Настроенія въ Польшѣ и Литвѣ въ началѣ XIX вѣка.
Первые шаги Мицкевича на поприщѣ литературы и общественной дѣятельности становятся понятны лишь на общемъ фонѣ его эпохи. Дать ея характеристику, хотя бы въ самомъ краткомъ видѣ, опредѣлить господствовавшія въ польскомъ обществѣ въ началѣ XIX вѣка настроенія необходимо для пониманія студенческихъ лѣтъ Мицкевича. Къ нимъ и приходится обратиться въ этой главѣ, начавъ поневолѣ издалека, отъ того громового удара, который поразилъ Рѣчь Посполитую въ концѣ XVIII вѣка. Поколѣнію четырехлѣтняго сейма не удалось спасти родину политически, но оно спасло польскій народъ отъ національной гибели. Оцѣнивая событія перваго раздѣла, маститый историкъ послѣднихъ десятилѣтій Рѣчи Посполитой, Т. Корзонъ говоритъ слѣдующее: „Среди народовъ Европы, мыслящихъ, трудящихся, воюющихъ, собирающихъ сотни милліоновъ въ государственной казнѣ, высылающихъ сотни тысячъ воиновъ на поле брани, Польша не обладала народомъ вовсе: ни польскимъ, ни даже шляхетскимъ. Просто она насчитывала около 11 милліоновъ двурукихъ организмовъ, не имѣющихъ никакого представленія о Рѣчи Посполитой, да приблизительно полъ - милліона интеллигенціи, которая быстро разлагалась. Съ той минуты, когда сосѣди взвѣсили на вѣсахъ политическаго равновѣсія приходящуюся на долю каждаго часть добычи, упадокъ Польши сдѣлался неизбѣжнымъ и неотвратимымъ фактомъ. Въ 1772 году три двора могли бы раздѣлить между собой всю Польшу, какъ и грозили господа посланники въ Варшавѣ. И тогда наступила бы полная гибель, смерть навѣки или, по крайней мѣрѣ, исчезновеніе на нѣсколько вѣковъ польскаго имени и духа“. И въ этотъ годъ, дѣйствительно, одинъ Замковая гора и католич .костелъ
Замковая гора ,башни ц.иерковь
Рынокъ южной съ стороны .
1
НОВОГРУДКА ВИДЫ (и зъ а ).Мицкевич льбома
и Мендовга Гора . кладбище приходское
. Мицкевичей Домъ на башня Средняя замковой горѣ . шляхтичъ заноситъ съ спокойствіемъ отчаянія слѣдующія слова въ свой дневникъ: „Еще ни отъ кого мнѣ не приходилось слышать о готовности пролить свою кровь или пожертвовать для родины своими средствами; повсюду слышишь только одно: лучше навѣки остаться въ подчиненіи, чѣмъ вести войну нѣсколько лѣтъ подърядъ“. И все-таки гибель не наступила. Новыя свободныя вѣянія, приносившіяся съ Запада, освѣжили затхлую шляхетскую атмосферу. Начинается крупный умственный переворотъ; реформируется народное образованіе и подрастаетъ новое поколѣніе, изъ котораго вышли такіе доблестные люди, какъ Коллонтай, Сташицъ, публицисты изъ „кузницы Коллонтая,“ поэтъ Нѣмцевичъ и др. Ихъ усиліями польскій народъ былъ спасенъ. Конституція 3 мая 1791 года ввела новые взгляды въ общество. Она привлекла къ участію въ государственной жизни такіе классы, которымъ ранѣе идея государства была чужда, и возбудила въ странѣ чувство патріотизма, еще болѣе возбужденное героической, хотя и безплодной, борьбой Костюшки. Результаты этого душевнаго подъема сказались не сразу. Костюшко не произнесъ приписанныхъ ему легендарныхъ словъ: Finis Poloniae, но, навѣрное, многіе въ ту пору думали именно такъ. Какъ можно было бороться противъ соединенныхъ силъ трехъ самыхъ воинственныхъ въ то время державъ Европы: Россіи, Австріи и Пруссіи.
Неудача героической попытки Костюшки отбила охоту продолжать вооруженную борьбу, и самые легіоны покинули родину и отдали себя въ распоряженіе Франціи. Въ Варшавѣ крѣпко засѣли пруссаки, которые принялись немедленно за свою политику германизаціи польскихъ земель. Посыпались запрещенія на польскій языкъ, поспѣшно вводили нѣмецкій языкъ въ школѣ и въ администрации, торопливо скупали земли у разорившихся пановъ и заселяли ихъ тысячами нѣмецкихъ колонистовъ, искусно поддерживали разгулъ и мотовство среди шляхты, чтобы она, разорившись, продавала или отдавала за долги свои имѣнія въ нѣмецкія руки.
Но эта политика наступила уже слишкомъ поздно. Начнись она въ 1772 году, можетъ-быть, дѣло германизаціи увѣнчалось бы успѣхомъ. Теперь было поздно: во-первыхъ, въ самомъ польскомъ обществѣ было достаточно просвѣщенныхъ и патріотически настроенныхъ людей, чтобы при первой возможности дать отпоръ нечистымъ стремленіямъ Пруссіи, а, во-вторыхъ, на горизонтѣ появились уже два новыя свѣтила, дружественныя полякамъ: это были Наполеонъ и Александръ. Изъ-за Польши между ними сейчасъ же начинается борьба, которая тянется до самаго паденія Наполеона: то одинъ, то другой увѣряютъ поляковъ въ своей дружбѣ и готовятъ имъ лучшую участь. Оба - невѣрные друзья Польши, оба пользуются ею въ своихъ цѣляхъ, какъ оружіемъ одинъ противъ другого. Но это положеніе между двумя могучими соперниками, положеніе желанной моральной добычи въ рукахъ обоихъ, дѣйствуетъ, какъ лихорадочно возбуждающее средство, на польское общество, вызываетъ въ немъ громадный подъемъ патріотическаго настроенія, призываетъ къ политическимъ интересамъ всякаго, чей кругозоръ выходилъ за границы деревни. А съ другой стороны, уже въ 1800 году, Пруссія почуяла, что ея владычество въ новыхъ Восточно - прусскихъ провинціяхъ заколебалось, и вмѣстѣ съ тѣмъ она пошла на уступки. Къ этому времени въ Варшавѣ постоянно жило много богатыхъ польскихъ семей. Часть ихъ соперничала въ безумной роскоши, часть предавалась разгулу. Такъ, былъ основанъ фешенебельный клубъ, изъ котораго, согласно уставу, никто не имѣлъ права выходить трезвый; каждый вечеръ здѣсь перебивали всю посуду; ежедневныя драки съ полиціей вызывали со стороны губернатора только шутливыя замѣчанія и дружескія наставленія молодымъ панамъ, которые поощрялись этимъ къ новымъ подвигамъ. Но не всѣ были таковы. Уже около 1800 года мы узнаемъ о нѣсколькихъ домахъ, гдѣ „говорили исключительно о польскихъ дѣлахъ и на польскомъ языкѣ“, какъ свидѣтельствуетъ историкъ „Общества любителей наукъ“ А. Краусхаръ. Среди этихъ людей и возникла мысль основать названное сейчасъ Общество. Они „хотѣли (по ихъ словамъ ) сохранить ненарушимой ту честь, которую пріобрѣла Польша какъ въ болѣе древнія времена, такъ и особенно за сто лѣтъ, начиная съ Сигизмунда I и кончая смертью Замойскаго и Скарги “. Прусское правительство оказалось вынужденнымъ разрѣшить общество, цѣль котораго—распространеніе наукъ въ Польшѣ на польскомъ языкѣ— шла прямо въ разрѣзъ программѣ германизаціи. Общество принялось за изученіе родной исторіи, за составленіе польскаго словаря, за поощреніе замершей послѣ третьяго раздѣла польской литературы. Будучи средоточіемъ по преимуществу консервативныхъ, степенныхъ элементовъ, Общество служило оплотомъ классическихъ вкусовъ въ литературѣ, но было доступно и инымъ вѣяніямъ. Первый интересъ къ романтической литературѣ замѣчается, какъ увидимъ ниже, именно въ его лонѣ. Итакъ, въ самомъ началѣ XIX вѣка польскій народъ имѣлъ уже крѣпость для защиты своей народности. Нѣсколько лѣтъ спустя, въ 1803 году, былъ реформированъ Виленскій университетъ, который подъ властью князя Адама Чарторыйскаго сдѣлался культурнымъ центромъ для всей Литвы, а еще черезъ нѣсколько лѣтъ, въ 1807 году, въ маленькомъ волынскомъ городкѣ Кременцѣ устроили лицей, который получилъ такой же характеръ польскаго ученаго центра въ югозападной Россіи, гдѣ главная масса земли находилась въ рукахъ польскихъ помѣщиковъ. Такъ укрѣпилась польская народность именно въ то время, когда политическое существованіе Польши, казалось, прекратилось.
