Университетскіе годы. 1818—1819 учебный годъ.
Пань Тадеушъ пріѣхалъ домой, къ дядѣ, у котораго онъ выросъ. „Онъ бѣгалъ по всему дому и искалъ ту комнату, въ которой жилъ десять лѣтъ тому назадъ, когда былъ ребенкомъ. Во шелъ и отступилъ назадъ и удивленными глазами окинулъ стѣны: здѣсь жила женщина! Но кто же здѣсь могъ жить? Старый дядя не былъ женатъ, а тетка въ прежніе годы живала въ Петербургѣ. Не была это и комната ключницы. Фортепіано, на немъ ноты и книжки. Все разбросано, какъ попало, въ страшномъ безпорядкѣ, и такой милый безпорядокъ! Навѣрное, не старыя ручки раскидали эти ноты и книги. Здѣсь же бѣлое платьице, недавно снятое съ гвоздя, приготовленное для одѣванія и разложенное на ручкахъ кресла. А на окнахъ горшки съ пахучими цвѣтами: геранія, левкои, астры и фіалки!“ Эта картинка представляетъ чуть не фотографическій снимокъ съ того, что нашли въ комнатѣ Марыли Занъ и Мицкевичъ, когда они заѣхали въ имѣніе Верещаковъ Тугановичи, лежавшее неподалеку отъ Заосья. Въ домѣ было пусто. Хозяева ушли гулять, и Зань смѣло повелъ товарища въ ту комнату, которую онъ занималъ въ прошломъ году. Одынецъ, со словъ Зана, передаетъ это такъ: „На ручкахъ двухъ креселъ, поставленныхъ среди комнаты, лежала гладильная доска, а на ней красовалась куча воротничковъ и дамскихъ платковъ, розовый шарфъ, только что положенный для глаженья... Около дверей висѣло только что выглаженное и провѣтренное бѣлое платьице, приготовленное къ воскресенью. Горничная пошла за новой дужкой для утюга, и въ комнатѣ было пусто. Нетрудно догадаться, какое впечатлѣеніе должна была произвести на обоихъ молодыхъ поэтовъ эта картина. Занъ увѣрялъ совершенно серьезно, что Адамъ, еще не видя Марыли, уже влюбился въ ея платье“. Надо прибавить, что Адамъ уже заранѣе былъ заинтересованъ молодой дѣвушкой, что онъ везъ огромный запасъ нерастраченной любви и стремленія къ женственному. И эта картина, которая современному юношѣ едва ли покажется очень поэтичной, имѣла для него неотразимое обаяніе.
Портреты Марыли производятъ впечатлѣніе далеко не банальной натуры. Продолговатое лицо съ острымъ подбородкомъ и сосредоточенно сжатыми губами, большой, открытый лобъ, задумчивые глаза, выраженіе какой-то неясной, несознанной страсти: это типичная grande amoureuse. Hо притомъ натура, несклонная къ житейской борьбѣ, способная уйти отъ земной борьбы въ свой внутренній міръ но не способная отстоять свое чувство, провести его активно въ своей жизни, натура пассивная, сгибающаяся подъ тяжестью житейскихъ требованій, но таящая на глубинѣ души большую силу сопротивленія и одной, вѣрной, любви, которая не нуждается ни въ проявленіяхъ, ни даже во взаимности. Такою представляется Марыля на портретахъ, такою она была, кажется и въ дѣйствительности, какъ это показываютъ ея письма и все ея поведеніе въ томъ тяжеломъ романѣ, который пришлось пережить и Мицкевичу, и ей. Очень часто біографы Мицкевича представляютъ Марылю сентиментальной барышней, воспитанной на идилліяхъ и чувствительныхъ романахъ. Такъ, Хмѣлевскій увѣряетъ насъ, будто бы Марыля, начитавшись идиллій, рада была использовать остающійся ей короткій срокъ дѣвичьей жизни на то, чтобы обмѣняться нѣсколькими взглядами и словами съ поэтическимъ студентомъ, очевидно, и не помышляя, что это можетъ ее къ чему нибудь обязывать“. Нѣтъ сомнѣнія, что въ исторіи этой любви сыграли свою роль и романы Руссо, Крюденеръ, Гёте и др., что „убійственныя книги (książki zbójeckie)“ пріучили и Мицкевича, и Марылю видѣть въ себѣ какихъ то героевъ романа, въ родѣ Вертера, Юлій, Валерій (въ романѣ Крюденеръ) и т. п., но оба были слишкомъ искренними натурами, чтобы сдѣлаться разсудочными сентименталами: Мицкевичъ не Эрастъ, и Марыля не бѣдная Лиза. Не могу я согласиться и съ мнѣніемъ проф. Калленбаха, что по своей природѣ Марыля „была склонна не къ пустымъ сентиментальнымъ мечтаніямъ, но къ дѣятельности“. Не такъ поступала бы активная натура! Напротивъ, углубленная въ себя, глубоко честная сама передъ собой, медленно разгоравшаяся и не способная потухнуть и остыть, Марыля не обѣщала больше того, что могла дать, сама не шла впередъ, навстрѣчу, она была пассивная, нѣжная, аристократическая натура. И потому то она такъ чаровала Молодежь съ болѣе изысканными требованіями, потому такъ соотвѣтствовала настроенію филаретовъ. „Какъ очевидецъ, я свидѣтельствую, что я не зналъ другой особы, которая до такой степени была бы достойна стать предметомъ поэтической любви, особенно со стороны поэта студента, приверженца лучистой (promionkowej) теорій любви. Она не могла назваться красивой въ собственномъ значеніи этого слова, но она обладала прелестью и привлекательностью, которыя составляютъ сущность и главныя чары красоты. Стройная фигура, средній ростъ, спокойное и милое лицо, голубые глаза, выразительный сочувственный взглядъ, наивная и вмѣстѣ съ тѣмъ немножко лукавая улыбка представляли вѣрный образъ умственнаго и нравственнаго настроенія ея духа. Начитанная, экзальтированная, живущая грезами болѣе, чѣмъ мыслями, она такъ и не вышла никогда ясно для самой себя изъ радужнаго тумана своего воображенія, но именно этотъ туманъ дѣлалъ то, что и въ глазахъ другихъ она никогда не являлась обычнымъ, дюжиннымъ существомъ, и достаточно было взглянуть на нее черезъ призму любви, чтобы увидѣть въ ней неземное, оссіановскооблачное явленіе“. Такъ судили друзья Мицкевича.
Обычно говорятъ, что въ это лѣто любовь Мицкевича къ Марылѣ еще не приняла бурнаго характера, что это была скорѣе дружба, чѣмъ страсть. Мнѣ кажется это предположеніе психологически невѣрнымъ: слишкомъ сильна была въ душѣ поэта жажда настоящей страсти и слишкомъ силенъ былъ переломъ отъ Вольтера къ романтизму послѣ этого лѣта, чтобы предположить одну нѣжную влюбленность въ душѣ его, когда онъ вернулся въ Вильну. Онъ вернулся во многомъ измѣненнымъ, можно сказать: онъ возвратился въ университетъ мужчиной, а пріѣхалъ въ Тугановичи еще полу- мальчикомъ. Долгія бесѣды и одинокія прогулки съ Марылей, ея нравственная серьезность и вліяніе чистой женской души должны были распугать всѣ тѣ нечистыя тѣни, которыя были навѣяны Вольтеромъ, и представить воображенію и чувству юноши новыя жизненныя задачи. Сначала, вѣроятно, онъ мало думалъ о томъ, что Марыля была невѣстой другого человѣка; въ своемъ незнаніи жизни Мицкевичъ едва ли не воображалъ, что истинная взаимная любовь одолѣетъ всѣ препятствія, какъ это бываетъ въ романахъ, и увѣнчается счастливымъ бракомъ. А здѣсь было такое сродство душъ. „Богъ создалъ насъ для общей жизни... Одна звѣзда свѣтила намъ обоимъ въ колыбели. Мы равны, хотя воспитаны бѣгомъ разныхъ событій, мы подходимъ другъ къ другу даже по росту и одинаковы возрастомъ. Одни у насъ увлеченія, и къ тому же самому мы равнодушны. Одинаковый у насъ складъ мыслей и тотъ же пламень въ чувствахъ“. Такъ жалуется польскій Вертеръ, герой „Дѣдовъ“.
