Дѣтскіе и отроческіе годы Мицкевича.
Дѣтскіе и отроческіе годы Мицкевича протекли спокойно и мирно въ маленькомъ городкѣ Минской губерніи, Новогрудкѣ, и въ его окрестностяхъ. До третьяго раздѣла Польши эта мѣстность входила въ составъ Великаго Княжества Литовскаго; подъ именемъ Литвы полякъ подразумѣваетъ не то, что русскій: мы называемъ Литвою область, населенную литовскимъ племенемъ, поляки же — тѣ бѣлорусскія и этнографически литовскія области, которыя входили въ составъ Литовскаго Княжества. Теперь здѣсь выставили свои національныя культурныя и политическія требованія литовцы и бѣлоруссы; сто лѣтъ тому назадъ, когда Мицкевичъ жилъ и учился въ Новогрудкѣ, объ этихъ требованіяхъ ничего не было слышно. Весь высшій классъ населенія, дворянство и духовенство, считалъ себя польскимъ, хотя происходилъ въ значительной своей части изъ старыхъ литовскихъ или русскихъ родовъ. Никто еще не выступалъ враждебно противъ этого польскаго культурнаго господства въ Литвѣ, и само правительство не отрицало его. Еще въ 1832 году, послѣ возстанія, когда императоръ Николай рѣшилъ примѣнить суровыя мѣры противъ поляковъ, его правая рука въ этомъ дѣлѣ, сенаторъ Новосильцовъ, настаивалъ на сохраненіи въ средней школѣ польскаго языка въ преподаваніи. Въ началѣ XIX вѣка жизнь польская, шляхетская кипѣла здѣсь ключомъ; императоръ Павелъ возстановилъ сеймики и разрѣшилъ дворянамъ выбирать предводителей (маршаловъ); въ судахъ и администраціи употреблялся польскій языкъ.
Будучи полякомъ, Мицкевичъ чувствовалъ себя вмѣстѣ съ тѣмъ и литвиномъ, называлъ своей родиной Литву и ей приписывалъ въ будущихъ судьбахъ человѣчества великую мистическую роль; о единеніи Литвы съ Польшей Мицкевичъ говорилъ тогда, какъ о таинственномъ предназначеніи судьбы. Когда онъ былъ мальчикомъ, о предстоящемъ политическомъ возсоединеніи ихъ говорили, какъ о дѣлѣ близкомъ и несомнѣнномъ: вѣдь объ этомъ не только писали поэты и публицисты, но и высказывался самъ императоръ Александръ I, правда, смутно и неопредѣленно, какъ всегда, но достаточно понятно для тѣхъ, кто страстно желалъ этого. Мицкевичъ-юноша видѣлъ въ Литвѣ, какъ и его товарищи, часть одного цѣлаго, часть польской земли, но часть исторически и культурно самобытную. Любовь къ родинѣ проникла съ дѣтства все его существо; художественныя впечатлѣнія страны, поразительно красивой, залегли въ его душу на всю жизнь. Ни берега Рейна, ни живописнѣйшія мѣста Швейцаріи или Саксоніи не вызвали у него ни одного поэтическаго описанія; они оставались чуждыми его душѣ, ничего не говорили ей. Въ этомъ можетъ-быть и заключается самая характерная особенность натуры и поэзіи Мицкевича, онъ—поэтъ—вождь народа, его поэзія—исполненіе божьяго посланничества. Всю свою жизнь онъ учитъ, проповѣдуетъ и самъ стремится къ высшимъ идеаламъ. Красота ради красоты для него не существуетъ ; его поэтическія произведенія— это ступени, по которымъ поднимается къ моральной истинѣ его духъ. Съ этой точки зрѣнія поэзія Мицкевича пріобрѣтаетъ совершенное единство: начиная съ филаретскихъ увлеченій, проникнутыхъ стремленіемъ къ народности, и кончая товянизмомъ съ его проповѣдью справедливости къ народамъ, Мицкевичъ остается вѣренъ себѣ въ исканіи вѣчной правды Божьей и въ суровой, ни передъ чѣмъ не останавливающейся проповѣди ея. Духъ суровый и гордый, онъ переживаетъ мучительную борьбу съ самимъ собой, прежде чѣмъ отрѣшается отъ надменности. Но отрѣшается ли онъ отъ нея совершенно? Въ своихъ отношеніяхъ къ Словацкому, какъ сопернику, онъ сохраняетъ свою суровую надменность. Да и вообще, какъ чуждъ Мицкевичъ проповѣди непротивленія злу, какъ сурово онъ обличаетъ порокъ, какъ смѣло бросается въ бой съ тиранами!
Силу своей души поэтъ нашелъ въ Литвѣ. Сюда онъ рвется съ „парижской мостовой“ отъ всѣхъ этихъ запоздалыхъ проклятій, лжи, несвоевременныхъ плановъ, слишкомъ позднихъ сожалѣній, губительныхъ раздоровъ. На югѣ, въ степяхъ Аккермана, поэтъ чутко прислушивается, не донесется ли до него голосъ съ «Литвы, а въ Швейцаріи, созерцая голубую гладь озеръ, онъ съ вожделѣніемъ и тоской вспоминаетъ о мирныхъ картинахъ Литвы, гдѣ все такъ убаюкиваетъ сердце и мысль. И вся поэзія Мицкевича вращается около Литвы. Здѣсь происходитъ дѣйствіе его балладъ, его „Дѣдовъ“, „Гражины“, „ Конрада Валленрода“ и „ Пана Тадеуша“. Одинъ только разъ измѣнилъ ей поэтъ, написавъ свои „ Крымскіе сонеты", но и здѣсь онъ—только странникъ изъ Литвы, по ней тоскующій, изъ нея изгнанный. Упорство къ любви— особый даръ, присущій Мицкевичу. Это не легкій, прихотливый и капризный талантъ настроенія; какъ старый литовскій рыцарь, закованный въ латы, онъ ступаетъ тяжко, на рукахъ его желѣзныя перчатки, ударъ его пробиваетъ грудь до самаго сердца. Онъ сильно любитъ и сильно ненавидитъ и, какъ старый рыцарь, онъ можетъ смириться передъ Богомъ, но въ душѣ гордъ и неукротимъ. Страннымъ образомъ Мицкевичъ воплотилъ въ себѣ тотъ духъ стараго суроваго рыцарства, который жилъ въ Польшѣ даже эпохи ея наибольшей изнѣженности. И когда народъ такъ нуждался въ вождѣ, этотъ духъ воскресъ въ Мицкевичѣ.
Мицкевичъ — дитя Литвы, дитя мелкопомѣстной польско-литовской шляхты, которая жила въ сторонѣ отъ большихъ проѣзжихъ дорогъ міровой политики. Это былъ уголокъ, въ которомъ еще все дышало Польшей. „ Этотъ край, счастливый, убогій и тѣсный, такъ онъ былъ нашъ, какъ міръ—Божій. Какъ тамъ все принадлежало намъ, Какъ мы помнимъ все, что окружало насъ: отъ липы, которая своей великолѣпной кроной давала тѣнь дѣтямъ со всей деревни, до каждаго ручья и камня... Какъ былъ знакомъ каждый уголочекъ земли, по самую границу, до сосѣдскихъ домовъ! А если иногда и появлялся русскій (москаль), въ памяти у насъ оставалось только то, что онъ былъ въ блестящемъ красивомъ мундирѣ: вѣдь змѣю мы знали тогда только по шкурѣ. И вѣрными друзьями, единственными до сихъ поръ надежными союзниками остались только граждане этого края! Да и кто тамъ жилъ? Мать, братья, родные, добрые сосѣди... Когда кто-нибудь изъ нихъ отходилъ въ вѣчность, съ какимъ чувствомъ говорили тамъ о немъ! Сколько воспоминаній, какъ долго жалѣли въ этой странѣ, гдѣ слуга крѣпче привязывается къ господину, чѣмъ въ другихъ краяхъ жена къ мужу, гдѣ воинъ дольше жалѣетъ о своемъ оружіи, нежели здѣсь сынъ объ отцѣ, о собакѣ плачутъ искреннѣе и дольше, чѣмъ здѣсь народъ о своемъ героѣ“. И эти слова написаны въ шумномъ Парижѣ; въ нихъ Чувствуются слезы. Такъ думалъ Мицкевичъ о своей милой Литвѣ, съ такими впечатлѣніями онъ росъ . Не важно, что они, можетъ-быть, не совсѣмъ совпадали съ дѣйствительностью; во всякомъ случаѣ, они бросаютъ яркій свѣтъ на дѣтскія переживанія поэта въ ту пору, когда душа особенно жадно набирается впечатлѣній на всю жизнь.