Впрочемъ, сказать навѣрное этого было нельзя. Вѣдь въ 1807 году было создано почти независимое Варшавское княжество. Правда, по настоянію Александра I, имя поляковъ было исключено изъ офиціальныхъ документовъ, учреждавшихъ это княжество, но, разумѣется, оно скоро вошло въ жизнь. Польша, хоть и въ маломъ видѣ, хоть и въ новой формѣ, была возстановлена. Опять польскій народъ въ лицѣ своихъ представителей могъ распоряжаться своей судьбой. Сразу были сняты запреты, наложенные на польскій языкъ, и новый государь, саксонскій король Фридрихъ, герцогъ варшавскій, прерывалъ засѣданіе сейма, если ораторъ переходилъ съ польскаго языка на французскій. Развитію народности былъ предоставленъ полный просторъ. Польскій народъ въ княжествѣ Варшавскомъ, въ Литвѣ и Малороссіи чувствовалъ свое единство и стремился къ возстановленію политическаго единства, разрушеннаго вторымъ и третьимъ раздѣлами. Александръ I самъ внушалъ эту надежду съѣхавшимся къ нему въ Пулавы (имѣніе Чарторыйскихъ, теперь посадъ Новая Александрія) представителямъ изъ всѣхъ частей прежней Рѣчи Посполитой, Отсюда — полное единство политическихъ стремленій и культурныхъ интересовъ поляковъ во всѣхъ частяхъ прежней Польши. Крестьянскій вопросъ, поднятый въ княжествѣ Варшавскомъ, переходитъ въ Литву и создаетъ здѣсь воодушевленіе: вотъ главное идейное содержаніе польской литературы начала XIX вѣка. Эти элементы вступаютъ въ литературу сначала несмѣло и еще прикрываясь обычнымъ космополитическимъ нарядомъ псевдоклассицизма. Но уже въ элегіяхъ „Польскаго Барда“, написанныхъ молодымъ Адамомъ Чарторыйскимъ въ Гроднѣ вскорѣ послѣ третьяго раздѣла и оставшихся до сороковыхъ годовъ извѣстными только въ рукописи, прорываются такія яркія вспышки чувства, которыя ломали всѣ условности ложноклассической лирики. Когда молодой поэтъ обращается къ Богу съ горькимъ упрекомъ, что Онъ допустилъ гибель Польши, яркая струя пламеннаго патріотизма вливается въ польскую поэзію. Въ литературѣ XVII— XVIII вѣковъ мы не найдемъ ничего подобнаго, и Чарторыйскій началъ новую польскую поэзію, поэзію народной печали. „Польскій Бардъ“ кончается слѣдующими строфами. „Я роняю свои тоскливые годы, блуждая среди чужихъ по непроходимымъ дорогамъ міра! Иногда высоко на небѣ сверкнетъ здѣзда надежды, и я въ своей печали не спускаю съ нея глазъ, чтобы не заблудиться въ пути! Съ благоговѣніемъ я ищу ее во мглѣ и въ бурю я смотрю на небо и на землю: нѣтъ ли гдѣ перемѣны? Не являются ли знаменія новыхъ дней? Когда повсюду господствуетъ насиліе и повсюду издѣваются надъ правдой, можетъ- быть, тамъ, въ тайникахъ природы, старый Хаосъ, врагъ Права, по примѣру людей, пробуждаетъ къ дѣятельности силы мятежа? Можетъ- быть, уже близокъ день суда? Можетъ - быть, уже скоро праведный Господь начнетъ приводить въ исполненіе свой страшный приговоръ? И тогда гордыя вершины упадутъ въ бездны, а смиренныя долины, возвысившись, овладѣютъ горами? Звѣзды устремятся вспять; померкнувъ, разлетятся въ разныя стороны, ничѣмъ не сдержанные, элементы солнца? И будутъ они носиться, бушуя въ безконечномъ пространствѣ, безъ остатка уничтожая строй всѣхъ вещей, и изъ страшнаго водоворота образуется новый міръ. Но что я говорю? Ночь тиха, горятъ миріады звѣздъ, а скоро взойдетъ солнце, лучистое, кроткое; слышу запахъ цвѣтовъ; когда придетъ ему пора, созрѣетъ плодъ; зори будутъ горѣть одинаково для добрыхъ и для злыхъ. Не заботясь о своихъ грѣхахъ, о своихъ страданіяхъ, жалкая толпа людей ежедневно хватается за приманку съ одинаковой слѣпотой. Поколѣнія, которымъ нѣтъ числа, родятся и умираютъ, тонуть въ наслажденіяхъ, бродятъ въ тинѣ своихъ страстей! О, неизмѣнные пути вѣчнаго, тяжкаго повторенія! Вы смягчаете печали, но вмѣстѣ съ тѣмъ губите надежды. Сотретъ ли съ нашей души коловращеніе вашего вихря боль, память, долгъ? Высушитъ ли оно слезы на опущенныхъ вѣкахъ, кровь нашей глубочайшей раны? О, дорогія страданія! О, прекрасный сонъ былыхъ дней! О, жертвы и волненія, горестныя, но такія желанныя! Къ чему сердце, лишенное васъ? Не уходите отъ насъ, обвѣйте насъ святой печалью. Вѣдь и ты страдалъ, о Боже ! И я хочу страдать съ тобой! Страдать той высшей жизнью, которая смотритъ на миръ съ высоты, тоскуетъ по небу, въ небесахъ находитъ опору. Боже, не дай намъ позорно погрязнуть въ мірѣ вещества, избавь насъ отъ безчувствія и оставь намъ муки!“ Такова была заря новой польской поэзіи, съ ея высокимъ нравственнымъ подъемомъ, съ ея тоскливой жаждой идеала и правды, съ ея вѣрой, что „погибнетъ Ваалъ, и вернется на землю любовь“, съ ея красивыми и сильными образами. И уже Чарторыйскій вопрошаетъ Бога: „За какія тяжкія преступленія отцовъ палъ Божій гнѣвъ на насъ, несчастныхъ сыновей?"
Нѣсколько лѣтъ спустя, въ самомъ началѣ XIX вѣка, молодой, еще неизвѣстный тогда ксендзъ Вороничъ написалъ поэму „Сивилла“, которая была напечатана позже, только въ 1818 г. Вороничъ бывалъ въ Пулавахъ, видѣлъ въ паркѣ Чарторыйскихъ бесѣдку, устроенную въ обычномъ ложно - классическомъ вкусѣ, въ видѣ древняго храма. Въ этомъ „храмѣ Сивиллы “ должны были храниться воспоминанія о старой Польшѣ, это былъ своего рода историческій музей, и Вороничъ, который не разъ писалъ любезные стихи своимъ знатнымъ знакомымъ, взялся воспѣть и паркъ Чарторыйскихъ. Вѣдь делилевскіе „Сады “ были въ ту пору въ модѣ, а храмъ Сивиллы въ Пулавахъ служилъ „храмомъ польскихъ воспоминаній, въ который послалъ свой даръ императоръ Александръ I, чтобы онъ свѣтилъ свыше лучомъ надежды“ (слова Шильдера). Какъ вѣрно отмѣтилъ Я. Немоевскій въ своемъ сравненіи „Разсвѣта“ Красинскаго съ „Сивиллой“ Воронича, этотъ послѣдній всецѣло ложно - классическій поэтъ, и тѣмъ болѣе цѣнно, что, подобно Адаму Чарторыйскому, его чувство любви къ родинѣ вырываетъ его и выноситъ на вершины поэзіи. Сухо и дѣловито поэтъ разсказываетъ о разныхъ достопримѣчательностяхъ Пулавъ, но въ III пѣснѣ его неожиданно охватываетъ вдохновеніе. Король Янъ - Казиміръ бредитъ, передъ его взоромъ проносятся картины будущей Польши, и вдругъ все исчезаетъ. „Что это, — спрашиваетъ въ ужасѣ король. — Гдѣ же эта страна? Куда она исчезла? Отчего стерты всѣ ея слѣды, всѣ ея признаки? Чужой языкъ, чужіе обычаи, правленіе и имена. Толпы разноязычныя, бродячія, смѣняющія одна другую, правятъ здѣсь, всѣмъ распоряжаются, какъ господа и уроженцы края. Онѣ презираютъ покоящійся въ могилахъ вашъ священнный прахъ, онѣ дерзко издѣваются надъ всѣми святыми воспоминаніями! “ И Вороничъ ждетъ чуда, какъ пѣвецъ „Польскаго Барда “. Передъ взоромъ короля встаетъ образъ какого - то чудеснаго мужа. „Кто постигнетъ его? Невѣдомымъ чудомъ онъ воскрешаетъ кости и облекаетъ ихъ новымъ народомъ и огнемъ очищаетъ опустошенную страну, создаетъ новый храмъ, окруженный неприступной стѣной!“ Вотъ источники польскаго мессіанизма. Онъ сочетаетъ вѣру въ будущее польскаго народа съ требованіемъ примиренія съ Богомъ. Пророчица Сивилла, выходя изъ своего храма, предсказываетъ новыя судьбы польскому народу. „Соединитесь съ Богомъ новымъ завѣтомъ, заслужите, чтобы воскресла ваша слава, и тогда эта могила не будетъ могилой для вашего рода. Троя пала и погибла, чтобы создать Римъ“. Польскіе критики видятъ мало утѣшительнаго въ этихъ предсказаніяхъ Воронича: вѣдь онъ былъ родоначальникомъ польскаго панславизма. Что онъ имѣлъ въ виду, говоря о Римѣ и Троѣ? Сліяніе славянскихъ ручьевъ въ русскомъ морѣ? Эта мысль не была чужда польскимъ писателямъ конца XVIII и начала XIX вѣка.
