскаго, которое, „какъ память 0 знаменитыхъ подвигахъ нашего народа, съ удовольствіемъ будетъ читаться нашими земляками“ (вѣдь это была пора усиленнаго подчеркиванья національнаго и государственнаго единенія Литвы съ Польшей, время „Варвары“ Фелинскаго, „Историческихъ пѣсенъ“ Нѣмцевича и т. д.); во вторыхъ, любопытно, что Томашевскій въ нѣкоторыхъ вопросахъ оказывается менѣе узкимъ ложноклассикомъ, чѣмъ будущій вождь романтизма. Безвкусный и бездарный Томашевскій вклеилъ въ свое описаніе польско -литовскихъ событій Кортезовъ, „Катемозинъ“, малабарскіе обычаи и т. под.; Мицкевичъ упрекаетъ его за это: по его мнѣнію, Томашевскій долженъ былъ „отказаться отъ прикрась, противныхъ не только правдѣ, но и правиламъ искусства“. Въ требованіи единства дѣйствія, въ желаніи видѣть героя поэмы всегда на первомъ мѣстѣ, всегда окруженнымъ менѣе значительными персонажами, критикъ оказался еще болѣе приверженъ къ шаблону героической поэмы, чѣмъ самъ Томашевскій. До какой степени долженъ быть пристрастенъ историкъ литературы, чтобы заявить, будто „въ это время Мицкевичъ не имѣлъ никакихъ литературныхъ предразсудковъ, что, хотя именно въ то время началась борьба между классицизмомъ и романтизмомъ, онъ, уже держа оружіе въ рукахъ, не дѣлаетъ никакихъ намековъ на нее, но ищеть только поэзіи, гдѣ бы она ни встрѣтилась“ (К. Кашевскій). Это фактически неточно: борьба между классиками и романтиками въ польской литературѣ начинается не раньше осени 1818 г., т.-е. когда рецензія Мицкевича была уже прочитана въ кружкѣ филаретовъ. Есть, однако, въ ней одно мѣсто, которое какъ- будто отзывается новыми литературными вліяніями и такъ и понималось нѣкоторыми критиками поэта. Мицкевичъ выступаетъ съ требованіемъ „соотвѣтствій духу времени при описаніи великихъ событій, примѣненія поэмы къ былымъ представленіямъ, обычаямъ и характерамъ“; ему „кажется, что при всей свободѣ вымысла, дозволенной поэтамъ, лучше всегда считаться съ народностью и нравами“. Уже не вѣянія ли Вальтеръ- Скотта передъ нами? Чѣмъ, однако, вызваны эти соображенія? Тѣмъ, что Томашевскій, вопреки элементарному здравому смыслу, заставляетъ литовскихъ героевъ совершать возліянія богу Марсу или устраивать ристалища на четырехконныхъ греческихъ повозкахъ („такія игры, какія изображаетъ поэтъ, не были извѣстны даже въ древности послѣ троянскихъ войнъ“, замѣчаетъ Мицкевичъ), тѣмъ, что онъ нарушаетъ самымъ грубымъ образомъ хронологію. Критикъ выступаетъ здѣсь во имя классическаго „здраваго смысла“, который заставляетъ его осуждать употребленіе именъ языческихъ боговъ въ христіанской поэмѣ или взрывъ мгновенной любви въ сердцѣ литовскаго героя. Если бы Мицкевичъ уже склоненъ былъ въ эту пору къ романтизму, онъ пришелъ бы въ восторгъ отъ романтической любви Ягеллы къ Ядвигѣ, которую тотъ полюбилъ сразу, увидѣвъ ея портретъ, а онъ осудилъ этотъ пріемъ, какъ и многое другое, что казалось ему противнымъ здравому смыслу. Однако, прирожденный поэтъ, даже въ оковахъ ложноклассицизма, Мицкевичъ обнаруживаетъ не разъ большую чуткость въ своей критикѣ: онъ справедливо отмѣчаетъ, что сравненіе охоты литовцевъ на зубровъ съ Лейпцигской битвой безвкусно; „это сравненіе нѣсколько гиперболично и унижаетъ другую часть, т.