Съ большимъ душевнымъ подъемомъ вернулся Мицкевичъвъ Вильну, и этотъ подъемъ сейчасъ же отразился на его дѣятельности, прежде всего на его отношеніи къ филоматамъ. Натура, въ высшей степени, активная, Мицкевичъ постоянно стремится воплотить въ жизнь свои идеалы. Прежняя ученическая дѣятельность филоматовъ его уже не удовлетворяетъ, и въ сентябрѣ 1818 года кружокъ филоматовъ раздѣляется на двѣ части въ зависимости отъ спеціальности его членовъ. Представителемъ перваго отдѣленія, посвященнаго „литературѣ и нравственнымъ наукамъ“, назначается правленіемъ общества Мицкевичъ, который въ продолженіе 1818—1819 учебнаго года произносить рядъ рѣчей и пишетъ цѣлый рядъ организаціонныхъ статей. Это драгоцѣнный матеріалъ для характеристики молодаго филомата. Уже здѣсь обнаруживается страсть Мицкевича наставлять людей въ правдѣ. Несомнѣнно, чувствуя въ себѣ чрезвычайныя нравственныя силы, онъ стремился стать вождемъ. И для эволюціи взглядовъ юноши - Мицкевича на общественное значеніе кружка филоматовъ эти рѣчи и статьи даютъ очень много. Такъ, вспоминая зачатки общества въ рѣчи, произнесенной въ маѣ 1819 г., Мицкевичъ заявляетъ, что первоначально, до реформы устава оно ставило себѣ очень маленькую цѣль, но потомъ, „когда въ душѣ почти каждаго изъ членовъ пробудились высшія стремленія. и цѣль дѣлалась болѣе общей, слѣдовало измѣнить уставъ; но эта цѣль, очень хорошо постигнутая нашимъ чувствомъ, не была до сихъ поръ точна опредѣлена“. Раздѣленіе общества на отдѣлы, т. е. реформа устава, относится къ сентябрю 1818 года, когда Мицкевичъ, вдохновленный новымъ чувствомъ, вернулся въ Вильну. А что ему принадлежала значительная доля участія въ реформѣ, видно какъ изъ его назначенія начальникомъ одного изъ отдѣловъ, такъ и изъ множества статей и рѣчей, посвященныхъ толкованію устава. Невинное прежде общество, видимо, превращалось въ конспирацію, и Мицкевичъ шагъ 3а шагомъ выясняетъ сотоварищамъ необходимость тайны, неизбѣжность внимательнаго изученія кандидатовъ въ филоматы и т. п. Въ рѣчи, произнесенной Мицкевичемъ при пріемѣ Чечота въ число дѣйствительныхъ членовъ общества, онъ прямо заявляетъ (12 янв. 1819 г. ), что это послѣднее „образовалось съ прекраснѣйшей цѣлью принесенія пользы краю, соотечественникамъ и имъ самимъ (филоматамъ), и что оно выбрало наилучшій путь, т.-е. путь просвѣщенія“. Въ то же самое время онъ составляетъ инструкцію Зану, ибо тотъ составлялъ уставъ для иного студенческаго кружка „паничиковъ“, подъ которыми разумѣлись едва ли не воспитанники Минской гимназіи, уже упомянутые раньше. Первый параграфъ инструкціи гласитъ слѣдующее: „Цѣлью общества филоматовъ является, какъ извѣстно, говоря въ самыхъ общихъ выраженіяхъ, всеобщее благо, особенно подъемъ просвѣщенія и, что связано съ нимъ, пользованіе просвѣщеніемъ для привитія нравственности, народности и т. д.[1] Затѣмъ слѣдуетъ весьма подробный планъ привлеченія членовъ разныхъ ступеней въ общество и надзора за соблюденіемъ конспираціи. Все яснѣе при этомъ выступаетъ политическій духъ филоматизма. Его задачей выставляется уже не самообразованіе, а распространеніе основательнаго образованія въ польскомъ народѣ, укрѣпленіе въ немъ началъ народности, пропаганда основъ либерализма, пробужденіе духа общественной самодѣятельности, воспитаніе общественнаго мнѣнія. Такъ рисовались филоматамъ задачи ихъ общества въ маѣ 1819 года. Конечно, путемъ постепеннаго развитія невинный студенческій кружокъ разросся въ политическое сообщество. Сначала мы хотѣли внести просто маленькую поправку въ уставъ, а потомъ совсѣмъ порвали съ прежнимъ уставомъ; обнаружилась новая, огромная, всеобъемлющая система“, говорилъ Мицкевичъ въ іюнѣ 1819 г. Разъ, однако, такъ случилось, приходилось выяснить свое отношеніе къ правительству. „Несчастныя обстоятельства, въ которыхъ находится нашъ край, дѣйствовали и дѣйствують ужасно на деморализацію (upodlenie) соотечественниковъ. Умъ, прежде высоко подымавшійся для великихъ вещей, теперь поверженный и ограниченный собственными интересами, пресмыкается передъ корыстью и внимаетъ только себялюбію". Но при этомъ поразительно отсутствіе радикализма въ такомъ юномъ политикѣ. Въ этомъ отношеніи Мицкевичъ впослѣдствіи измѣнился. Между тѣмъ, будучи студентомъ, онъ предостерегаетъ товарищей отъ „рѣзкаго и частаго протеста противъ общепринятыхъ мнѣній“, потому что такое поведеніе воспитываетъ самомнѣніе. Уже здѣсь, какъ и позже, Мицкевичъ не отдѣляетъ политической дѣятельности отъ этической и для достиженія политическихъ задачъ требуетъ нравственнаго совершенствованія личности. Это, по жалуй, особенно характерно для міровоззрѣнія Мицкевича, и очень важно, что, благодаря новонайденнымъ матеріаламъ, относящимся къ филоматской дѣятельности поэта, мы оказались въ состояніи возвести принципы III части „Дѣдовъ“ къ ихъ первичнымъ зародышамъ въ юношескихъ произведеніяхъ Мицкевича (ср. Wiadomość o Wydziale pierwszym Towarzystwa Filomatów. 15 ноября 1818 г.). Разумѣется, такой ригоризмъ цокоился на вѣрѣ въ человѣка, въ неизсякаемость его душевныхъ силъ при нравственномъ подъемѣ и просвѣтленіи. „Внушить человѣку, что онъ способенъ— не говорю уже— выполнить великія дѣла, но, по крайней мѣрѣ, думать о нихъ — уже великое дѣло. Старайся всегда объ этомъ. Уважай общество, какъ дѣло великое и святое. Такъ своимъ примѣромъ ты воспитаешь и у членовъ- корреспондентовъ почтеніе къ Обществу и ревность по отношенію къ нему. Одно словечко, подымающеее на смѣхъ цѣли Общества или его формальную сторону, является огромнымъ ударомъ. Берегись его пуще всего! Пусть корреспонденты считаютъ не шуткой, но честью для себя принадлежать къ нашему союзу“. Такъ наставлялъ Мицкевичъ въ январѣ 1819 г. шутливаго и легкомысленнаго Чечота, принимая его въ дѣйствительные члены общества филоматовъ. До какой степени ярко сказывается уже здѣсь будущій вождь товянизма.
Политическія идеи, изложенныя въ организаціонныхъ статьяхъ и рѣчахъ, были навѣяны Мицкевичу, какъ это отмѣтилъ М. Шійковскій, различными трактатами Руссо. Но нравственной серьезности у него былъ большой собственный запасъ. Всегда склонный ригоризму, хотя далеко не чуждый непритязательной веселости, Мицкевичъ теперь, послѣ возвращенія изъ Тугановичей, чувствовалъ себя, повидимому, въ особо приподнятомъ настроеніи. Результатомъ его явилось первое стихотвореніе, написанное 14 сент. 1818 года. Еще не зная о перемѣнѣ въ уставѣ общества въ концѣ сентября 1818 года, такъ какъ лишь новѣйшія открытія дали эти свѣдѣнія, проф. Третякъ (Młodość Mickiewicza I. 138) совершенно правильно подмѣтилъ, что въ этомъ стихотвореніи заключается новая программа общества филоматовъ, что самое это общество возникло недавно. Дѣйствительно, при нашемъ современномъ знакомствѣ съ филоматизмомъ становятся совершенно ясны намеки, разсѣянные въ стихотвореніи „Iuž się z pogodnych niebios oćma zdarka smutna“ („Уже слетѣла печальная тьма съ ясныхъ небесъ“), которое представляетъ по внѣшней формѣ обычную ложноклассическую дидактику. Вліяніе Трембецкаго сказывается въ выборѣ стиха, длиннаго 13 сложнаго стиха, вліяніе греческихъ изученій во множествѣ сравненій и именъ изъ греческой миөологіи. „Гродекъ и Боровскій были, такъ сказать, крестными отцами этого перваго дитяти мицкевичевской поэзіи ", замѣчаетъ Калленбахъ. Надо прибавить, что здѣсь не мало очень прозаическихъ оборотовъ (напр.: „Но изъ этого вступленія развѣ только глупый могъ бы сдѣлать выводъ, что нужно сдѣлать для всѣхъ открытый къ намъ входъ“ и т. д.), что самая попытка изложить цѣль и характеръ политическаго общества въ стихахъ должна была привести къ прозаическимъ мѣстамъ. Однако, тамъ и сямъ пробивается искреннее воодушевленіе, кидающее сразу поэтическій отблескъ на тяжелый стихъ, тамъ и сямъ встрѣчаются яркія и красивыя выраженія. Душевный подъемъ напоминаетъ Шиллера. Несомнѣнно, мы уже въ преддверіи новаго духа въ поэзіи и поэтическихъ вкусахъ Мицкевича. Этотъ духъ обнаруживается въ смѣлой вѣрѣ поэта въ свои силы, въ почти романтическомъ стремленіи проложить новые пути. Какъ морякъ, распускающій на разсвѣтѣ паруса и устремляющійся въ дальній опасный путь, такъ пусть и молодость рвется впередъ къ идеалу, не боясь препятствій: вотъ основная мысль этого стихотворенія.