Эти впечатлѣнія, вынесенныя Мицкевичемъ изъ его дѣтства, сводятся къ образамъ тихой, разумной сосредоточенности. Здѣсь, казалось ему, нѣтъ болтливой суетливости, погони за эффектами, игры тщеславія. Жизнь, близкая къ природѣ, шляхта, сохранившая большую душевную близость къ народу, большую преданность къ старымъ завѣтамъ, церкви, Польшѣ. Это мирныя картины. Въ Швейцаріи яркія краски озеръ томили Мицкевича, и съ особенной тоской онъ вспоминалъ о литовскихъ лѣсахъ, гдѣ можно лечь и заснуть въ любомъ мѣстѣ: такъ спокойно здѣсь, такъ отдыхаютъ нервы. Друзья Мицкевича въ своихъ воспоминаніяхъ дѣтства рисуютъ такія же картины довольства и веселья. Глубокая провинція, въ сторонѣ отъ широкихъ политическихъ интересовъ, жила собственной жизнью. Благодаря созданію громаднаго хлѣбнаго экспорта черезъ Одессу и нѣсколькимъ урожайнымъ годамъ въ началѣ XIX вѣка, матеріальное положеніе литовской шляхты было сносное, тѣмъ болѣе, что Наполеоновскія войны сильно подняли цѣны на хлѣбъ. Одынецъ разсказываетъ о томъ, какъ его нельзя было приготовить къ гимназіи дома, потому что въ домѣ всегда стоялъ дымъ коромысломъ. „Обыкновенно домъ нашъ былъ такъ шуменъ, что въ немъ нельзя было найти спокойнаго уголка для занятій или для учителя. Сосѣдей у насъ было много, и жили они близко и весело: въ ту пору (по причинамъ, о которыхъ я сейчасъ говорилъ) у нихъ денегъ куры не клевали, и вотъ наши сосѣди, по большей части связанные между собой узами родства или тѣсной дружбы, развлекались, кто какъ могъ, съѣзжались почти ежедневно въ томъ или другомъ домѣ и—увы! приходится добавить, съ азартомъ предавались карточной игрѣ, чаще всего штоссу, фараону“ и т. д. Такъ жили богатые люди. Менѣе зажиточные, какъ напр. дѣдъ Ходзьки, конечно, жили скромнѣе: „Нѣсколько крестьянскихъ хатъ и небольшое количество земли составляли всеимущество дѣда; съ этимъ крошечнымъ имѣніемъ онъ былъ счастливъ и другихъ дѣлалъ счастливыми“. Водились у него и деньжонки. „О, я хорошо помню этотъ окованный сундучокъ, стоявшій въ темномъ уголкѣ спальни: изъ него часто перепадали мнѣ талеры и золотые“, говоритъ Ходзько. И оба мемуариста сходятся въ характеристикѣ тогдашней Литвы. Почва была плодородна, крестьянинъ зажиточенъ, мелкопомѣстная шляхта еще свободолюбива и своевольна, въ помѣщичьихъ домахъ господствовало искреннее веселое гостепріимство... Съѣзды, охоты, шумные карнавалы, а на Великомъ посту покаянныя службы въ приходскомъ костелѣ, зачастую ярмарки, въ судахъ кляузничество другъ на друга, а за столомъ во время пирушекъ kochajmy się“. Такова была среда, въ которой провелъ свои дѣтскіе годы Мицкевичъ.
Можетъ-быть, дѣйствительность мало отвѣчала тѣмъ идиллическимъ картинамъ, которыя сохранились въ дѣтскихъ воспоминаніяхъ Мицкевича, Одынца, Ходзьки, и сами они, ставъ студентами и филаретами, иначе относились къ ней. Обличительная литература начала XIX вѣка бичевала невѣжество, разгулъ и лѣнь шляхты, угнетеніе крестьянъ, отсутствіе гражданскихъ чувствъ. Въ прекрасной книгѣ I. Бѣлинскаго „Шубравцы въ Вильнѣ“ (1910) мы видимъ иную дѣйствительность, чѣмъ ту, которой такъ восхищались мемуаристы. Но важно, что они сходятся съ Мицкевичемъ въ отношеніи къ ней, рисуя тѣ настроенія, которыя въ затишьѣ Бѣлоруссіи переживали въ своемъ дѣтствѣ будущіе дѣятели 30-хъ годовъ, и въ ихъ числѣ Мицкевичъ.