-е. описаніе лейпцигской битвы“. Правильно онъ возстаетъ противъ введенія въ поэму аллегорическихъ фигуръ Вѣсти, Славы и т. п., вѣрно подчеркиваетъ неуклюжесть, невыразительность отдѣльныхъ стиховъ. Во всякомъ случаѣ, для поэта, который чувствовалъ влеченіе къ эпосу и самъ пробовалъ въ эту же пору слагать эпическія произведенія, было въ высшей степени полезно проштудировать теорію эпоса на конкретномъ примѣрѣ, съ помощью общепризнанныхъ образцовъ и руководствъ. Многое изъ этого изученія глубоко залегло въ душу Мицкевича и отразилось въ позднѣйшемъ, уже романтическомъ періодѣ его эпическаго творчества. Пѣснь вайделота въ „Конрадѣ Валленродѣ“ напоминаетъ пѣсню „Лиздора, поэта Феба“ на литовскомъ пиру у Томашевскаго, при чемъ „три послѣднія строфы этой пѣсни заключаютъ въ себѣ воспоминаніе о рыцарскихъ подвигахъ литовцевъ; герой Ягелло и всѣ слушатели испытываютъ, внимая пѣвцу, подобно героямъ Драйдена, разнообразныя чувства“. Какъ въ „Гражинѣ“, одна изъ героинь Томашевскаго внушаетъ своему возлюбленному отвагу, „чтобы онъ геройски сопротивлялся, и, наконецъ, заслонила его собственной грудью“.
"Замѣтки“ Мицкевича не исчерпываютъ его критическихъ трудовъ въ 1817--1818 уч. г. Уже въ іюнѣ, передъ самымъ роспускомъ на каникулы, онъ читаетъ въ кружкѣ филоматовъ разсужденіе о дифирамбѣ Чечота „Къ Анелѣ“. И здѣсь его критика исходитъ, главнымъ образомъ, изъ общихъ представленій о дифирамбѣ, какъ поэтическомъ видѣ, и съ этой точки зрѣнія осуждаетъ прежнія подробности въ перечисленіи достоинствъ воспѣваемой героини. Вѣдь „въ этомъ родѣ поэзіи суть заключается не столько въ воображеніи, сколько въ чувствѣ, а потому подробное изложеніе предметовъ и всестороннее со всѣхъ сторонъ разсмотрѣніе ихъ, похвальное въ другихъ видахъ поэзіи, особенно, описательной, лирикомъ оставляется въ сторонѣ; ибо слишкомъ продолжительное описаніе вещи охлаждаетъ воодушевленіе, а иногда ведетъ и къ мелочамъ". Такъ путался въ силкахъ ложноклассической теоріи молодой Мицкевичъ въ эти годы, о которыхъ онъ самъ воспоминалъ впослѣдствіи со смѣхомъ.
Еще не опредѣлившійся, но уже исполненный хорошихъ стремленій, очень начитанный и добросовѣстный юноша, какимъ Мицкевичъ былъ передъ вакаціями 1818 г., оставался порядочнымъ юнцомъ и въ жизни личнаго чувства. Впрочемъ, едва ли первая ребяческая любовь его не относится къ 1815 году. Героиней его перваго романа служила нѣкая Юзя (или Іоася), небогатая шляхтяночка, свѣжая и веселая, однако, „самое обыкновенное существо“, какъ выразился о ней поэтъ въ 1821 г., когда послѣ нѣсколькихъ лѣтъ разлуки увидѣлъ ее совсѣмъ въ другомъ видѣ: Юзя вышла замужъ за дальняго родственника Мицкевичей, человѣка тоже небогатаго, „она была грязно одѣта, пожелтѣла, высохла, подурнѣла“ и еще вдобавокъ, увидѣвъ Адама, принялась всхлипывать. Образъ свѣжести, молодой красоты, который нѣсколько лѣтъ носилъ въ душѣ Мицкевичъ, еще въ 1820 г. собираясь ей посвятить одну изъ лучшихъ своихъ балладъ, повидимому, сразу померкъ въ его душѣ.