„Воздвигая новыя зданія на новомъ фундаментѣ, примемъ за лучшій примѣръ греческихъ героевъ: нашъ трудъ такъ же великъ, наша цѣль такъ же благородна. Имъ, покидающимъ въ первый разъ родныя гнѣзда, не показалось ужаснымъ такое далекое путешествіе (рѣчь идетъ объ аргонавтахъ). Можемъ ли мы дрожать оть страха, вступая на арену, гдѣ каждый совершенный трудъ служитъ ступенью къ славѣ. Они для общаго блага принесли разные дары: одинъ силу, другой острый взоръ, тотъ звуки киѳара. Будемъ такъ же поступать и мы, и все пойдетъ гладко; вѣдь у немногихъ изъ насъ есть недостатокъ въ способностяхъ, а рвенія много у всѣхъ. Будемъ всѣ желать свершить, а свершить тотъ, кто можеть, ибо въ неравной мѣрѣ распредѣляется Божья милость; но когда раскрывается поприще для великихъ дѣлъ, самое неравенство бываетъ менѣе вреднымъ. Счастливецъ, кому достались первые вѣнцы; и самъ онъ добываетъ славу, и въ иныхъ возбуждаетъ стремленіе къ ней, но пусть онъ не рядится въ яркіе цвѣта пустой гордости (pychy): ибо плоды, а не листья, свидѣтельствуютъ о лучшихъ свойствахъ дерева. Такъ будемъ же хвалиться не тѣмъ, что намъ рукоплещутъ, что намъ досталась побѣдная пальма, но тѣмъ, что мы болѣе полезны“. Въ этой тирадѣ удивительно опредѣленно сказался молодой Мицкевичъ, и къ начерченному здѣсь идеалу онъ вернулся черезъ много лѣтъ, пройдя черезъ много страданій, воскуривъ ѳиміамъ байроновскому богу гордости и затѣмъ разбивъ этотъ кумиръ. Характерно, что уже здѣсь, въ первомъ своемъ серьезномъ стихотвореніи, Мицкевичъ возстаеть прежде всего противъ гордости ( руcha ), въкоторой онъ всегда видѣлъ источникъ пороковъ. Набросавъ ту цѣль, къ которой должны были стремиться филоматы, поэтъ обращается къ товарищамъ съ горячимъ словомъ: „Къ вамъ, которыхъ мнѣ дорого назвать братьями, я обращаю эти слова. Вы, будущая опора и слава общества, вы, для которыхъ природа была особенно любящей матерью, чѣмъ выше, возноситесь тѣмъ упорнѣе напрягайте свои крылья, чтобы, достигнувъ поднебесныхъ вершинъ славы, вы могли манить туда другихъ братскими взорами; а намъ, которые идутъ по Вашимъ слѣдамъ, осужденные стать ниже, будетъ славою и это“. И эти слова чрезвычайно знаменательны: во первыхъ, уже здѣсь Мицкевичъ близко подходитъ къ знамени „Романтизма“, къ требованію соразмѣрять свои силы съ высокими намѣреніями, а не намѣренія выкраивать по мѣркѣ силъ, а, во вторыхъ, помѣщая себя въ нижнемъ ряду (w poziomym rzędzie), онъ обнаруживаетъ большую скромность. Послѣдняя часть стихотворенія и по существу, и по формѣ порядочно прозаична; она заключается въ предостереженіи отъ пріема новыхъчленовъ безъ достаточнаго разбора и интересна не какъ ческій отрывокъ, а какъ указаніе на то строго конспиративное направленіе, какое принялъ филоматизмъ въ глазахъ Мицкевича и его друзей осенью 1818 года. Еще по внѣшней формѣ не отказавшись отъ вкусовъ ложноклассицизма, Мицкевичъ по существу съ нимъ порывалъ. Самое стремленіе напрягать свои крылья при полетѣ, не считаясь съ высотой, противорѣчило требованіямъ здраваго смысла, на которомъ заждился французскій классицизмъ. Въ эту пору разрывъ съ проповѣдью разсудка, подготовленный личной страстью, сокрушившей „здравый смыслъ“, все явственнѣе обнаруживается въ филоматскихъ рѣчахъ и статьяхъ Мицкевича. На первомъ засѣданіи новаго научнаго отдѣленія, состоявшемся 29 сентября, онъ повѣряетъ, друзьямъ въ сущности, тѣ самыя мысли, которыя развилъ въ стихотвореніи, написанномъ за двѣ недѣли до того. Основная идея его, столь рѣзко разрывающая съ культомъ разсудка, проникаетъ и дальнѣйшія выступленія молодого предсѣдателя научнаго отдѣленія. Такъ, въ рѣчи, произнесенной въ январѣ 1819 г. при пріемѣ Чечота въ дѣйствительные члены, онъ заявляетъ: „Внушить человѣку, что онъ способенъ, не говорю уже, выполнить великія дѣла, но, по крайней мѣрѣ, думать о нихъ, есть уже великая вещь". Это убѣжденіе вытекаетъ изъ слѣдующаго наблюденія: „Откройся передъ кѣмъ - нибудь съ великой мыслью, съ великимъ планомъ. Ты думалъ пробудить въ немъ высшее чувство, ты Вызовешь только улыбку равнодушія! Эти подлыя существа такъ хорошо знаютъ себѣ цѣну, что между великимъ дѣломъ и между собой замѣчаютъ смѣшной контрастъ, и потому- то Гомеръ сказалъ, что боги у каждаго раба сейчасъ же отнимаютъ половину души“. И въ области литературныхъ вкусовъ Мицкевича замѣчается перемѣна: правда, онъ еще усердно читаетъ на засѣданіяхъ кружка рефераты по теоріи словесности, но въ его личныхъ оцѣнкахъ обнаруживается все большее влеченіе къ новымъ литературнымъ вкусамъ. Въ декабрѣ 1818 г. онъ читаетъ разсужденіе о думѣ по поводу стихотворенія І. Чечота „Дума надъ могилами французовъ“. Для этого рода произведеній никакихъ „правилъ“ не имѣлось, и Мицкевичъ, еще не отрѣшившійся отъ вѣры въ правила, съ грустью признается, что никакихъ правилъ относительно думы не читалъ и пробуетъ самъ создать ихъ. Здѣсь онъ еще типичный ложноклассикъ, но вдругъ изъ подъ ледяной наружности классика прорывается горячее чувство романтика, и онъ выражаетъ сожалѣніе, что въ душѣ Чечота мало той „мрачности И могильной меланхоліи, которая господствуетъ въ прекрасномъ началѣ и въ концѣ“. Нѣсколько позже, давая отчетъ о появленіи въ польскомъ переводѣ „The Lady of theLac“ ВальтеръСкотта, молодой критикъ заявляетъ, что это произведеніе „можетъ служить прекраснѣйшимъ образцомъ поэзіи рыцарской, торжественной. Даже въ переводѣ читается съ восхищеніемъ. Особенно заслуживаютъ вниманія сила выраженій и новизна сравненій“. Наконецъ, и самъ Мицкевичъ выступаетъ на путь новой поэзіи и начинаетъ импровизировать, что было простительно романтику, но что совсѣмъ негодилось для человѣка съ „правилами“. На именинахъ своихъ, въ декабрѣ 1818 г., выпивъ второй бокалъ вина среди дружеской компаній товарищей, Адамъ произнесь рядъ мелкихъ импровизацій, а потом (по записи Чечота), „разругавъ насъ, что мы его напотчивали лучше, чѣмъ сами напотчивались, немножко отрезвился и, растроганный милымъ воспоминаніемъ, началъ чувствительно пѣть“ о „возлюбленной, образъ которой не стерли съ памяти три года“. Изъ этихъ словъ можно сдѣлать выводъ, что Мицкевичъ въ эту пору все еще любилъ Іоасю, и значитъ, не весь отдался чувству къ Марылѣ, но стоитъ вспомнить обстановку импровизаціи, чтобы понять, что „чувствительность" (tkliwość) и нѣжная память о „возлюбленной“ были почерпнуты на днѣ кубка и, можетъ-быть, напрасно сохранены для потомства. Тѣмъ не менѣе, забавное описаніе трехъ именинъ, справлявшихся филоматами, шутливые стихи на другую студенческую попойку и тому подобныя случайныя стихотворенія, сохраненныя дружеской рукой и недавно опять увидѣвшія свѣтъ, даютъ прекрасный комментарій къ первымъ печатнымъ стихамъ Мицкевича: „Zima miejska“ (Зима въ городѣ). Эти стихи, написанные, кстати сказать, не зимой, а осенью, были первымъ печатнымъ произведеніемъ молодого поэта. Они появились 31 окт. 1818 г. въ газетѣ „Виленскій Еженедѣльникъ“ (Tygodnik Wileński). Содержаніе „Зимы въ городѣ“ заключается въ описаніи тѣхъ изысканныхъ наслажденій, которыя городъ представляетъ богатому юношѣ по сравненію съ деревней. Разсказъ ведется въ первомъ лицѣ и рисуетъ намъ виленскаго „дэнди“, какимъ вообразилъ себя молодой поэтъ, начитавшись утонченныхъ стиховъ Трембецкаго съ его ходульными сравненіями и французскими вкусами петиметра. Насколько этотъ нарядъ дэнди подходилъ къ скромному филарету, воодушевленному жаждой всеобщаго добра и жившему на маленькую стипендію изъ университета, а душой все еще постоянно улетавшему въ тихій, полудеревенскій Новогрудокъ, это другой вопросъ. Искренности въ „Городской зимѣ“ мало, но есть искреннее желаніе „пофорсить“ изысканностью вкусовъ и вѣрностью традиціямъ Красицкаго и Трембецкаго, которыхъ рекомендовалъ вниманію своихъ слушателей Боровскій. Передать на русскомъ языкѣ всю изысканность стиля въ этомъ стихотвореніи, множество перифразъ и т. п. оригинала просто невозможно. Достаточно отмѣтить, что въ каждой строкѣ мы, навѣрное, найдемъ то ссылку на фавновъ, ріадъ, цереръ и другихъ языческихъ боговъ и божковъ, то какое - нибудь архи - изысканное выраженіе, въ родѣ, городскихъ народовъ“ (жителей городовъ), „рычанія пастей, литыхъ изъ стали“ (пушечныхъ выстрѣловъ), „летуновъ“ (птицъ) и множества другихъ, отъ которыхъ, навѣрное, поморщился бы и самъ не лишенный вкуса Трембецкій. Зима въ деревнѣ ужасна, по изображенію поэта: „Но тотъ, кого плѣнить теперешнее село (т.-е. доревня зимой), принужденный видѣть лысые навѣсы горъ, дикую почву, чащу, безсильную выдержать своими нагими вѣтвями зимнія тяжести (т.-е. снѣгъ), тотъ, если тянется печальная минута, наконецъ съ сожалѣніемъ покидаетъ измѣнившуюся страну и, охотно смѣняя Цереру на Плутона, гонитъ къ намъ повозку, тяжелѣющую металломъ“. Еще бы не спѣшить въ городъ! „Въ деревнѣ, едва порѣдѣетъ черная ночь, Церера уже велить привѣтствовать раннее утро, а здѣсь, хотя бы солнце заняло уже среднія небеса (лат. medius), я сплю подъ атласной тѣнью портьеръ. Наконецъ, облекшись въ легкій шелкъ, я созываю кружокъ модной молодежи; въ одѣваніи мы отдѣлываемся отъ утреннихъ часовъ или забавляемся веселымъ разговоромъ“. А дальше роскошный выѣздъ, старое венгерское, красавицы... Какъ хохотали, должно - быть, филареты, слушая этотъ разсказъ товарища о невѣдомой имъ всѣмъ роскоши, въ которой будто бы они купаются. Однако въ газетѣ стихи приняли и напечатали.
Между тѣмъ время дѣлало свое дѣло. Переводы изъ нѣмецкой литературы, уже порвавшей съ французскими ложноклассическими вкусами, статьи о новыхъ нѣмецкихъ и англійскихъ писателяхъ и т. п. все чаще появлялись въ журналахъ и подготовляли, особенно среди молодежи, полную перемѣну вкусовъ. Въ журналѣ „Pamiętnik Warszawski“ и др. съ 1801 года ежегодно печатаются статьи о нѣмецкой поэзіи и переводы изъ новыхъ поэтовъ; ихъ число все возрастаетъ, особенно послѣ 1815 года, а въ 1812 году выходитъ отдѣльное изданіе Шиллеровской „Пѣсни о колоколѣ“ (во Львовѣ) въ польскомъ переводѣ. „Можно сказать, что подъ покрываломъ еще господствующаго классицизма начинаютъ собираться потихоньку новые элементы, начинаютъ понемногу нагромождаться горючіе матеріалы, которые послѣ 1815 года достигаютъ рѣшительнаго перевѣса, уничтожаютъ классицизмъ и вызываютъ въ польской поэзіи „великую революцію", извѣстную подъ названіемъ романтизма“[2]. Въ 1815 г. въ различныхъ польскихъ журналахъ появляются извлеченія изъ сочиненія госпожи Сталь о Германіи, въ которыхъ объявлялась рѣшительная война псевдоклассицизму. Журналы перепечатывали ея отзывы о французской и нѣмецкой поэзіи, но не прибавляли отъ себя комментаріевъ. Эти послѣдніе рѣшился сдѣлать нѣмецкій педагогъ, близко стоявшій къ польской молодежи: въ программѣ познанской гимназіи за 1816 г. директоръ ея, Каульфусъ, напечаталъ на нѣмецкомъ языкѣ разсужденіе: „ Почему нѣмецкій языкъ и литературу слѣдуетъ предпочесть французскимъ въ дѣлѣ воспитанія?“ Нѣмецкая литература и болѣе нравственна, и болѣе говоритъ сердцу, чѣмъ французская. Такихъ писателей, какъ Клопштокъ или Шиллеръ, у французовъ нѣтъ, и вообще нѣмецкая литература болѣе ведетъ юношество къ общечеловѣческимъ идеаламъ, чѣмъ французская. Брошюра Каульфуса, очевидно, отвѣчала запросамъ времени, потому что ея появленіе было привѣтствовано въ „ Виленскомъ Дневникѣ“. Позже, въ 1818 году, „ Pamiętnik Warszawski“ неожиданно разразился гнѣвомъ по поводу брошюры Каульфуса, утверждая, что умозрительный характеръ нѣмецкой литературы могъ бы только породить пожаръ въ Польшѣ, если бы нѣмецкія произведенія (вродѣ „ Вертера“) распространялись въ обществѣ. ВЪ Доказательство правильности своихъ сужденій рецензентъ, ссылался на авторитетъ Яна Снядецкаго, который въ письмѣ къ нему далъ очень рѣзкій отзывъ о романтизмѣ, видя въ этомъ нацравленіи распущенность чувствъ и воображенія. Иначе смотрѣлъ на литературныя нововведенія мягкій и несклонный къ какимъ бы то ни было крайностямъ Каз. Бродзинскій. Въ мартѣ 1818 года появилась его статья Замѣтки о духѣ польской поэзіи“, которая печаталась до іюля въ „ Pamiętnik Warszawski“ и въ отдѣльномъ изданіи была озаглавлена: „ О классицизмѣ и романтизмѣ“. Врядъли Мицкевичъ могъ познакомиться съ окончаніемъ этой статьи раньше осени 1818 г.; едва ли варшавскій журналъ проникъ въ литовское захолустье, да и до него - ли было молодому студенту, увлеченному Марылей. Впослѣдствіи она оказала несомнѣнное вліяніе на выработку литературныхъ взглядовъ молодого романтика.