Однако, шли годы, и начала осуществляться яркая греза воскресенія Польши. Наполеонъ громилъ Австрію, билъ Пруссію, спасеніе Польши казалось дѣломъ ближайшихъ лѣтъ. А въ закрытомъ засѣданіи „Варшавскаго Общества любителей наукъ“; 13-го декабря 1805 года, Вороничъ читаетъ знаменитый благодарственный гимнъ Богу „о благодѣяніяхъ Провидѣнія, ниспосланныхъ польскому народу послѣ паденія Польши“. Это цѣлая философія исторіи Польши. „Необъемлемый свѣтомъ, Боже нашихъ отцовъ“, такъ начинаетъ Вороничъ. Особая миссія борьбы съ невѣрными была возложена на польскій народъ, но не всегда онъ былъ на высотѣ ея. Часто происходили раздоры между вождями, и Богъ посылалъ кару на народъ. „Тогда, о Боже, Ты былъ Богомъ поляковъ; тогда и сосѣдъ не осмѣливался быть имъ коварнымъ врагомъ. Что же случилось съ ихъ дальними потомками? Ты отвратилъ отъ насъ Свое лицо, а мы... разсыпались во прахъ“. Поэтъ рисуетъ страшную картину упадка народа. „Мы сами себя не узнаемъ, и куда ни ступимъ, вездѣ передъ нами - залитый кровью трупъ родины, на собственныхъ улицахъ мы не можемъ говорить на своемъ языкѣ“. Но Богъ справедливъ и всесиленъ. „Ты живешь и будешь жить, хотя бы погибъ весь міръ. До послѣдняго волоска Ты сосчиталъ волосы на нашихъ головахъ. Не слѣпой случай, не жребій и не очередь управляютъ судьбами народовъ: въ Твоихъ рукахъ рождаются часы и судьбы, и если Ты не можешь карать безъ причины, наша судьба должна быть плодомъ нашей собственной вины. Наши слезы свидѣтельствуютъ о нашихъ грѣхахъ и о нашемъ раскаяніи. О, милостивый отецъ, вѣдь Ты пе можешь смотрѣть равнодушно на потоки человѣческихъ слезъ, Ты не отречешься отъ своихъ дѣтей. Что стоитъ Тебѣ произнести, какъ Ты сказалъ однажды: Кости, превратившіяся въ прахъ! Встаньте изъ могилы, облекитесь духомъ, тѣломъ и силой!“
Наконецъ, наступила давно желанная минута. 23 -го ноября 1806 г. Наполеонъ вступилъ въ Варшаву. „Это была славнѣйшая эпоха въ исторіи польскаго народа. Великій, непобѣдимый Наполеонъ вступилъ на нашу землю, чтобы повелѣть намъ снова существовать, когда мы уже перестали быть. Съ этого великаго дня мы начнемъ считать годы нашего существованія “, такъ писалъ одинъ изъ современниковъ этихъ событій. Пѣсенка, которую распѣвали на улицахъ, гласила слѣдующее: „Явилось на землѣ во образѣ человѣка благодѣтельное божество, защита поляковъ “. Въ костелахъ произносили нарочно сочиненную для этого случая молитву: „Великій Боже, Ты, Который создалъ Наполеона изъ духа мужества, мудрости и доброты и предназначилъ ему одной рукой сокрушать непріятелей нашего народа, а другой вознести его для счастливаго существованія, для борьбы и побѣды, прими отъ народа Твоего смиренную благодарность за чудеса и воскресеніе наше и за все добро, которое ниспосылаетъ намъ Твоя благость. Прими горячія молитвы за помазанника Твоего, Великаго Наполеона, императора и короля“...
Наполеонъ далъ новому герцогству Варшавскому конституцію, въ которой было указано, что рабство уничтожается. Новѣйшіе польскіе историки справедливо указываютъ на то, что „рабства“ въ Польшѣ уже и не было и что этотъ коротенькій параграфъ, довольно оскорбительный для національнаго самолюбія поляковъ, по существу своему ничего не говорилъ, такъ какъ не вносилъ ничего опредѣленнаго въ отношенія между крестьянами и помѣщиками. Предстояло еще разработать крестьянское законодательство, но эта задача не удалась сейму Варшавскаго княжества, хотя не разъ ставилась имъ. Не удалось разрѣшить ее и впослѣдствіи сейму Царства Польскаго. Какъ отмѣтилъ Вл. Козловскій въ своей исторіи польской автономіи, источникъ неудачъ заключался въ полномъ несочувствіи центральнаго с. - петербургскаго правительства къ освободительнымъ стремленіямъ польскаго землевладѣльческаго дворянства. Не успѣвъ воспользоваться промежуткомъ съ 1807 по 1812 годъ для осуществленія крестьянской реформы, поляки перешли затѣмъ подъ власть правительства, которое смотрѣло враждебно на идею освобожденія крестьянъ. Современникамъ могло казаться иначе, и Скарбекъ въ своей исторіи Герцогства Варшавскаго ставитъ въ вину „ мѣстному правительству“, что оно оставило безъ вниманія устройство отношеній между землевладѣльцами и крестьянами. Мы знаемъ однако изъ новѣйшихъ трудовъ Рембовскаго и В. Козловскаго, что крестьянскій вопросъ поднимался въ сеймахъ постоянно, что общественная мысль въ Польшѣ упорно работала надъ нимъ, и именно это было важно для созданія въ польскомъ обществѣ новой для того времени идеи о единствѣ и объ общихъ національныхъ задачахъ всего польскаго народа. При той тѣсной духовной связи, которая существовала между польскимъ обществомъ въ Литвѣ и въ Варшавѣ, мысль объ освобожденіи крестьянъ съ надѣленіемъ ихъ землей быстро распространилась и въ Литвѣ. Въ 1817 году она привела къ оживленнымъ дебатамъ и къ великодушному постановленію въ собраній польскаго дворянства въ Вильнѣ, но и эта попытка окончилась самымъ плачевнымъ образомъ: мѣстныя власти и самъ императоръ Александръ I увидѣли въ постановкѣ дворянами на очередь крестьянскаго вопроса безтактность и непростительное вмѣшательство въ государственныя дѣла. Виновные отдѣлались, однако, очень легко: въ Петербургѣ признали, что можетъ быть дворяне были движимы чувствами человѣколюбія и благородными намѣреніями. Тѣмъ не менѣе, реформа была погребена, какъ и предшествовавшая попытка князей Огинскаго, Любецкаго и гр. Платера, составившихъ „ Уставъ для управленія В. Кн. Литовскимъ “, въ силу котораго предполагалось въ теченіе 10 лѣтъ ( съ 1812 г. ) провести освобожденіе крестьянъ съ заключеніемъ договорныхъ отношеній между ними и помѣщиками. И еще раньше, въ 1807 году, крестьянскій вопросъ былъ поднятъ въ Бѣлостокскомъ округѣ, присоединенномъ къ Россіи по Тильзитскому миру. Всѣ эти стремленія фактически не привели ни къ чему, но они создавали приподнятую умственную и нравственную атмосферу въ самыхъ интеллигентныхъ кругахъ Польши и Литвы. Масса помѣщиковъ оставалась, однако, глуха къ этимъ требованіямъ; крѣпостниковъ всегда и вездѣ больше, чѣмъ дѣятелей освобожденія. Дѣдушка Ходзьки, сумѣвшій при наличности нѣсколькихъ хатъ всегда имѣть деньгу въ кованомъ ларцѣ и воспѣтый такъ идиллически внукомъ, представляетъ образецъ того хозяйства, которое вели люди, чуждые „ завиральныхъ идей". Поклонники благочестивыхъ іезуитовъ, простодушные въ своемъ міровоззрѣніи, эти „помѣщики предавались страсти къ обогащенію и угнетали народъ, заставляя его работать безплатно и какъ можно больше“. Такъ негодуетъ одинъ изъ польскихъ эмигрантовъ, Элленіушъ, поселившійся послѣ 1831 г. въ Парижѣ, членъ демократической партіи, который, пожалуй, не прочь былъ и преувеличить народную тяготу. Но, нѣтъ сомнѣнія, общій уровень интересовъ и нравственнаго развитія помѣстной шляхты не былъ высокъ. Литовскія губерніи были порядочнымъ захолустьемъ. „Страшный переворотъ въ политическихъ отношеніяхъ не оказалъ особенно глубокаго вліянія на общество, — утверждаетъ г. Ивашкевичъ въ своемъ интересномъ изслѣдованіи о Литвѣ въ 1812 году; — онъ не вырвалъ широкихъ массъ шляхты изъ состоянія индиферентизма и партикуляризма, въ какое онѣ были погружены. Прежде всего хотѣлось поскорѣе покончить съ переходнымъ положеніемъ, въ какомъ находилась провинція. Впрочемъ, къ новымъ условіямъ жизни примѣнились довольно скоро. Попрежнему шляхта была занята своими мелкими дѣлишками, праздной болтовней, страсть къ которой еще усилилась съ упраздненіемъ политической жизни. Кромѣ того, она нашла неисчерпаемый источникъ для споровъ и конкуренціи въ т. наз. „эксдивизіяхъ“ (раздѣлахъ имѣнія должника между кредиторами ) значительныхъ состояній, которыя случались тогда не рѣдко: это давало и доходъ. Скупали также за безцѣнокъ имѣнія, жалованныя русскимъ сановникамъ, которые часто охотно сбывали съ рукъ свои имѣнія “. Итакъ, пробужденная умственная жизнь въ столицахъ и старина въ глубинѣ провинціи— вотъ картина, которую рисуютъ наши источники. Однако, какъ мы видѣли, волны событій докатывались до самыхъ глухихъ мѣстъ. Двѣнадцатый годъ всколыхнулъ всю Польшу и Литву. Умственная жизнь получила большой толчокъ, и общество стало гораздо доступнѣе для лозунговъ народности, которые исходили изъ Варшавы. Вѣнскій конгрессъ и послѣдующія событія возродили мечту о политическомъ возстановленіи Литвы и Польши. Выразителемъ этой мечты явился Фелинскій, авторъ много нашумѣвшей въ свое время трагедій „Варвара Радзивиллъ“. По отзыву Варшавскаго Общества любителей наукъ, которому этотъ авторъ уже ранѣе былъ „извѣстенъ своимъ поэтическимъ талантомъ, какъ переводчикъ „L'homme des champs“ Делиля, „духъ въ этой пьесѣ истинно народный, чисто польскій; риѳма можетъ считаться прямо образцовой, такъ что безъ восхищенія нельзя читать или слушать эти стихи“. Недостатки, которые указывались Обществомъ и въ 1815 году, и въ 1817, когда она была поставлена на сценѣ и вызвала бурные восторги зрителей, искупались, по мнѣнію критиковъ, ея выдающимися достоинствами, возвышенностью чувствъ, трогательностью сюжета, патріотизмомъ настроенія. Не вдаваясь въ анализъ пьесы, дѣйствительно, можно сказать, что трудно найти въ исторіи Польши болѣе подходящій для ложноклассическаго драматурга сюжетъ: Варвара, дочь одного изъ знатнѣйшихъ литовскихъ князей Радзивилла, выходитъ замужъ за короля - гуманиста Сигизмунда- Августа противъ воли его гордой матери, итальянской принцессы Боны, которая видитъ въ этомъ неравномъ бракѣ униженіе для царскаго дома. Теперь идетъ рѣчь о томъ, чтобы польскіе вельможи признали этотъ бракъ не морганатическимъ, чтобы литовская принцесса была признана польской королевой. Старая королева Бона интригуетъ противъ этого и съ помощью наемнаго врача - злодѣя отравляетъ молодую, прелестную литовскую княжну, образецъ женственности и самоотверженія, въ тотъ самый моментъ, когда король, готовый отречься отъ престола, но неспособный измѣнить своей любви, добился своего: благородные вельможи сумѣли убѣдить крикливую толпу сенаторовъ. Радостно и торжественно спѣшитъ Сигизмундъ въ свои покои и находитъ здѣсь умирающую Варвару. „Ты - живи! Сохрани угасающее племя отцовъ Польши, спаси эту землю отъ страданій и отъ упадка“— съ этими словами умираетъ молодая королева. Бракъ ея съ польскимъ королемъ символъ соединенія Литвы съ Польшей: вѣдь именно Сигизмундъ-Августъ— создатель Люблинской уніи ( 1562). Ради этого соединенія пожертвовала своей юной жизнью Варвара, которая въ дѣйствительности умерла вовсе не отъ отравы, а отъ рака и довольно долго спустя послѣ коронаціи. Но эту неточность современники Фелинскаго охотно прощали своему любимому писателю, который сумѣлъ въ яркомъ образѣ, въ очень сценичной пьесѣ, которая донынѣ не утратила нѣкотораго обаянія, представить тѣ чувства, которыя волновали его современниковъ. Вѣдь и самому Александру I и его польскимъ друзьямъ возвращеніе Литвы въ объятія Польши казалось дѣломъ ближайшихъ дней. Вообще, польская поэзія начала XIX вѣка носитъ всецѣло патріотическій характеръ. Я называлъ уже ксендза Воронича. Можно упомянуть еще рядъ именъ, писателей мало даровитыхъ, совсѣмъ забытыхъ теперь, но въ свое время создававшихъ общественное настроеніе и поддерживавшихъ повышенный тонъ патріотизма. Такимъ былъ Людвикъ Осинскій, авторъ множества одъ и трагедій, особенно очень популярной „Оды въ честь Коперника“ ( 1808), гдѣ встрѣчалась такая строфа:
Ciesz się, narodzie, ciesz, Polsko szczęśliwa !