[7] Впрочемъ, какъ онъ говоритъ, эта Юзя никогда не внушала ему пламенной, страстной любви; онъ любилъ сидѣть около нея такъ и вѣяло отъ нея свѣжестью и жизнью. Въ Вильнѣ молодой студентъ влюбился въ нѣкую Анелю, и весной 1817 г. писалъ своему другу Чечоту отчаянныя письма по этому поводу, но тонъ ихъ не таковъ, чтобы можно было сильно встревожиться изъ - за трагедій поэта. Рядомъ съ фразами объ ужасныхъ сердечныхъ страданіяхъ, которыя онъ дѣлилъ съ Анелей, онъ не забываетъ упомянуть о приготовленіи къ „экзамену изъ Боровскаго“, а въ другомъ письмѣ передать прозаическія подробности о прорывѣ „въ головѣ“ нарыва, который никоимъ образомъ не приходится понимать въ переносномъ смыслѣ (какого - нибудь душевнаго надрыва). Это было такое пустячное увлеченіе, о которомъ и самъ Мицкевичъ никогда не упоминалъ впослѣдствіи, хотя онъ охотно вспоминалъ съ друзьями прошлое. А въ 1817—1818 уч. году сердце юноши было, кажется, совсѣмъ свободно. Въ немъ подготовлялся переломъ, какъ и во всѣхъ другихъ отношеніяхъ. Намеки на то, что Мицкевичъ переживалъ въ эту пору какое - то недовольство собой, что ему грозило какое - то нравственное паденіе, щедрой рукой раскинуты въ IV части „Дѣдовъ“, гдѣ описываются страданія молодого Густава. Но только, конечно, тѣ процессы, которые происходили, дѣйствительно, въ душѣ поэта, здѣсь возросли до титаническихъ размѣровъ, чтобы стать прелюдіей безумной любви и самоубійства отъ любви. Откинувъ преувеличенія, мы получимъ не лишенныя значенія автобіографическія черты. „Моей красой онъ сдержанъ былъ на время и, слѣдуя младымъ очамъ моимъ, онъ прямо шелъ, грѣховъ отбросивъ бремя“, говорить Беатриче о Дантѣ. Вотъ это исканіе красоты, которая должна была спасти ея поклонника отъ „грѣха“, мы и можемъ замѣтить въ романтическихъ изліяніяхъ Густава. только.
Любовникъ обманчивыхъ призраковъ, которые приходятьвъ сновидѣніяхъ, томимый скучнымъ однообразіемъ земного и презрѣніемъ къкъ будничной природѣ, я искалъ своей возлюбленной, — божественной возлюбленной, какой еще не бываловъ подлунномъ мірѣ, какую создало только дуновеніе страсти на волнующейся пѣнѣ воображенія. Желаніе убрало ее въ свои собственные цвѣта. Но въ эту пору зимнихъ холодовъ мнѣ не найти идеала, и отъ настоящаго я улетѣлъ въ золотой вѣкъ; я носился по небу, созданному поэтами, стремясь и блуждая, неутомимый въ своемъ блужданій преслѣдователь (идеала). И, наконецъ, напрасно облетѣвъ далекіе края, я падаю, я уже бросаюсь въ мутныя рѣки наслаждений, но прежде, чѣмъ броситься, я еще разъ оглядываюсь вокругъ себя... и наконецъ, я ее нашелъ!“ Изъ этой тирады въ примѣненіи къ самому Мицкевичу, надо исключить, прежде всего, то, что относится къ „ небу, созданному поэтами “. Эти поэты Руссо, Гёте, Шиллеръ. Не ими зачитывался въ эту пору Мицкевичъ, не ихъ, онъ изучалъ, но всяческихъ Трембецкихъ и Томашевскихъ, которые не очень то воспламеняли воображеніе картинами любви. Для автобіографіи же остается, кажется, только это исканіе наслажденій въ мутныхъ рѣкахъ. А на этомъ пути пикантный Вольтеръ, котораго Мицкевичъ и читалъ, и перекладывалъ на польскіе нравы, быль настоящимъ ядомъ. Марыля, которая спасла поэта отъ мутныхъ рѣкъ, раскрыла передъ нимъ и новые