Значеніе этого разсужденія заключалось не столько въ осторожной, нерѣшительной критикѣ ложноклассицизма, сколько въ положительныхъ указаніяхъ на необходимость народности, какъ основного правила польской литературы. Народность же, по убѣжденію Бродзинскаго, заключается въ соотвѣтствіи духу народа, его прошлому, его религіи и быту. „Поэзія есть зеркало, въ которомъ отражается каждая эпоха, каждый народъ. Не будемъ эхомъ чужеземцевъ, не станемъ вытаптывать цвѣты на родной землѣ только потому, что на ней легко разростаются чужіе. И нѣмецкая, и французская поэзія развились по своему, У каждой изъ нихъ были свои традиціи“. Тѣмъ не менѣе, Бродзинскій не былъ вовсе противникомъ правилъ въ литературѣ, не былъ поклонникомъ той „свободы", на которой зиждилась нѣмецкая романтика. Онъ только считалъ возможнымъ соединить то и другое, и на этомъ построить новыя правила, спеціально пригодныя для польской литературы. „Не будемъ, какъ французы, рабами правилъ: пусть что-нибудь останется для природы, но будемъ, какъ нѣмцы, и ихъ дерзкими нарушителями, чтобы на помощь природѣ приходили искусство и законы разсудка. Поэзія должна быть подобна драгоцѣнному камню, который, имѣя свою внутреннюю цѣнность, пріобрѣтаетъ ея еще больше влѣдствіе полировки и искусства и становится болѣе привлекательнымъ для глаза. Внутреннія достоинства поэзіи, чувство и воображеніе, особенно же философское стремленіе, мы видимъ у нѣмцевъ, а внѣшнія достоинства, вкусъ и лоскъ (polor), мы имѣемъ у французовъ; такъ мы и должны сочетать ихъ. Какъ чувства, почерпаемыя изъ общей природы (z powszechnej natury), такъ и правила, вытекающія изъ общаго разсудка (z powszechnego rozsądku), должны быть полезны всегда. Солнце всюду развиваетъ плоды, куда только ни проникнетъ его лучъ, но на помощь ему приходить рука искусства. Гдѣ земля плодородна, тамъ искусство предупреждаетъ слишкомъ сильный урожай (przebujanie) и украшаетъ ее; а, гдѣ она менѣе плодородна, тамъ оно еще болѣе помогаетъ природѣ“. Это чрезвычайно характерное мѣсто въ разсужденіи Бродзинскаго: оно показываетъ, какъ глубоко еще держались въ его сознаніи ложноклассическіе предразсудки, какъ онъ былъ далекъ отъ романтизма, и какъ вѣренъ требованіямъ „здраваго смысла“. Критика (Z. Hordyński) справедливо отмѣтила, что при нѣкоторой зависимости отъ общаго хода разсужденій Бродзинскаго Мицкевичъ въ своемъ пониманіи романтизма уже рано ушелъ очень далеко отъ него: дѣло въ томъ, что Бродзинскій искалъ какого - нибудь компромисса между узаконеннымъ старымъ и бурно врывающимся неизбѣжнымъ новымъ. Онъ старался миновать ихъ столкновенія, найдя нѣчто среднее, что было бы польскимъ романтизмомъ, но въ то же время не шокировало литературныхъ вкусовъ и нравственныхъ идеаловъ стараго поколѣнія. Мицкевичъ съ этимъ не считался: для него романтизмъ имѣлъ, свое первоначальное, всемірное значеніе“ (Z. Hordyński), прежде всего, какъ поэзія среднихъ вѣковъ. Для теоретиковъ романтизма въ эту пору это было ходячее воззрѣніе на сущность романтизма.
Въ чемъ же думалъ найти свой средній путь Бродзинскій? Въ понятіи народности, къ которой уже съ начала вѣка шли лучшіе писатели Польши. „Пусть идетъ горячая борьба между нѣмцами и французами. Мы должны безпристрастно опредѣлять заслуги и ошибки тѣхъ и другихъ, но работать на своей нивѣ, усваивая себѣ то, что свойственно намъ, чуждаясь всего того, отъ чего нельзя ожидать никакой пользы для нашей литературы“. Вмѣстѣ съ тѣмъ критикъ пробуетъ опредѣлить сущность этого своего, польскаго національнаго духа. „Что касается духа нашей поэзіи, то въ ней господствуютъ повсюду любовь къ родинѣ, горячность въ почитаніи благородныхъ гражданскихъ подвиговъ, умѣренность въ увлеченіяхъ, воображеніе свободное, но не шокирующее, лишенное фантастическихъ вымысловъ, мягкая чувствительность, простота, которая была присуща слишкомъ немногимъ изъ тогдашнихъ иностранныхъ писателей, земледѣльческія картины крестьянской жизни и семейнаго благополучія, нравственность практической философіи, чуждыя бурности страсти и скромность обычаевъ“. Правда, эта идиллистическая картина мало соотвѣтствовала дѣйствительности, но она отвѣчала настроенію мягкаго и Чувствительнаго писателя, и въ ней онъ видѣлъ истинное выраженіе національнаго польскаго духа. Отсюда вытекалъ совѣтъ: „Держаться этого духа— вотъ самый спасительный путь, по которому слѣдуетъ идти къ дальнѣйшимъ успѣхамъ. Въ наше время мы столько пріобрѣли въ различныхъ областяхъ поэзіи, что можемъ помѣряться съ вѣкомъ наукъ, созрѣвшихъ подъ опекой Станислава Августа, и лишь выдающійся прогрессъ драматическихъ произведеній можетъ примирить насъ съ утратой такого исключительно остроумнаго писателя, какимъ былъ Красицкій Вредъ самимъ себѣ и задержку въ развитіи мы создадимъ, если будемъ цѣнить себя и будемъ стремиться къ совершенству лишь постольку, поскольку сможемъ сравниться съ иностранцами. Ни одинъ народъ не совершенствуется такимъ образомъ, а каждый имѣетъ своихъ писателей, которыхъ цѣнитъ въ соотвѣтствіи своему народному духу и вкусу. На языкѣ и характерѣ народа мы можемъ основывать надежды на все. Что касается чувства романтизма (czucia romantyczności) (если читатель захочетъ понимать его въ томъ смыслѣ, какъ я старался развить), то больше я не позволю себѣ никакихъ замѣчаній: это значило бы вычеркивать (wykreślać) власть мышленія, предлагать правила чувству; образъ его лежитъ въ природѣ, читать которую никто ни отъ кого не научится“. Въ высшей степени знаменитый отказъ отъ „правилъ“, регулирующихъ чув-ство! Во всякомъ случаѣ, и романтическая поэзія должна быть у поляковъ своя, основанная на національномъ на національномъ характерѣ. Къ опредѣленію ея и переходить Бродзинскій.
„Какъ поляки христіане, не станемъ искать романтическаго выраженія въ религіи, въ тѣхъ мрачныхъ ужасахъ, въ которыхъ германскіе народы выразили свое религіозное чувство, но будемъ уважать въ религіи болѣе мягкія и гуманныя чувства, какими былъ проникнутъ ея святой Законодатель, какія должны вытекать изъ ея наставленій, какія видѣли въ ней и наши предки. Какъ поляки, привязанные душой къ землѣ отцовъ, не будемъ искать для того, чтобы вспомнить о предкахъ, примѣровъ въ рыцарской поэзіи среднихъ вѣковъ, но будемъ рисовать ихъ мирными рыцарями, поглощенными заботами о благѣ родины, живущими плодами земледѣлія, а вовсе не укрывающимися, какъ орлы, въ скалахъ, и не бросающимися изъ своихъ гнѣздъ, какъ орлы же, на поиски добычи въ ближайшихъ равнинахъ, — и боролись они не ради славы своихъ дамъ, но на благо своей земли. Теперь особенно мы живемъ въ вѣкъ, исполненный воспоминаній. Удивительныя судьбы нашей родины представляютъ великое поприще для поэзіи. Нашъ романтизмъ заключается въ нашихъ былыхъ городахъ, площадь которыхъ покрыла уже черная пашня, въ печальныхъ замкахъ, въ которыхъ нѣкогда жили наши короли, икъ стѣнамъ которыхъ теперь крестьяне прислоняютъ свои крыши; онъ состоитъ въ столицѣ, гдѣ теперь на отдѣльной землѣ спятъ двѣ возлюбленныя семьи нашихъ королей и столько рыцарей; въ Сивиллѣ (бесѣдкѣ Сивиллы, въ Пулавахъ, о которой говорилъ и ксендзъ Вороничь), гдѣ сохранились отъ истребленія жалкіе остатки нашего блестящаго прошлаго; въ могилахъ рыцарей, которыя разбросаны повсюду среди нашихъ полей, и въ рыцарствѣ, которое, по примѣру Энея, покинуло уничтоженную Трою, не для основанія новыхъ жилищъ въ латинской землѣ, но для сохраненія воего оружія, чтобы вернуться съ нимъ къ могилѣ родины, —сохранило его съ неслыханной надеждой, окропивъ его кровью, пролитой за чужое дѣло“.