Chwała wielkiego męża na Ojczyznę spływa.
Gdzie znajdziesz większe do chluby powody?
O twoją własność spór wiódły narody.
(Радуйся, народъ, радуйся, счастливая Польша! Слава великаго мужа покрываетъ его Родину. Гдѣ ты найдешь большій поводъ для гордости? Изъ-за твоей собственности вели спорь народы.) А кончается ода пожеланіемъ, чтобы и черезъ тысячи лѣтъ, когда Коперникъ все еще будетъ жить въ памяти народовъ, полякъ еще совершалъ то, что ты заповѣдалъ“. Другимъ знаMенитымъ одописцемъ своего времени, отзывавшимся на всѣ важнѣйшія событія эпохи, былъ Каетанъ Козьмянъ. Ему принадлежитъ цѣлый циклъ наполеоновскихъ одъ. Когда „ французскіе орлы " (знамена) были поставлены въ Люблинѣ, въ 1809 г., Козьмянъ воспѣлъ это событіе въ пышной одѣ; въ 1812 году онъ хотѣлъ выступить съ хвалебной одой Наполеону, взявшему Москву, но его уговорили подождать, потому что,,великанъ еще стоитъ И борется ", а когда Наполеонъ бѣжалъ изъ сожженной Москвы съ остатками своей арміи, тотъ же Козьмянъ писалъ оду „Танцующему Кракову“, съ горькимъ упрекомъ по адресу танцующихъ поляковъ И полекъ. Польша погибаетъ... Давайте танцовать, пока еще есть время. Давайте танцовать, не станемъ думать о томъ, что наступитъ послѣ. И достойно кончимъ сцену, вскруживъ свои пустыя головы ! О чемъ вамъ безпокоиться, прекрасныя дамы: вѣдь танцы въ большомъ ходу у всѣхъ народовъ, и кто ни будетъ владѣть нашей землей, русскій или нѣмецъ, онъ уничтожитъ нашъ языкъ и права, но танцовать съ вами будетъ. Я не могу не вздохнуть, видя, что среди полекъ есть дѣти, танцующія, когда умираетъ ихъ мать “. Эта ода невелика, въ отличіе отъ классическаго шаблона, она лишена плана, сравненій, паѳоса. Но, ея холодное презрѣніе къ пустой толпѣ дышитъ лермонтовской „ Думой “. Это уже истинная поэзія, показывающая, что, дѣйствительно, въ польской литературѣ назрѣвало нѣчто новое. Когда Наполеонъ палъ, а Александръ явился новымъ другомъ и благодѣтелемъ Польши, Козьмянъ написалъ великолѣпную „ Оду на паденіе гордаго “ въ 1815 году. Я видѣлъ какъ грозный для свѣта, среди грозы и ужаса народовъ, во всей пышности величія ѣхалъ на колесницѣ, какъ тріумфаторъ. Я слышалъ клики желѣзныхъ рядовъ, звонъ цѣпей, стоны рабовъ; лицомъ на землю пало людское племя, и скованные короли и народы въ своей тревогѣ вопили передъ нимъ, выходя на его дорогу: это Богъ, Богъ,сошелъ на землю. Это—Богъ, это—Богъ,—повторялъ и мой голосъ, Богъ съ вѣчной властью и славой. Ахъ ! Какое имя надлежало Тому, Кто творилъ мнѣ отчизну! " Третьимъ сочинителемъ одъ былъ Францискъ Венжикъ, который прославился нѣсколькими патріотическими стихотвореніями въ 1806—1807 годахъ. Затѣмъ Венжикъ написалъ рядъ трагедій и одъ, въ которыхъ, конечно, на первомъ планѣ стоитъ все тотъ же Наполеонъ: „Есть Богъ, который поднялъ Польшу изъ могилы“, писалъ онъ въ 1809 году, въ „Одѣ на возвращеніе польскаго войска въ столицу“. Тымовскій, который, по словамъ его друга, К. Бродзинскаго, „любилъ или ненавидѣлъ писателей постольку, поскольку ихъ произведенія содѣйствовали религіозной и политической свободѣ“, написалъ точно такъ же цѣлый рядъ патріотическихъ элегій и сонетовъ. Было бы слишкомъ долго перечислять тѣ десятки польскихъ писателей начала XIX вѣка, которые въ стихахъ и прозѣ, въ одахъ и въ сухихъ философскихъ и статистическихъ разсужденіяхъ поддерживали въ современникахъ горячее, жгучее чувство любви къ родинѣ и сознаніе своей отвѣтственности передъ ней, необходимости скорѣе загладить всѣ промахи отцовъ, воспользоваться благопріятнымъ моментомъ для укрѣпленія народныхъ силъ. „Въ какой философіи нуждаются поляки?“ Ф. Яронскаго (1810). „ Объ упадкѣ промышленности и городовъ въ Польшѣ “ (1810) Л. Суровецкаго, „О статистикѣ Польши “ (1807) Ст. Сташица, „Размышленія надъ теперешнимъ положеніемъ той части Польской земли, которую послѣ Тильзитскаго договора стали Называть Варшавскимъ герцогствомъ “ Г. Коллонтая и т.д. однихъ этихъ заглавій достаточно, чтобы понять то общее направленіе политической и критической мысли, какое господствовало въ Польшѣ въ эти первыя два тревожныя и бурныя десятилѣтія ХIХ вѣка. Печальное „Finis Poloniae “ смѣнилось бодрымъ и стойкимъ маршемъ Домбровскаго: „Еще Польша не погибла, пока мы живемъ “...
Это патріотическое настроеніе разливалось по всей польской землѣ; широкой волной оно вливалось и въ Литву, гдѣ въ 1812 году сочувствіе мелкой шляхты къ наполеоновскимъ войскамъ сначала было громадное. Правительству приходилось принимать крутыя мѣры противъ перебѣжчиковъ въ Grande Armée, но это не помогало: то слуга ихъ помѣщичьей дворни, а то и самъ панычъ ускользали изъ дому и переправлялись черезъ Нѣманъ, на ту сторону, гдѣ властвовалъ Наполеонъ, „богъ войны“, Божій посланникъ на землѣ. Но этотъ патріотизмъ въ началѣ ХІХ вѣка принялъ такія черты, которыхъ онъ не имѣлъ въ прошломъ Польши: именно, онъ сталъ живымъ чувствомъ народности. О ней стали говорить раньше, нежели въ литературу влилась струя романтизма, окрасившая и самое чувство народности въ мистическіе и фантастическіе цвѣта. Въ началѣ вѣка еще ничего не слышно о романтизмѣ въ Польшѣ, но народность уже завоевываетъ себѣ мѣсто въ польской литературѣ, какъ одновременно съ ней въ политической жизни все болѣе складывается убѣжденіе о необходимости разрѣшить крестьянскій вопросъ.