далекіе края идеала: неисчерпаемыеисточники чувства въ поэзіи романтизма, манящую, опасную дѣятельность въ новомъ, уже политическомъ замыслѣ филоматовъ. Это сдѣлала не Марыля, но первая настоящая, сильная, молодая любовь, которая сразу захватила Мицкевича, когда готовый для любви, съ пустымъ, томящимся по идеалу сердцемъ, онъ пріѣхалъ лѣтомъ 1818 года вмѣстѣ со своимъ другомъ Заномъ въ Тугановичи, гдѣ жила семья Маріи Верещакъ. Занъ уже въ прошломъ году, зимой, въ Вильнѣ, разсказывалъ пріятелямъ о чудесной красотѣ Марыли, о „ лучахъ “, исходившихъ изъ ея глазъ. Къ тому же Марыля происходила изъ знатной семьи ибыла окружена холей и роскошью; она была олицетворенной поэзіей, она казалась какимъ то высшимъ существомъ, тогда какъ всѣ эти Юзи, Анели были такъ обычны, такъ доступны. Бѣдный студентъ, инстинктивно ищущій изящества и красоты, но застѣнчивый, „плохой стрѣлокъ и плохой наѣздникъ“, и рядомъ прелестная дѣвушка, бывшая уже невѣстой, а потому позволявшая себѣ держаться съ молодежью немного свободнѣе, будущая жена хорошаго патріота, знатнаго, богатаго графа Путкамера, который лишь немногимъ былъ старше Зана и Мицкевича... Какъ тутъ не потерять головы сразу, при первомъ знакомствѣ!
- ↑ Нѣкоторыя юныя произведенія Мицкевича „Мѣшко“ и „Картофель“ ( пѣснь I) сохранились въ бумагахъ покойнаго брата А. Мицкевича, Александра, который въ 1824 г. обѣщалъ брату непечатать ихъ и не позволять печатать. Дочь Александра Мицкевича связана тѣмъ же словомъ.
- ↑ Общество подъ такимъ названіемъ уже прежде существовало въ Виленскомъ университетѣ (1804—1808) и Лелевель былъ его участникомъ.
- ↑ Какъ это дѣлалось въ университетѣ на экзаменахъ .
- ↑ O organizacyi Filomatów. Projekt czytany 7 pazdziernika 1817 г. Rozbierając z rozkazu Szanownego Towarzystwa waźny projekt utrzymania wpływu wyższej klassy na członków nowoprzyjmowanych, uznałem za rzecz potrzebną wrócić się do zasad pierwszych naszej ustawy i zebrać ich treśź w najkrótczych wyrazach ... (т.-е., разсматривая, по приказанію почтеннаго общества, проектъ сохраненія вліянія высшаго класса на вновь принимаемыхъ членовъ, я призналъ необходимымъ вернуться къ первымъ основамъ нашего устава и изложить ихъ сөдержаніе въ самыхъ краткихъ выраженіяхъ ... ). Nieznane pisma Adama Mickiewicza. 1910 , стр . 3—5 .
- ↑ Franusiu, ach Franusiu, drogi, ulubiony.
Niedbamo resztę świata, gdy ciebie dziedziczę,
Ty mi na ziemi sprawiasz niebieskie słodycze.
Слово „dziedziczę “ только для рифмы. Что касается имени Franusiu, то слѣдуетъ отмѣтить, что Мицкевичъ называлъ Малевскаго этимъ именемъ, a какъ разъ Малевскій читалъ вслухъ товарищамъ это произведеніе Мицкевича. Вѣроятно, именно для того, чтобы было посмѣшнѣе, герой „Анели “ и оказался „Франусей “. Надо прибавить, что Малевскій славился своими успѣхами въ обществѣ - ↑ Wędrowiec, прообразъ излюбленнаго впослѣдствіи Мицкевичемъ образа пилигрима (pelgrzym) .
- ↑ Проф. І, Kallenbach (Bibl . Warsz . 1911 № 1) напоминаетъ, что даже баллада „To lubi" была посвящена первоначально Іоасѣ, чье имя онъ возстановляетъ въ балладѣ. Мнѣ кажется, однако, это возстановленіе довольно произвольнымъ.