Такимъ образомъ, основнымъ требованіемъ романтической поэзіи должна быть ея народность. Такое пониманіе не являлось революціоннымъ по отношенію къ старому поколѣнію, сердца котораго также бились при воспоминаніи о старыхъ городахъ и старыхъ рыцаряхъ Польши, но оно не могло простить Бродзинскому его умѣренного, но все же отрицательнаго отношенія къ французской литературѣ, его нежеланія считать за ненарушимыезаконы поэзіи ея правила. Это было новшество, тѣмъ болѣе опасное въ глазахъ стариковъ, что грозило „анархіей“ во всемъ, а они требовали отъ молодежи большой умственной и нравственной дисциплины и руководились въ этомъ требованіи искреннимипатріотическими побужденіями. На статью Бродзинскаго послѣдовала рѣзкая реплика изъ Вильны, изъ среды университета. Старикъ Янъ Снядецкій, недавній ректоръ и одинъ изъ крупнѣйшихъ ученыхъ авторитетовъ Вильны, разразился въ январскомъ номерѣ „Виленскаго Дневника“ (1819) статьей "О сочиненіяхъ классическихъ и романтическихъ“. Онъ требовалъ ясной мысли и здороваго чувства. „Чары, гаданья, призраки (upiory) вовсе не природа, но продуктъ ума, значительнаго невѣжествомъ и предразсудками; это вовсе не нѣмецкая народность, ибо это глупость едва ли не всѣхъ народовъ, погруженныхъ въ варварство и не просвѣщенныхъ чистой религіей. Память о нихъ унижаетъ человѣка, но жалости въ немъ не возбуждаетъ. Право, не знаю, можетъ ли человѣкъ жалѣть о томъ, что избавился отъ воображаемыхъ страховъ и сталъ болѣе разумнымъ?“ Сокрушивъ нѣмецкую романтику и раздѣлавшись не менѣе сурово съ Шекспиромъ, Снядецкій, предостерегаетъ отъ опасностей разыгравшагося воображенія. „Всѣ вымыслы безбожія, всѣ крайности суевѣрія въ ложныхъ религіяхъ, всѣ нелѣпости и пустыя идеи въ философіи являются дѣломъ разнузданнаго воображенія.“ По его мнѣнію, „романтизмъ отрицаетъ опытъ, возбуждаетъ воображеніе противъ разума, создаетъ своего рода междоусобную войну между умственными силами человѣка. Не будемъ же внимать его заговорщицкимъ нашептываніямъ, ибо прекраснѣйшія созданія человѣческаго ума дѣти мира, согласія и гармоніи между всѣми силами души, которыя совмѣстно содѣйствуютъ ихъ появленію на свѣтъ“. Въ романтизмѣ Снядецкій видитъ общественную опасность: "совѣтовать людямъ руководиться въ искусствѣ писанія разнузданнымъ воображеніемъ, лишеннымъ возжей и правилъ, значитъ почти то же самое, что принимать за правило нравственной жизни распущенность страстей и сдѣлать міръ, какъ умственный, такъ и общественный поприщемъ бурь, насилій и опустошеній“. Что же остается дѣлать: "Бѣжимъ отъ романтизма, Какъ отъ школы измѣны и отъ заразы!"
Статья Снядецкаго была написана еще въ декабрѣ 1818 г. Конечно, ей предшествовали всякіе толки о новомъ литературномъ теченіи, и чѣмъ рѣзче была критика, чѣмъ круче завязывалась борьба, тѣмъ настойчивѣе вставало передъ всякимъ интересующимся литературой требованіе выяснить свое собственное отношеніе къ романтизму. А борьба завязывалась нешуточная[3]; журналы подхватили новую тему, Pamiętnik Warszawski въ январѣ же 1819 года печатаетъ статью „О необходимости и задачахъ критики изящныхъ искусствъ“, гдѣ настаиваетъ на необходимости изучать прежде всего содержаніе произведенія, оставляя на заднемъ планѣ его внѣшнюю форму. Долженъ былъ отозваться и учитель Мицкевича, Боровскій, мнѣнія котораго, конечно, спрашивали и его товарищи- профессора, и ученики- студенты. По натурѣ своей Боровскій еще менѣе годился въ романтики, чѣмъ Бродзинскій: тотъ былъ склоненъ къ мягкимъ, нѣжнымъ и свѣтлымъ чувствамъ, этотъ былъ скептикомъ, неспособнымъ „увѣровать“ въ романтизмъ. Но зато онъ мало вѣровалъ и въ „правила“ По своему общественному положенію осторожный Боровскій былъ вынужденъ стать между двумя лагерями. Съ 1814 года онъ былъ лишь замѣстителемъ профессора Словацкаго, въ 1816 году онъ получилъ степень магистра философіи и лишь въ 1818 г. былъ назначенъ адъюнктомъ. Ему оставалось добиваться профессуры, и для этой цѣли Боровскій пишетъ разборъ поэмы Красицкаго „Монахомахія“ который печатаетъ въ университетскомъ органѣ „Dziennik Wileński“. Однако, напечатавъ разборъ первой пѣсни, Боровскій на этомъ и остановился; по вѣроятному предположенію I. Бѣлинскаго („Uniwersytet Wileński III. 140 ), онъ обнаружилъ здѣсь такую эрудицію, что считалъ первую главу достаточной для полученія кафедры. Однако, лишъ въ 1820 году, написавъ (на конкурсную тему, объявленную еще въ 1815 году) „Размышленія надъ поэзіей и краснорѣчіемъ съ точки зрѣнія ихъ сходства и различія", Боровскій былъ назначенъ экстраординарнымъ профессоромъ. У людей осторожныхъ и благоразумныхъ, а такимъ былъ Боровскій, диссертацій не бываютъ черезчуръ смѣлыми и новаторскими. И учитель Мицкевича весьма осторожно подходитъ къ выводу, что французская литература представляетъ собою не поэзію, а краснорѣчіе, — къ выводу, въ сущности, отрицательному для „правиль“ ложноклассицизма. „Слишкомъ геометрическій порядокъ мыслей и образовъ связалъ свободныя крылья фантазіи, ограничилъ быстроту вдохновенія и уничтожилъ господство мысли надъ рѣчью": таковъ былъ срединный выводъ Боровскаго. Но кругозоръ его все - таки былъ уже гораздо шире, чѣмъ у прежнихъ сторонниковъ правилъ: онъ горячо говорилъ о Кохановскомъ, обращалъ вниманіе на народныя пѣсни, говорилъ объ истинной народности въ литературѣ и не признавалъ польскую литературу народной. Нѣмецкую поэзію онъ хвалилъ и изучалъ.
Едва ли не такъ же умѣренны и неясны были литературные вкусы Мицкевича въ эту пору. Только по молодости лѣтъ ему нравились еще страхи, таинственность и чувствительность нѣмецкой и англійской романтики, первые представители которой, по справедливому замѣчанію проф. Порембовича, еще вовсе не понимали простоты и были воспитаны въ традиціяхъ классическаго bienséance. Тѣмъ не менѣе, взоръ Мицкевича былъ обращенъ на сѣверъ, къ нѣмецкой и англійской литературамъ и ихъ изученіе начинаетъ новую эру въ его поэтическомъ развитіи. Вскорѣ Мицкевичъ обнаруживаетъ уже очень широкое Знакомство съ нѣмецкимъ романтизмомъ; онъ хорошо знаетъ не только Шиллера и Гете, но и Тика и Жанъ Поль Рихтера и др. меньшихъ писателей, но началъ онъ въ своемъ изученіи германской литературы, несомнѣнно съ Шиллера, и подъ вліяніемъ Зана. Въ ту же самую пору передъ нимъ раскрываются глубины нѣмецкой философіи; онъ знакомится съ Кантомъ, противъ котораго торжествующій ренесансъ „здраваго смысла“ Снядецкихъ уже началъ походъ. Какъ показалъ М. Шійковскій въ своей книгѣ о Шатобріанѣ, Кантъ пользовался въ польскомъ обществѣ начала XIX вѣка, большимъ почтеніемъ. Еще въ 1812 году ксендзъ Яронскій издалъ въ Краковѣ трактатъ „О философіи“, въ которомъ были изложены, правда, не изъ первыхъ рукъ, основные принципы Кантовской теоріи познанія. Послѣ 1816 года виленскіе позитивисты открываютъ походъ противъ Канта, какъ и противъ нѣмецкаго роман-тизма, и характерная вещь, что первый голосъ въ этомъ спорѣ принадлежалъ опять таки Яну Снядецкому. Правда, сочиненіе Снядецкаго, посвященное Канту, вышло лишь въ 1821 году „иждивеніемъ студентовъ Виленскаго университета“, но, навѣрное, въ Вильнѣ давно уже знали объ отрицательномъ отношеніи мѣстнаго свѣтила науки къ кенигсбергскому мудрецу, котораго онъ безъ церемоніи считалъ шарлатаномъ, нарочно облекающимъ старыя теоріи въ темный, непонятный языкъ и сбивающимъ съ толку слабыя головы. Осенью 1818 года въ сентябрской книжкѣ „Всеобщей женевской библіотеки“ Мицкевичъ наткнулся на статью о Кантѣ, заключающую обзоръ его жизни и ученія. Эту статью онъ и изложилъ на собраніи филоматовъ въ февралѣ того же учебнаго года (1818—1819) вмѣстѣ съ нѣсколькими другими статьями. Но въ то время, какъ всѣ остальныя статьи журнала вызываютъ съ его стороны извѣстные отзывы: напр., восторженный о Вольтеръ Скоттѣ, сдержанно отрицательный о кое какихъ другихъ, о Кантѣ Мицкевичъ не рѣшается высказать свое мнѣніе и просто пересказываетъ журнальную статью, впрочемъ, не обнаруживая большого пониманія Кантовскаго ученія о формахъ мышленія. Съ противнымъ мнѣніемъ М. Шійковскаго (Bibl. Warsz. 1910. № 4) я никакъ не могу согласиться и не вижу ни одного признака того, что Мицкевичъ уже ранѣе зналъ Канта. Да холоденъ онъ къ нему остался и года два спустя; когда вышла грозная критика Снядецкаго, Мицкевичъ соглашался съ нимъ, что „во всякомъ случаѣ Кантъ небезопасенъ“.