Тотъ же ксендзъ Вороничъ, который нашелъ на своей патріотической лирѣ такія высокія струны, прекрасно формулировалъ источникъ этого стремленія къ народности въ литературѣ. Варшавское общество любителей наукъ поставило одной изъ своихъ задачъ изученіе и собираніе памятниковъ родной старины, и Вороничъ, принимавшій дѣятельное участіе въ трудахъ Общества, далъ мысль составить для народа сборникъ пѣсенъ. Въ рѣчи, произнесенной имъ по этому поводу въ 1803 году, Вороничъ обращался къ широкимъ кругамъ польскаго общества. „Да будетъ намъ позволено взывать васъ, о вы, всѣ потомки угасшихъ поляковъ, просить васъ и заклинать священнымъ прахомъ вашихъ отцовъ, чтобы вы помогли нашимъ стремленіямъ и усиліямъ сохранить, распространить, увѣковѣчить ихъ память и славу, оставленную вамъ, какъ самое дорогое наслѣдство, по крайней мѣрѣ, тѣмъ способомъ, который одинъ остался намъ доступенъ. Соедините для этой цѣли всѣ таланты, предпріятія и воспоминанія о великихъ отцахъ. Вы, которые и при другихъ достоинствахъ приносите своимъ вкусомъ и знаніемъ честь благородной музыкѣ, обратите ея красоту и прельщеніе на утѣшеніе священнаго праха отцовъ! Пусть эта славянская Эвтерпа вмѣстѣ съ другими музами исполнитъ духомъ и исторіей поляковъ всѣ лютни, цитры, струны и флейты“. Такимъ образомъ, рѣчь шла о созданіи національной поэзіи на основѣ народности. Разумѣется, изъ границъ ложноклассическаго пониманія народности Вороничъ не вышель, но уже самое стремленіе построить на народной поэзіи „славянскую Евтерпу “ указываетъ на новые пути, намѣчавшіеся въ польской литературѣ. Только слѣдующее поколѣніе осуществило тѣ стремленія къкъ народности, которыя вставали уже передъ дѣятелями Станиславовской эпохи, но рисовались имъ еще совсѣмъ неясно. Пламеннымъ и самоотверженнымъ народникомъ явился Ходаковскій (Чарноцкій), который считалъ большимъ счастіемъ „жить всей силой поэтическаго житья - бытья крестьянъ“. Въ народномъ духѣ, подъ вліяніемъ сентиментальнаго ложнеклассика Карпинскаго, но съ живымъ чувствомъ народности писали свои краковяки, пѣсни и мазурки Реклевскій (1811), Горецкій ( 1816 ), Андрей Бродзинскій (около 1812 г.) и др. Къ этому времени въ польской поэзіи уже крѣпко утвердились начала народности.
Два писателя стоятъ во главѣ этого направленія и подготовляютъ все то литературное движеніе, которое привело къ полному сближенію поэзіи съ жизнью у Мицкевича и романтиковъ. Это были Нѣмцевичъ и К. Бродзинскій, на которыхъ я остановлюсь болѣе подробно. Оба они играютъ такую выдающуюся роль въ исторіи польской литературы, что безъ знакомства съ ними невозможно понять сложный процессъ выработки литературныхъ вкусовъ у Мицкевича и его современниковъ. Разумѣется, однако, и здѣсь мнѣ придется ограничиться самымъ существеннымъ.
Юліань Урсинъ Нѣмцевичъ ( 1758—1841 ) принадлежитъ къ числу доблестнѣйшихъ людей старой Польши. Онъ получилъ блестящее образованіе и еще юношей много путешествовалъ. Въ 1783 и 1784 г. онъ посѣтилъ, между прочимъ, Англію и привезъ изъ нея вкусъ къ балладамъ. Уже зрѣлымъ человѣкомъ онъ принималъ участіе въ созданіи конституціи 3 мая и былъ убѣжденнымъ членомъ прогрессивной партій, программу которой, заключавшую въ себѣ отмѣну liberum veto и принципа избирательности королей, онъ изложилъ въ очень сценичной и имѣвшей большой успѣхъ комедіи „Возвращеніе посла“. Затѣмъ Нѣмцевичъ участвовалъ въ возстаніи Костюшки и даже былъ его адъютантомъ; онъ раздѣлилъ участь Костюшки и позже: былъ въ русскомъ плѣну, вмѣстѣ съ нимъ получилъ свободу отъ имп. Павла. Изъ Россіи черезъ Швецію онъ проѣхалъ въ Америку, гдѣ женился и получилъ право гражданства. Въ 1802 году умеръ отецъ Нѣмцевича, и Юліанъ Урсинъ вернулся на родину, но здѣсь оставался недолго: его потянуло обратно на свободу, въ Америку. Только воцареніе свободнаго режима въ Варшавѣ, съ учрежденіемъ въ 1807 году герцогства, заставило Нѣмцевича совсѣмъ покинуть Америку, вернуться домой. Онъ началъ въ высшей степени энергичную литературную и политическую дѣятельность; служилъ секретаремъ въ Сенатѣ, былъ членомъ Палаты Просвѣщенія (Izba Edukacyjna), писалъ баллады, романы, комедіи и драмы, собиралъ и печаталъ историческіе матеріалы о Польшѣ. Въ 1826 году онъ былъ избранъ предсѣдателемъ Варшавскаго Общества любителей наукъ, въ 1831 году былъ отправленъ правительствомъ возставшей Польши съ важной дипломатической миссіей въ Лондонъ, а послѣдніе годы жизни (1833—1841) провелъ въ Парижѣ. Какъ видно изъ этой краткой біографіи, Нѣмцевичъ созрѣвалъ и складывался, какъ писатель, въ XVIII вѣкѣ, въ эпоху господства ложноклассическихъ вкусовъ, и первыя его произведенія, дѣйствительно, написаны въ этомъ духѣ. Но судьба закинула его въ Америку, заставила близко познакомиться съ англійской литературой, и Нѣмцевичъ становится проводникомъ въ польскомъ обществѣ англійской баллады, „герольдомъ романтизма“, какъ мѣтко называетъ его Г. Галле въ своей коротенькой характеристикѣ поэта („Wiek XIX“, т. 1, 262 ). Нѣтъ сомнѣнія, что извѣстная часть балладъ Мицкевича сложилась именно подъ вліяніемъ Нѣмцевича, какъ это обстоятельно указано новѣйшей польской критикой. Но, помимо балладъ, Нѣмцевичъ далъ польской литературѣ еще одинъ сборникъ, который создалъ цѣлую школу подражателей. Это были его "Историческія пѣсни“. Исторія ихъ возникновенія такова. По проекту, внесенному Вороничемъ въ 1803 году въ Общество любителей наукъ, это послѣднее должно было составить собраніе національныхъ пѣсенъ, „Pieśnioxiąg (Пѣснекнигу) нашего языка“, какъ говорилъ Вороничъ. „Собравъ все то въ пѣсняхъ и одахъ, что только можетъ интересовать христіанина, человѣка и поляка, сдѣлать этотъ сборникъ нашего языка наслѣдіемъ всѣхъ людей и поколѣній“. Собраніе должно было содержать три части: пѣсни религіозныя, моральныя и историческія. Для первой части матеріала было достаточно, и самъ Вороничъ отъ себя внесъ въ нее свой знаменитый „Гимнъ Богу“; имѣлось кое- что для второй части - моральныхъ пѣсенъ, но для третьей — пѣсенъ историческихъ, не было еще ничего написано. На этомъ и стало предпріятіе Воронича. Но оно не было покинуто: о немъ напоминаетъ уже въ 1806 году Сташицъ, но только въ его организаторской головѣ самый планъ принимаетъ гораздо болѣе конкретный характеръ. Ему хотѣлось бы видѣть изложеніе въ стихахъ, всей исторіи народа“, и онъ предложилъ составить расписаніе темъ и пригласить народныхъ поэтовъ, чтобы они разобрали сюжеты и описали стихами тотъ или другой подвигъ предковъ. Когда въ 1807 году Нѣмцевичъ вернулся на родину, онъ нашелъ уже подготовленный планъ, a Общество люб. наукъ не переставало поощрять польскихъ поэтовъ къ составленію кодекса національныхъ историческихъ пѣсенъ. Еще послѣ возвращенія изъ Англіи, подъ вліяніемъ Оссіана, ранѣе 1791 года, онъ написалъ двѣ такія думы, о Жолкевскомъ и о Стефанѣ Потоцкомъ; изъ нихъ первая была положена на музыку и пользовалась огромной популярностью въ обществѣ. Мало-по - малу къ этимъ двумъ балладамъ стали присоединяться и другія, и къ концу 1810 года были готовы уже 32 пѣсни. Съ печатаніемъ дѣло затянулось по разнымъ причинамъ, хотя подписка уже принималась. Съ учрежденіемъ Польскаго царства, пока настроеніе Александра оставалось либеральнымъ и сочувственнымъ Польшѣ, слѣдовало поторопиться съ изданіемъ пѣсенъ, и въ концѣ 1816 года онѣ появились въ печати. Успѣхъ ихъ былъ необычайный; первое изданіе разошлось для того времени необыкновенно быстро. Въ январской книжкѣ "Pamiętnik Warszawski " за 1818 годъ была напечатана статья подъ сенсаціоннымъ заглавіемъ: Домъ Мицкевича въ Новогрудкѣ .
(Изъ альбома Мицкев.). „ Необыкновенное явленіе въ польской книжной торговлѣ “. Первое изданіе,- говорилось здѣсь, — разошлось въ количествѣ 1500 экземпляровъ въ семъ мѣсяцевъ, чистая прибыль составила 28,864 злотыхъ (т. е. 4326 р. 60 к. ). Второе изданіе разошлось такъ же скоро и принесло доходу около 18 съ половиной тысячъ злотыхъ, и только третье изданіе (въ 1819 г. ) нѣсколько удовлетворило спросъ. „ Историческія пѣсни “ Нѣмцевича сдѣлались прямо дѣломъ моды, имѣть ихъ почиталось патріотическимъ долгомъ. Самъ Нѣмцевичъ въ предисловіи къ пѣснямъ опредѣляетъ свою задачу слѣдующимъ образомъ: „ Подвиги, описанные серьезнымъ и строгимъ стилемъ историка, нерѣдко ускользаютъ отъ вниманія молодежи; къ тому же, многочисленные томы такихъ сочиненій не могутъ быть всѣми пріобрѣтены и прочитаны. Поэтому Королевское Общество любителей наукъ, не желая оставить не использованными никакія средства для достиженія столь важной цѣли, поручило мнѣ изобразить въ историческихъ пѣсняхъ самыя славныя событія, самые блестящіе подвиги и побѣды польскихъ королей и полководцевъ. Звуки музыки сильно дѣйствуютъ на сердце и память людей; раньше, чѣмъ Геродотъ, началъ своимъ суровымъ перомъ изображать древній быть народовъ, поколѣнія передавали поколѣніямъ въ простыхъ пѣсняхъ разсказы о приключеніяхъ прадѣдовь ". Въ ту же самую пору, когда Нѣмцевичъ слагалъ свои историческія пѣсни, сочинялъ „ Исторію Государства Россійскаго “ Карамзинъ. Онъ смотрѣлъ на начало и на задачи исторіи такъ же, какъ Нѣмцевичъ. „ На славныхъ играхъ олимпійскихъ умолкалъ шумъ, и толпа безмолвствовала вокругъ Геродота, читающаго преданія вѣковъ“, говорить Карамзинъ. Но при этомъ сходствѣ воззрѣній двухъ писателей на задачи историка какъ различны ихъ цѣли! Въ прославленіе русскаго самодержавія писалъ герольдъ русской реакціи: „ Да не измѣнится никогда твердое основаніе нашего величія, да правила мудраго самодержавія и святой вѣры болѣе и болѣе укрѣпляютъ союзъ частей, да цвѣтетъ Россія... по крайней мѣрѣ, долго- долго, если на землѣ нѣтъ ничего безсмертнаго, кромѣ души человѣческой “. Иначе рисовались подвиги предковъ Нѣмцевича: они казались ему непрерывной борьбой за народное существованіе, святыми воспоминаніями о герояхъ, положившихъ свою душу ради свободы народа. Когда прекратилась политическая жизнь народа въ государствѣ, имъ созданномъ, когда врагами его было взято въ подозрѣніе самое національное существованіе его, нужно было вернуться къ славнымъ преданіямъ старины и въ нихъ найти подтвержденіе своихъ правъ. Скучныя, заказныя, лишенныя всякаго огня пѣсни Нѣмцевича выполняли эту задачу, удовлетворяли общество, потому что онѣ отвѣчали своимъ настроеніемъ его запросамъ. Онѣ говорили о Пястѣ, который заявлялъ: „ Въ мечѣ и плугѣ силы поляковъ “, о Болеславѣ Храбромъ, о Казимірѣ и многихъ другихъ. „ Полякъ, прославленный за три вѣка борьбы своимъ геройствомъ, видѣлъ главную свою добродѣтель въ храбрости; на конѣ, покрытый буркой, онъ терпѣлъ голодъ и всякія бури ". Когда Ядвига отдала свою руку Ягеллѣ (по Нѣмцевичу, добровольно, на самомъ же дѣлѣ, какъ мы знаемъ, послѣ отчаянной борьбы съ вельможами ), она умоляетъ своихъ вельможъ сохранять единство земель. И крикнуль весь народъ: „ Всегда держась вмѣстѣ, мы останемся вѣрны твоему поколѣнію ". Такая исторія, не всегда считающаяся съ дѣйствительностью, заканчивается освободителемъ Вѣны, Яномъ Собѣсскимъ, а потомъ „ Польша покрылась печальной тѣнью"... Какъ отъ Карамзина прямая линія ведетъ къ реакціи Николая I, къ офиціальной народности, къ Уварову и Бенкендорфу, такъ отъ Нѣмцевича прямой путь къ тому поколѣнію поэтовъ, которое въ прошломъ народа видѣло уже не рядъ грѣховъ (какъ первые дѣятели герцогства Варшавскаго, какъ Вороничъ въ своей „ Сивилѣ “ и др. ), а славную хронику побѣды и героическихъ подвиговъ самоотверженнаго патріотизма.
Другимъ писателемъ, который подготовилъ почву для польскаго романтизма, былъ Казиміръ Бродзинскій ( 1791 1835 ). Это уже человѣкъ ХІХ вѣка, который не участвовалъ въ послѣднемъ напряженіи Рѣчи Посполитой, не видѣлъ ея судорожныхъ усилій спастись, но, какъ и Мицкевичъ, былъ „ повитъ въ оковы “. Поэтому Бродзинскій явился не носителемъ возвышенныхъ ложноклассическихъ вкусовъ и идей XVIII столѣтія, но выразителемъ того народническаго настроенія, которое создалось въ лучшей части польскаго общества въ началѣ новаго вѣка. Выросши въ деревнѣ, въ небогатой семьѣ арендатора, Бродзинскій слился съ народной душой еще мальчикомъ. Въ нѣмецкой школѣ, куда онъ ходилъ учиться (онъ жилъ въ Бохенскомъ округѣ, принадлежавшемъ Австріи), и позже въ Тарновской гимназіи, гдѣ все, кромѣ Закона Божія въ первомъ классѣ, преподавалось на нѣмецкомъ языкѣ, Бродзинскій хорошо познакомился съ нѣмецкимъ языкомъ, но охоты къ ученію не получилъ. Зато онъ хорошо узналъ крестьянскій быть и страстно полюбилъ народную поэзію. „ Я наслушался разныхъ сказокъ о духахъ, колдовствѣ и чарахъ, и воображеніе мое было такъ настроено, что съ тѣхъ поръ, пустивъ свою фантазію въ эту мрачную область, какъ дитя, я боюсь своихъ собственныхъ произведеній“, разсказываетъ Бродзинскій. Школа только забивала умъ и личность; постоянная порка входила въ систему ея. Бродзинскій съ дѣтства былъ запуганъ и вырось застѣнчивымъ и скромнымъ человѣкомъ, но сила убѣжденія у него сохранилась. Маленькимъ гимназистомъ онъ высказываетъ ксендзу свое недоумѣніе по поводу того, что невинныя души, умершія безъ крещенія, отправляются въ адъ, за что получилъ хорошую порцію розогъ, и эта способность выступать прямо со своимъ мнѣніемъ была одной изъ главныхъ особенностей Бродзинскаго. Благодаря ей, онъ рѣшительно всталъ впослѣдствіи на сторону романтизма, хотя и здѣсь его привлекла лишь одна сторона: народность. Культъ личности, презирающей законы общества, былъ чуждъ ему. Въ этомъ духѣ Бродзинскій началъ слагать первые свои стихи, которые представляли переложеніе народныхъ пѣсенъ. Ему было въ ту пору 14 лѣтъ, и онъ оставался еще совершеннымъ ребенкомъ. Безсознательное чувство народности было настолько чуждо патріотическаго воодушевленія, что еще въ 1809 г. Бродзинскій перекладывалъ на польскій языкъ сборникъ патріотическихъ австрійскихъ пѣсенъ „ Landwehrlieder “ Коллина. Но скоро въ его душѣ наступилъ переворотъ: геній Наполеона привлекъ къ себѣ съ магнетической силой и молодого Бродзинскаго. Онъ записался вольноопредѣляющимся (кадетомъ) въ его войска и совершилъ всѣ походы: Бродзинскій былъ подъ Можайскомъ, участвовалъ въ битвѣ подъ Смоленскомъ, сидѣлъ въ Москвѣ, дрался подъ Лейпцигомъ и, уже будучи офицеромъ, попалъ въ русскій плѣнъ. Выпущенный на свободу, Бродзинскій поселился въ 1814 г. въ Варшавѣ, быстро пріобрѣлъ здѣсь популярность своими патріотическими стихами и поступилъ на службу къ новому польскому правительству. Сильно занятый канцелярской работой, Бродзинскій не оставлялъ и литературы, какъ онъ не переставалъ учиться во время Наполеоновскихъ походовъ: онъ былъ секретаремъ Народнаго театра, подбиралъ для него пьесы и самъ переводилъ, а въ 1815 г. онъ вступаетъ въ составъ редакціи „ Варшавскаго Памятника“, распространеннаго и вліятельнаго польскаго журнала. Здѣсь и были напечатаны черезъ нѣсколько лѣтъ первыя статьи Бродзинскаго о романтизмѣ, которыя составили переворотъ въ польской литературѣ. Къ нимъ я вернусь позже.
Итакъ, въ 1815 году, когда Мицкевичъ поступилъ въ университетъ, въ литературѣ господствовали еще всецѣло ложноклассическіе вкусы, на ряду съ сильно развитымъ сентиментализмомъ. Этотъ послѣдній проникалъ уже въ концѣ XVIII вѣка чувствительныя идилліи и пѣсенки поэта Карпинскаго. Самъ Бродзинскій отзывался съ восхищеніемъ объ его поэзіи, утверждая, что, каждый умѣлъ чувствовать вмѣстѣ съ Карпинскимъ “, что онъ обладалъ удивительной „легкостью и искренностью“, что онъ будилъ въ сердцѣ добродѣтельныя чувства, и еще въ 1860 году мы встрѣчаемъ указаніе на громадное распространеніе пѣсенъ Карпинскаго въ народѣ. К. Вуйцицкій въ своей книгѣ „Historya literatury polskiej w zarysach“ (III. 328 ) сообщаетъ ( 1860), что „пѣсни Карпинскаго народъ распѣваетъ въ городахъ, изъ помѣщичьихъ усадебь онѣ проникли въ хаты крестьянъ и здѣсь сумѣли слиться съ настоящей народной поэзіей“. Другой историкъ литературы, Белциковскій, замѣчаетъ: „Пѣсня Карпинскаго: Juś miesiąc zaszed была апогеемъ чувствительности, и потому всѣ сентиментальныя натуры распѣвали ее въ порывѣ нѣжныхъ чувствъ подъ аккомпанементъ монотонныхъ звуковъ гитары“. Идилліи Карпинскаго представляютъ обычныя ложноклассическія сентиментальныя произведенія въ духѣ m-me Жанлисъ, Геснера и др. Въ нихъ нравились не только чувствительность, но и народный колоритъ, конечно, тоже очень условный. Вотъ одна изъ этихъ идиллій: „Ужъ сколько лѣтъ солнце возвращалось и радовало день своими лучами, а съ моимъ солнышкомъ что-то сталось! Почему оно не свѣтитъ мнѣ до сихъ поръ? Вотъ ужъ и хлѣбъ высоко поднялся; кажется, онъ собирается уже гнать колосъ; зазеленѣло все поле, не видать только моей пшенички! Ужъ соловей въ саду началъ свои пѣсни, и вся роща отзывается ему. Птички лѣсныя разсѣкаютъ крыльями воздухъ. Не поетъ только моя пташечка. Столько цвѣтовъ расцвѣло на лужайкѣ послѣ недавняго наводненія, разукрасился всякими красками лугъ, не всходить только мой цвѣточекъ! О весна, долго ли я, совсѣмъ опечаленный хозяинъ, буду взывать къ тебѣ ? Развѣ не довольно я орошалъ землю слезами, пошли мнѣ желанный урожай“! Въ этомъ параллелизмѣ есть, дѣйствительно, нѣчто народное, но, разумѣется, до настоящей народности здѣсь такое же разстояніе, какъ отъ овечекъ m me Жанлись до настоящихъ крестьянскихъ овецъ.