Другое дѣло Шиллеръ. Какъ и съ Марылей, съ нимъ познакомилъ Мицкевича Занъ. Конечно, и раньше онъ читалъ въ переводахъ баллады нѣмецкихъ романтиковъ, но объ обращеніи въ новую вѣру самъ поэтъ разсказывалъ впослѣдствіи слѣдующее: „Въ эту пору поэтическая клѣточка въ его мозгу, какъ онъ выражался (разсказываетъ Одынецъ въ своихъ „Письмахъ съ дороги“, т. I, стр. 354—356 ), начала принимать новыя формы. Первымъ, хотя и безсознательнымъ, двигателемъ въ этомъ направленіи былъ Т. Занъ... Онъ писалъ множество стиховъ, о печатаніи которыхъ никогда и не думалъ: прежде всего, разнымъ барышнямъ, которымъ онъ преподавалъ во всякихъ пансіонахъ всякіе предметы; въ каждой изъ нихъ, начиная съ Фели и Вели (имена двухъ барышень), онъ находилъ и любилъ какой - нибудь исключительный лучъ совершенства. Описывая изо -дня - въ- день свои приключенія или впечатлѣнія, онъ по вечерамъ, обыкновенно, читалъ свои стихи пріятелямъ...
На этихъ собраніяхъ, на ряду съ диспутами объ алгебрѣ и химіи, о Пандектахъ, Гомерѣ и Гораціи, Т. Занъ въ заключеніе, обыкновенно читалъ свои стихи, а Фрейндъ — залихватскіе ямбы. Адамъ сначала не придавалъ имъ особаго значенія, не видя въ нихъ ни искусства, ни отдѣлки, но какъ -то Томашъ написалъ элегію на отъѣздъ одной изъ своихъ прекрасныхъ подругъ и ученицъ, съ которой встрѣчался въ продолженіе всего года, въ воскресеніе и праздники, на обѣдахъ у общихъ друзей, гдѣ они, обыкновенно, проводили вмѣстѣ ии конецъ дня. Содержаніе этой элегіи составляли, главнымъ образомъ, воспоминанія объ общихъ играхъ и развлеченіяхъ, въ тонѣ скорѣе веселомъ, чѣмъ чувствительномъ, но такъ тонко выдающемъ искреннее и глубокое чувство, что Адамъ, который, какъ онъ самъ говоритъ, не думалъ,,чтобы въ мелочахъ настоящей жизни могло быть столько сокровищъ поэзіи“, въ первый разъ обратилъ свою мысль и вниманіе на исканіе не только уже „правды въ поэзіи, но и поэзіи въ правдѣ“. А такъ какъ именно въ это время, —посѣщая лекціи филологическаго факультета, онъ учился и начиналъ читать по гречески и по нѣмецки, то и во всѣхъ лучшихъ произведеніяхъ на этихъ языкахъ онъ началъ выискивать этотъ элементъ. И такъ, наконецъ, онъ пришелъ къ убѣжденію, что именно ему они обязаны своимъ величіемъ и безсмертіемъ. Гомеръ и Гете сдѣлались его излюбленными въ этомъ отношеніи учителями; а элегію Зана онъ до такой степени износилъ, держа ее всегда при себѣ, что она въ его карманѣ и стерлась и истрепалась. А затѣмъ вмѣстѣ съ Чечотомъ, усерднымъ собирателемъ и подражателемъ народныхъ пѣсенъ, онъ сталъ искать въ нихъ слѣдовъ собственныхъ чувствъ, понятій и обычаевъ, всего того, чего наша ученая подражательная поэзія почти совершенно была лишена“. Разсказъ Одынца относится къ 1829 г. За долгій срокъ, несомнѣнно, кое - что сгладилось въ памяги Мицкевича, кое- что спуталъ, можетъ - быть и сам Одынец, но остается важный фактъ, что отвращеніе къ условности и сочувствіе къ поэзіи искренняго чувства, сокровищницей которой, представилась народная пѣсня, обнаружились у Мицкевича въ 1818 году, и при томъ, подъ вліяніемъ Зана и Чечота. О Шиллерѣ мы еще не слышимъ здѣсь: напротивъ, Одынецъ приводитъ неправдоподобный разсказъ объ огромномъ впечатлѣніи, которое Именно въ эту пору произвела на Зана и его друзей баллада Жуковскаго „Людмила“ (правда, написанная уже 10 лѣтъ назадъ).
Вліяніе Зана, вѣроятно, только завершило процессъ, который уже подготовлялся въ сознаніи Мицкевича. Съ 1816 года баллады Шиллера въ польскомъ переводѣ появляются нерѣдко; баллада Бюргера въ Польшѣ, какъ и въ Россіи, вызываетъ особенный интересъ: „Людмилѣ“ его посвящаются критическія разсужденія, ее передѣлываетъ въ своей первой балладѣ „Нерина“ и Т. Занъ. Сразу ли подчинился обаянію Шиллера Мицкевичъ, сказать трудно. Вѣроятнѣе всего, что, дѣйствительно, искренняя любовь Зана, которая нашла уже такой живой отзвукъ въ его душѣ послѣ лѣта въ Тугановичахъ, раскрыла его глаза на такія поэтическія произведенія, мимо которыхъ раньше онъ проходилъ равнодушно. Надолго Шиллеръ, именно Шиллеръ, а не Гете или Гомеръ, становится властителемъ думъ молодого поэта, и подробный анализъ Мазановскаго и Финкеля показалъ, какъ глубоко проникало это вліяніе, какъ много образовъ и мыслей внесъ Шиллеръ въ сокровищницу Мицкевича. Его повышенному гражданскому настроенію, его чистой и пламенной любви, его стремленіямъ къ нравственному совершенству Шиллеръ давалъ такой полный отвѣтъ, какого мы, разочарованныя дѣти ХХ вѣка, не можемъ даже представить себѣ. И современный поэтъ уже не способенъ быть такимъ полнымъ отраженіемъ литературныхъ вѣяній своего времени, какими были Мицкевичъ или Пушкинъ. Шиллеръ, Гете, Тикъ, Жанъ Поль Рихтеръ, Шатобріанъ, Руссо, Вольтеръ, Байронъ, Трембецкій, Нѣмцевичъ и сколько другихъ поэтовъ всѣ оставили свой яркій слѣдъ въ выработкѣ поэтическаго направленія Мицкевича. Сконцентрировавъ въ себѣ всѣ эти явленія, сливъ ихъ и переработавъ, онъ сталъ выразителемъ всей сложности своей эпохи, завершилъ своимъ явленіемъ въ польской поэзіи процессъ ея проникновенія новыми началами, ихъ синтеза и сліянія старыхъ идеаловъ съ новыми, міровыхъ идеаловъ съ національными польскими.
Съ прошлыми симпатіями Мицкевичъ порвалъ, однако, не сразу. Онъ добивается напечатанія своего ложноклассическаго разбора, „Ягеллониды“, для этой цѣли прибѣгаетъ къ помощи Лелевеля, жившаго въ Варшавѣ, и печатаетъ свое разсужденіе въ началѣ 1819 года въ варшавскомъ журналѣ. Но уже новымъ духомъ вѣетъ отъ его историческаго разсказа „Живиля“, напечатаннаго 28 февраля 1819 г. въ журналѣ „Tygodnik Wileński“.