Тѣмъ не менѣе, сентиментальныя пастушки Карпинскаго знаменовали потребность общества въ чувствительномъ и нѣжномъ. Огромная масса переводныхъ романовъ должна была удовлетворять этой потребности. Съ эпохой Станислава - Августа и съ общимъ переворотомъ въ воспитаніи и общественномъ міровоззрѣніи, который наступилъ послѣ Барской конфедерацій, начинается наплывъ въ Польшу чувствительныхъ иноземныхъ романовъ, холодныхъ разсудочныхъ сочиненій энциклопедистовъ и западныхъ модъ. То же происходило въ Россіи, и въ обѣихъ странахъ сатирическо- нравоучительные журналы не щадили нападокъ на новые безнравственные, по ихъ мнѣнію, литературные вкусы: у насъ — „Живописецъ“, „Всякая всячина“ и т. д., въ Польшѣ —возникшій въ эту пору и просуществовавшій двадцать лѣтъ „ Мониторъ “. И уже въ 1769 году мы находимъ въ этомъ послѣднемъ нападки на ввозную чувствительную литературу, „на листки и пѣсенки, написанныя перомъ самыхъ бойкихъ амуровъ“, а въ 1774 году цѣлая іереміаду противъ романовъ: „Искали для меня развлеченій, но ничѣмъ не могли развеселить меня, даже добиться отъ меня слова, и тогда нашли послѣдній способъ: примѣняясь къ моему печальному темпераменту, дали мнѣ читать французскіе романы. Увы, если бы я съ самаго начала понялъ, въ какія сѣти запутываютъ меня, никогда бы я не принимался за романы съ такой охотой. Сладкій ядъ ихъ проникъ въ мое сердце и такъ завладѣлъ имъ, что каждая красавица, которую я видѣлъ, доставляла мнѣ столько же терзаній, сколько въ ней было чаръ“. Эта страсть къ чтенію романовъ все возрастала; за время Станислава Августа въ польскую литературу вошло до 200 новыхъ романовъ, по большей части переводныхъ, съ англійскаго и французскаго языковъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, у вождей литературы господствовало довольно пренебрежительное отношеніе къ романамъ: критика громила страсть общества къ романамъ, робкіе подражатели иностранныхъ образцовъ въ своихъ предисловіяхъ извинялись въ рѣшимости подражать. Но потокъ романовъ все возрасталъ, и все чаще въ него вливались туземные ручейки. Въ началѣ XIX вѣка появляется уже сатира на чувствительность. Янъ Горчичевскій въ предисловіи къ своей „Сентиментальной лабораторіи “ издѣвается надъ дамами, надъ ихъ „смѣшными, модными теперь“ стремленіями подбирать въ своемъ костюмѣ цвѣта такъ, чтобы они выражали всѣ ихъ „сентименты, или чувства, дабы они служили переводчиками ихъ сердецъ и, въ свою очередь, вливали тѣ же чувства въ сердца. иныхъ людей “. Появляется не мало подражателей Ж. Ж. Руссо. Онъ такъ извѣстенъ, что въ переводѣ его просто не оказывается нужды; переводъ „Поля и Виргиніи “ Бернардена де С. - Пьерръ появляется только въ 1805 году. Но зато число другихъ переводовъ съ французскаго языка было очень велико; изъ англійскихъ писателей рано проникли въ Польшу Свифтъ, Дефоэ, Фильдинг, Джонсонъ, Шериданъ и др. Менѣе извѣстна была нѣмецкая романическая литература. Съ „Страданіями молодого Вертера“ польская публика познакомилась очень поздно; только въ 1820 году появился польскій переводъ его, незадолго до тогонѣкоторыя подражанія ему; но уже въ 1779 году вышелъ переводъ нѣмецкаго подражателя „Вертера “, нѣкоего І. М. Мюллера „Siegwart. Eine Klostergeschichte“. Вообще же, изъ нѣмецкой литературы заимствовались болѣе слабыя вещи, напоминавшія французскіе романы приключеній. Во всякомъ случаѣ, вся эта масса переводныхъ чувствительныхъ романовъ вырабатывала въ обществѣ новые литературные вкусы, манила въ область высокихъ чувствъ, пріучала, вопреки разсудочности классицизма, цѣнить жизнь сердца.
Пока еще, однако, чувство ради чувства не рѣшалось громко заявить о своихъ правахъ. Сентиментальный романъ имѣлъ право на существованіе, если онъ - служилъ нравственнымъ цѣлямъ, и когда на арену романическаго творчества выступили польскіе писатели, они поспѣшили въ оправданіе себѣ привести именно эти нравственные мотивы. Между тѣмъ, все- таки возникаетъ польская повѣсть: графиня Мостовская, герцогиня Виртембергская, урожденная княжна Чарторыйская, г- жа Гофманъ, Нѣмцевичъ, Кропинскій и др. даютъ цѣлый рядъ оригинальныхъ повѣстей и романовъ, хотя, конечно, находятся еще всецѣло подъ вліяніемъ западноевропейскихъ образцовъ. Возникаетъ и журналъ литературы „Nowy pamiętnik warszawski “, въ 1804-1805 году выходитъ 20 -томная серія „Избранныхъ нравственныхъ повѣстей и романовъ“, гдѣ появляется рядъ оригинальныхъ польскихъ произведеній. Въ нихъ чувствительный характеръ выступаетъ на первый планъ повсюду. Вотъ, напр., содержаніе романа Липинскаго „Галина и Фирлей, или опасное увлеченіе“ (1804—1805)[1]. Чувствительный, склонный къ уединенію юноша Фирлей женится, по волѣ отца, на Юліи, къ которой онъ такъ же равнодушенъ, какъ она къ нему. Сердце его жаждетъ любви. „Какой -то образъ невѣдомаго счастья,— говоритъ онъ, — предсталъ моей душѣ, и этотъ опасный призракъ преслѣдуетъ меня и окружаетъ повсюду; я жажду, полный сомнѣній, невѣдомаго блага, но часто я напоминаю себѣ, что нѣтъ на землѣ счастья ни совершеннаго, ни долговременнаго“. Фирлей получаетъ письмо отъ своего друга Завиши, который встрѣтился съ чудесной дѣвицей Галиной, распѣвающей пѣсни Оссіана, и влюбился въ нее. Влюбился въ нее по описанію и Фирлей: вѣдь лицо его собственной жены было лишено всякаго „краснорѣчія“, вѣдь она не была способна „дѣлить его чувства и понимать его мысли“. Чувствительный XIX вѣка сталъ требовать отъ своей жены гораздо больше, чѣмъ простодушный шляхтичъ XVII—XVIII вѣка. И вотъ Фирлей влюбленъ въ Галину, хотя никогда не видѣлъ ея. Въ Варшавѣ онъ разыскалъ портреть Галины; которую художникъ изобразилъ „въ видѣ Меланхоліи“, тогда онъ совсѣмъ потерялъ голову: „это пріятное безуміе напояло его душу сладкой печалью ". Тогда онъ „украсилъ свой кабинетъ видами окрестностей Крешовицъ ( гдѣ жила Галина ) и велѣлъ нарисовать въ серединѣ грота молодую особу, сидящую на огромной и безформенной скалѣ. Посрединѣ онъ помѣстилъ фигуру Меланхоліи, сидящей съ закрытымъ лицомъ на камнѣ на берегу бурнаго моря; у ногъ ея лежали обломки разбитаго якоря, а къ груди своей она прижимала раненую голубку“. Завиша не могъ прельстить Галину своей любовью; она отвергла его руку, и тогда онъ въ отчаяніи продаетъ Фирлею свое имѣніе и уѣзжаеть. Теперъ Фирлей лицомъ къ лицу встрѣчается съ Галиной, и романистъ подробно и чувствительно разсказываетъ исторію ихъ сентиментальной, высоконравственной любви. Наконецъ жена Фирлея умираетъ. Онъ свободенъ, онъ можетъ жениться на Галинѣ, но увы — она увяла и сама, и скоро ей грозитъ смерть. На кладбищѣ встрѣчаются для перваго признанія влюбленные. Галина боится, какъ бы Фирлей въ отчаяніи не покончилъ съ собой. „О Фирлей, — восклицаетъ она, — эта любовь въ своемъ чувствительномъ образѣ охватила безуміемъ наши сердца; я оставляю тебѣ обязанность: ты долженъ заботиться о своей жизни. Обѣщаешь ли мнѣ это?“ Фирлей- не Вертеръ и съ гордостью отвѣчаетъ: „О, да, подлое и безбожное преступленіе не окончитъ жизни, которая была посвящена тебѣ“. И, дѣйствительно, онъ еще долго носилъ цвѣты на могилу Галины. Такова была литература, которая окружала юношескіе годы Мицкевича. Онъ долженъ былъ зачитываться ею взасосъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ крѣпко засѣло у него въ памяти убѣжденіе людей начала XIX вѣка, что романъ есть нѣчто низшее и что литература должна преслѣдовать нравственныя цѣли. Не даромъ и его „Дѣды“ должны были служить лишь „предостереженіемъ“ для живыхъ, какъ остроумно отмѣтилъ К. Войцеховскій (Werter w Polsce, 35). И на Словацкомъ это чтеніе оставило свой слѣдъ. Въ романахъ гр. Мостовской уже есть какой - то новый романическій оттѣнокъ, а въ повѣсти ея „Матильда и Данило“ трагическая героиня не безъ основанія напомнила одному изъ польскихъ историковъ литературы М. Шыйковскому „Балладину“ Словацкаго. Какъ народническое направленіе послѣднихъ могиканъ ложноклассицизма подготовило народное направленіе Бродзинскаго и Мицкевича, такъ для власти сердца въ поэзіи пробивали дорогу всѣ эти скучные для насъ, такіе далекіе отъ правды чувствительные романы. Это были,, плоды слишкомъ сильнаго воображенія“, какъ правильно замѣтилъ старикъ Красицкій; они вытекали „не столько изъ растроганнаго сердца, сколько изъ разгоряченной головы ". Это была правда. Живое, настоящее чувство еще не завоевало себѣ правъ въ литературѣ. Культъ разума, вліяніе энциклопедистовъ господствовали и теперь.