Здѣсь развивается та же тема, что и въ „Пораѣ“, но образъ героини принялъ уже болѣе опредѣленныя черты: несомнѣнно, прелесть Марыли создала тотъ нѣжный женственный обликъ, въ который отлился теперь этотъ образъ. Дѣйствіе происходитъ въ Новогрудкѣ, гдѣ все еще витаетъ муза поэта. Здѣсь жилъ князь Коріатъ, а у него была дочка Живиля. Ходила молва, что она „питала большое отвращеніе къ супружескимъ узамъ: когда князья, а также магнаты изъ далекихъ странъ присылали пословъ, прося ея руки, она постоянно всѣмъ отказывала“. Никому невѣдомая причина упорства Живили заключалась въ тайнѣ ея сердца; подобно Марылѣ, которая, имѣя уже „вельможнаго“ жениха, полюбила и бѣднаго студента, „княжна Живиля съ нѣкотораго времени тайно влюбилась (zamiłowała się) въ литовца Порая, мужа ся рыцарскимъ сердцемъ, который, благодаря своимъ выдающимся военнымъ подвигамъ, былъ весьма пріятенъ князю Коріату и въ его отсутствіи держалъ правленіе всего государства, вслѣдствіе чего ему нетрудно было устраивать со своей любовницей тайныя свиданія, на которыхъ они изъясняли другъ другу свою любовь и взаимно утѣшали другъ друга“. Наконецъ отецъ Живили замѣтилъ, что дѣло обстоитъ неблагополучно. „Оныя слезы, оныя вздыханія, оная блѣдность, оные испуги и постоянные трепеты передъ отцомъ дали ему понять все, какъ было“. Въ страшномъ гнѣвѣ Коріатъ прогналъ отъ себя дочь, пригрозивъ смертью и ей, и ея неизвѣстному любовнику. Нужно было узнать, кто „gamrat“ (старинное слово, нарочно употребленное здѣсь Мицкевичемъ) княжны, и Коріатъ обѣщалъ большую награду тому, кто его откроетъ. Но, княжна Живиля была въ особенной любви у слугъ и подданныхъ своихъ, а на рыцаря Порая, который въ укромномъ уголку оплакивалъ свое несчастіе, а при дворѣ умѣлъ дѣлать веселое лицо, не явилось ни одного рѣшительно подозрѣнія“. Таковы до извѣстной степени автобіографическія подробности, которыя молодой поэтъ вложилъ въ свой разсказъ: кроткая, всѣми любимая дѣвушка, бѣдный, но доблестный рыцарь, который таится со своей любовью и долженъ дѣлать веселое лицо (какъ Густавъ въ „Дѣдахъ“), и насильственный бракъ, къ которому неволятъ принцессу. Несомнѣнно, именно такъ Мицкевичъ смотрѣлъ въ эту пору на свои отношенія съ Марылей. Въ дѣйствительности, дѣло обстояло иначе: Марыля и не думала отказываться отъ богатаго графа Путкаммера, а самъ Мицкевичъ потомъ сознательно отказался отъ нея. Но грустный финалъ разыгрался много позже, а зимой 1818— 19 г. облака мечты окутывали голову поэта.
Наконецъ, „князь, разгнѣвавшись великимъ гнѣвомъ, повелѣлъ единую дщерь свою заковать въ цѣпи и бросить въ яму подъ стражу, откуда, нѣкоторое время спустя, ее должны были повести на казнь. У кого найдется слогъ, чтобы описать стенанія и тяжкую печаль и плачъ, которые поднялись послѣ этого по всему городу? Вѣдь княжну Живилю народъ любилъ, какъ божество добродѣтели, какъ возлюбленную мать, которая такъ охотно помогала бѣднымъ и смягчала суровый къ подданнымъ нравъ князя". Разумѣется, Живилю слѣдовало спасти, но кому же Мицкевичъ могъ поручить эту задачу, какъ не Пораю. А онъ только что одержалъ блестящую побѣду надъ русскимъ княземъ Иваномъ и вернулся со славой. Порай проситъ у Коріата руки его дочери, но обезумѣвшій отъ гнѣва новогрудскій князь отказываетъ ему. Литовскій герой не останавливается ни передъ чѣмъ. Онъ прокрадывается въ лагерь Ивана, обѣщаетъ ему предать городъ, если въ, награду за предательство получитъ въ жены Живилю. Все такъ и случилось. Но Живиля не захотѣла свободы, купленной цѣною измѣны. Схвативъ мечъ Порая, она поразила его въ самую грудь, такъ что остріе вышло наружу. „Измѣнникъ, возопила она, неужели тебѣ такъ мало дорога родина, что ради ничтожной радости (dla troche tej gładkości) ты продалъ ее? О человѣкъ безъ чести, этимъ ли ты отплатилъ за мою любовь? А вы, о граждане, почему вы стоите безмолвно, точно не съ вами говорятъ, почему вы не обратите противъ этихъ разбойниковъ вашего гнѣва и мщенія? Такъ говоря, она бросилась съ мечомъ на непріятелей, стоящихъ по близости, чѣмъ весь народъ, какъ-будто кто бросилъ въ него огонь, потрясенный, устремившись, какъ кто могъ съ оружіемъ и мечами, побѣжалъ на русскихъ, ничего подобнаго не ожидавшихъ. Вырѣзана ихъ великая сила, по домамъ и улицахъ, а остальныхъ брали живьемъ и плѣняли. Живиля, прибѣжавъ, когда Коріатъ былъ только что выпущенъ изъ плѣна (z tarasa), „Отецъ мой“ возопила и пала безъ души“.
По сравненію съ „Мѣшкомъ“ эта наивная сказочка очень замѣчательна. Во - первыхъ, слогъ ея архаиченъ, стремясь удовлетворить романтическое требованіе исторической подлинности (какъ въ не романтизмѣ, у Жеромскаго, въ его „повѣсти“ объ удаломъ Вальгердѣ“ ). Мицкевичъ обнаруживаетъ хорошее знакомство со старо - польскимъ слогомъ памятниковъ VI — VII вѣковъ. И нравственное содержаніе „Живили“ достойно вниманія: измѣну во имя личнаго чувства молодой поэтъ осудилъ такъ же, какъ зрѣлымъ мужемъ онъ осудилъ измѣну во имя патріотизма въ „Конрадѣ Валленродѣ“. Впервые предстала передъ его нравственнымъ чувствомъ проблема измѣны, которая такъ долго и такъ разнообразно занимала его позже. И если эта проблема предстала передъ нимъ именно теперь, то это объясняется тѣмъ направленіемъ, какое теперь принималъ кружокъ филоматовъ. Не даромъ и въ рѣчахъ своихъ Мицкевичъ проводилъ мысль объ особыхъ условіяхъ „деспотическаго“ государства, въ которыхъ имъ приходится дѣйствовать. Въ концѣ мая 1819 г. въ „Tygodnik Wileński“ была напечатана сентиментальная передѣлка 35-й новеллы Декамерона, „Карыля“, сочиненіе которой Владиславъ Мицкевичъ (Żywot. I. 47 ) приписываетъ своему отцу. Но противъ этого предположенія говоритъ такъ много, что я, согласно съ мнѣніями Третяка и Каленбаха, не считаю возможнымъ приписать ее Мицкевичу.
Такъ прошелъ этотъ послѣдній годъ студенческой жизни Мицкевича. Оставалось сдать экзамены: 29 мая онъ держалъ экзамены по древней литературѣ, по польскому и русскому языкамъ и по философіи, а 4 іюня по всеобщей исторіи. Письменный экзаменъ по исторіи литературы Мицкевичъ также выдержалъ, написавъ (по вынутымъ билетамъ) на двѣ хорошо знакомыя ему темы:,О причинахъ разной степени вдохновенія въ разныхъ видахъ лирической поэзіи“, и о „Чудесномъ въ поэзіи: къ чему оно служитъ и каковы его источники“. Степень магистра можно было получить, только написавъ диссертацію. Совѣтомъ профессоровъ Мицкевичу была назначена тема, De criticae usu atque praestantia“ (О пользѣ и важности критики ). Своими прежними изученіями Мицкевичъ, конечно, былъ хорошо подготовленъ къ отвѣтамъ на всѣ эти вопросы, которые еще до такой степени дышали ложноклассическими традиціями. Въ концѣ іюня онъ былъ свободенъ. Матеріальное положеніе его было сравнительно обезпечено на будущій годъ. Школьный комитетъ при Виленскомъ университетѣ опредѣлилъ его учителемъ древнихъ языковъ въ уѣздную школу Ковна, а пока онъ спѣшилъ въ Тугановичи, къ Марылѣ.
- ↑ Надо сказать, что Мицкевичъ выражается такъ туманно, что буквальный переводъ почти невозможенъ. Вотъ буквальный текстъ: Celem Tow. Filomatycznego, jak wiadomo, jest, mówiąc najogólniej: dobro powszechne, szczególniej wzrost oświecenia i co między tym srodkuje, przykładanie się drogą oświecenia do wszczepienia moralności, narodowości etc.“..
- ↑ R. Pilat. Historya literatury polskiej . IV т. , 2-я часть, стр. 10. 1908 .
- ↑ Подробнѣе объ этой борьбѣ см. P. Chmielowski Dzieje krytyki literackiej w Polsce 1902 г. и T. Grabowski Krytyka literacka w czasach romantizmu (1818—1830) Biblioteka Warszawska 1909 окт. М. S z y i k o w s k i . Genie du Christianisme.