Тоть же Красицкій издѣвается надъ моднымъ въ ту поруобразованіемъ и пишетъ въ одной изъ своихъ сатиръ слѣдующія строки: „Цитируются авторитеты въ предпринятой реформѣ: Вольтеръ не велѣлъ слушать въ воскресенье божественную литургію, Гельвецій заявилъ свое одобреніе разводамъ, Руссо былъ врагомъ освященной воды, Локкъ призналъ въ десятинномъ налогѣ простую выдумку, Ньютонъ ненавидѣлъ сорокадневные посты, Дидро полагалъ, что не слѣдуетъ бывать на проповѣди; Аламберъ писалъ книгу противъ миропомазанія“. Такимъ образомъ, клиръ энергично защищался противъ религіознаго вольномыслія, приходящаго съ Запада. Что въ этомъ вліяніи энциклопедистовъ видѣли опасность прежде всего для вѣры, это подтверждается и другими источниками этой эпохи. Б. Губриновичъ въ своемъ интересномъ этюдѣ о романѣ въ Польшѣ временъ Станислава - Августа цитируетъ слѣдующее мѣсто изъ „Монитора“ за 1777 годъ: „Чтобы не показаться свѣжеиспеченнымъ студентикомъ, онъ ( герой разсказа) взялся за первыя книжки, за которыя, обыкновенно, берутся. Это - Вольтеръ, Руссо, Гельвецій и др. Прочитавъ по нѣсколько главъ изъ каждаго, онъ полагаетъ, что уже достаточно набрался знаній... Онъ станетъ говорить о религіи по Вольтеру“... Правда, это вольтеріанство въ широкія массы не проникло, и безбожіе въ обществѣ не развилось, но оно создало извѣстное либеральное настроеніе въ литературныхъ кругахъ Варшавы[2] и Вильны, и, какъ писатель, Вольтеръ оказалъ громадное вліяніе и на молодежь начала XIX вѣка. Первыя произведенія Мицкевича написаны именно подъ знаменемъ Вольтера, сочиненія котораго переводились многократно и поспѣшно. До 50 изданій и переводовъ его вышло въ Польшѣ съ 1753 г. до конца вѣка. Противъ безбожія Вольтера выступило иное французское вліяніе, которое цло отъ Шатобріана. Въ 1793 году вышла въ польскомъ переводѣ брошюра французскаго священника Пея „La loi de la nature développée et perfectionnée par la loi evangelique“, которая представляетъ популяризацію новыхъ эстетическихъ взглядовъ на религію. Вь томъ же году и въ слѣдующіе выходилъ рядъ брошюръ, настаивающихъ на значеніи религіи въ жизни человѣка и отстаивающихъ ея права съ нравственной и эстетической, точекъ зрѣнія. Начиналась религіозная реакція и во Франціи, и въ 1800 году снова распахнулись закрытыя двери храмовъ и одновременно съ этимъ выходитъ въ свѣтъ „Геній христіанства“ Шатобріана, провозвѣстникъ новаго; романтическаго направленія. Первые переводы изъ Шатобріана появляются въ Вильнѣ въ 1806 году („Dziennik Wileński"), когда вольномысліе конца ХVIII вѣка уже уступало свое мѣсто мистицизму и религіозности. Грянулъ громъ надъ Польшей, и всѣ закрестились, даже тѣ, кто раньше не находилъ достаточно словъ для насмѣшекъ надъ церковью и духовенствомъ. Вліяніе Шатобріана очень сильно и имѣетъ, такъ же какъ и вліяніе Вольтера, характеръ не только религіозно - философскій, но и чисто - литературный. Типъ Ренэ отразился у Мицкевича, какъ и у Пушкина.
Польская литература конца XVIII и первыхъ лѣтъ XIX вѣка была хорошо знакома съ англійской и французской беллетристикой и съ французскими энциклопедистами. Нѣмецкіе писатели были совсѣмъ неизвѣстны польскому обществу. Только сь 1815 года начинается переворотъ въ этомъ отношеніи. Его пережилъ и Мицкевичъ въ свои университетскіе годы, и къ нему прійдется вернуться дальше. Вообще же до того времени нѣмецкая поэзія оставалась совсѣмъ terra incognita для поляковъ. Еще въ прошломъ столѣтіи, —говорить Белциковскій,-Красицкій на классическій манеръ, чтобы занять время, пока парикмахеръ причесывалъ его голову, перевелъ Оссіана, а въ своемъ собраній біографій стихотворцевъ сообщилъ кое - что о Шекспирѣ, назвалъ имена Гете и Шиллера, и на этомъ дѣло и стало“. Впрочемъ, Шекспира ставили на сценѣ довольно часто, то въ переводахъ польскихъ писателей, то въ передѣлкѣ Дюси. Играли и „Эмилію Галоти“ Лессинга, и „Донъ Карлоса“ Шиллера, и драмы Коцебу, и иныя пьесы нѣмецкихъ писателей. Въ 1801 году „Новый Памятникъ“ помѣщаетъ хвалебный отзывъ о шекспировскомъ „Отелло“, передѣланномъ „изъ знаменитаго англійскаго писателя“. По словамъ рецензента, „если прежде еще можно было сомнѣваться относительно того, найдутъ ли у публики эти великолѣпнѣйшія произведенія генія достойный ихъ пріемъ, то теперь такія сомнѣнія должны прекратиться“. Но то, что было терпимо на сценѣ (вѣдь режиссеры гнались за сборами, и вкусы толпы, наполнявшей театръ, не могли приниматься въ расчетъ серьезными любителями и знатоками литературы), еще не утвердилось въ литературѣ. Первые признаки пониманія Шекспира встрѣчаются въ томъ самомъ Обществѣ любителей наукъ, которое, подобно нашему Обществу любителей россійской словесности, являлось хранителемъ классическихъ традицій. Въ 1814 году въ его лонѣ образовался кружокъ изъ числа самыхъ именитыхъ членовъ Общества, Чарторыйскихъ, Замойскихъ, Нѣмцевича, Козьмяна и др. Онъ внимательно слѣдилъ за развитіемъ польскаго театра и печаталъ въ журналахъ рецензій, подписанныя буквой х. Всѣ знали, что за этимъ Обществомъ иксовъ скрываются особенно значительныя имена, совершенно независимыя въ своихъ сужденіяхъ, и потому съ этими х считались очень серьезно. И вотъ въ 1816 году въ самомъ кружкѣ наступилъ расколъ, и часть его все болѣе рѣшительно переходила на сторону новыхъ лозунговъ. По поводу представленія „Гамлета“, исковерканнаго и прилизаннаго Дюси, кружокъ иксовъ высказался въ духѣ симпатій къ романтизму и естественности. Эта въ высшей степени замѣчательная рецензія, появившаяся въ прибавленіи къ „Варшавской Газетѣ“ (6 авг. 1816 г. )[3], старалась провести среднюю линію между приверженностью къ правиламъ, въ которыхъ „нуждается даже величайшій геній“, и независимостью творчества. „Почему испанцы и англичане, не имѣя никакого представленія о трагической литературѣ другъ друга, проявили столько сходства въ своихъ стремленіяхъ и въ своемъ пламенномъ южномъ и мрачномъ сѣверномъ воображеніи пришли къ одной цѣли и создали современный родъ литературы, такъ - назыв. романтической. Еще разъ повторяю,—заявляетъ рецензентъ, — что я отдаю должную честь генію грековъ, но полагаю, что нельзя вводить никакой монополіи въ искусствѣ ради пристрастія къ извѣстному вѣку или народу. Мы, поляки, которые еще не имѣемъ трагической литературы, отмѣченной чертами народности, а потому можемъ судить свободно, безъ предразсудковъ, мы должны произнести независимый приговоръ въ томъ великомъ спорѣ, который теперь занимаетъ столькихъ писателей. Небезопасны эти новѣйшія увлеченія; не будемъ прельщать блескомъ ихъ яркихъ грезъ начинающихъ талантовъ, не будемъ уводить каждаго писателя на эту обширнѣйшую арену, куда могутъ вступить безнаказано только необыкновенные геній... но, съ другой стороны, не будемъ осуждать этого зачатка литературы лишь потому, что онъ отдѣляетъ себя отъ древнихъ и оригиналенъ“. Неизвѣстный авторъ кончаетъ свою статью словами, которыя ясно свидѣтельствовали о грядущей побѣдѣ новыхъ стремленій надъ старыми вкусами: „Будемъ повсюду принимать за образецъ природу. Пойдемъ учиться у нея, какъ у самаго великаго художника, и взглянемъ, какъ разнообразны тѣ формы, въ которыхъ развивается жизнь“. Такъ робко прорывалась новая струя въ критикѣ. Такимъ образомъ, въ началѣ XIX вѣка, до 1815 года, когда начинается студенческая жизнь Мицкевича, сентиментализмъ и ложноклассицизмъ господствовали въ литературѣ нераздѣльно. Либерализмъ, воспитанный на энциклопедистахъ XVIII вѣка, боролся съ обскурантизмомъ, вызваннымъ къ новой жизни религіозной реакціей, охватившей всю Европу въ началѣ новаго столѣтія. Въ Литвѣ очагомъ либерализма служилъ Виленскій университеть, тогда какъ клерикальная реакція свела себѣ крѣпкое гнѣздо въ Полоцкой іезуитской академіи.
- ↑ Этотъ романъ изложенъ въ книгѣ М. Шыйковскаго о Шатобріанѣ (см. литературу къ этой главѣ)
- ↑ См. объ этомъ подробнѣе въ сочиненіи д -ра М. Шыйковскаго, стр. 41 и дал. (см. литературу ко II главѣ) .
- ↑ Она перепечатана Краусхаромъ въ III книгѣ его исторіи, Общества любителей наукъ “ (см. литературу ко II главѣ) .