Поэтъ не былъ знатнаго происхожденія. Въ одной изъ пѣсенъ „Пана Тадеуша“ (IV) мелкая шляхта, расчванившись своимъ происхожденіемъ, принялась производить себя отъ князей. „ Я-то изъ князей,—закричалъ Юраха.—Спрашивать у меня дипломъ, когда я сталь дворяниномъ? Одинъ Богъ это знаетъ. Пусть-ка москаль пойдетъ въ лѣсъ да спроситъ у дуба, кто ему далъ патентъ на право расти выше всѣхъ кустовъ? “[1] „Князь,—сказалъ Жагель,-сіяй, пожалуйста, кому иному, а здѣсь-то найдешь митры (знакъ княжескаго происхожденія въ гербѣ) не въ одномъ домѣ.“-„А у васъ крестъ въ гербѣ,—закричалъ Подгайскій,—это скрытый намекъ, что въ родѣ былъ новообращенный.“ — „Неправда,— прервалъ его Бирбашъ,—вѣдь я же изъ татарскихъ графовъ, а кресты у меня надъ гербомъ Кораблей. “—„Порай!—крикнуль Мицкевичъ:—съ митроќ на золотомъ полѣ, княжескій гербъ, Стрыйковскій массу (gesto) пишетъ объ этомъ!“ Такъ въ шутливой формѣ, равняя себя съ другими мелкопомѣстными дворянами, Мицкевичъ упомянулъ о своемъ гербѣ и происхожденіи, лакъ вычиталъ это въ хроникѣ Стрыйковскаго, съ которой въ ту пору былъ уже хорошо знакомъ. Вотъ и все! Сыну поэта, Владиславу, написавшему „Житіе Адама Мицкевича“ , этого показалось мало, и онъ не безъ спеси прибавляетъ : „Видно, захудалый родъ Мицкевичей сохранилъ традиціи о лучшихъ временахъ. Это совершенная фантазія. Мицкевичъ никогда не кичился своимъ родомъ да и въ традиціяхъ была память только о честныхъ, рабочихъ людяхъ. Отецъ поэта (род. 1765) получилъ образованіе уже въ реформированной школѣ, въ Новогрудкѣ, у доминиканцевъ, и поступилъ на службу, а потомъ сдѣлался адвокатомъ; въ девяностыхъ годахъ онъ женился на Варварѣ Маевской, дочери минскаго чиновника, тоже совсѣмъ незнатной и небогатой дѣвушкѣ. Въ 1796 году родился первый сынъ Францискъ, 24 декабря 1798 года—второй, Адамъ. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя отецъ получилъ небольшое наслѣдство послѣ своего дяди, фольваркъ Заосье, лежащій неподалеку отъ Новогрудка. Сюда и переселилась семья адвоката. Въ польской семьѣ любятъ и берегутъ дѣтей, какъ будущихъ хранителей народнаго достоинства; того грубаго отношенія къ нимъ, которое такъ обычно въ русскомъ быту, не встрѣтишь въ польской семьѣ. И Мицкевичъ вспоминаетъ о своемъ дѣтствѣ, какъ о годахъ безоблачнаго счастья. Хозяйство вела мать, отецъ только наѣзжалъ изъ города, гдѣ его удерживали дѣла. Въ Заосьѣ было нѣсколько мелкихъ дворянскихъ усадебъ, и дѣти жили веселой гурьбой, очень близко соприкасаясь съ дворней и крестьянами и набираясь настоящаго народнаго духа, котораго не вобрали въ себя еще дѣтьми ни Словацкій, ни Красинскій. И поэзія народа рано охватила будущаго поэта-пророка. Много лѣтъ спустя, въ Парижѣ, во время лекцій въ College de France Мицкевичъ вдругъ унесся въ Литву и заговорилъ : „Ни у одного народа нѣтъ такихъ фантастическихъ, удивительныхъ и роскошныхъ сказокъ, можетъ-быть, нигдѣ нѣтъ и такихъ внимательныхъ слушателей, какъ тѣ, что окружаютъ бѣднаго мужичка, когда онъ въ своей хатѣ разсказываетъ сказку". Видно, далекія воспоминанія нахлынули на поэта. Лакей Власъ (Błažej), съ своей стороны, сообщилъ мальчику много нужныхъ и важныхъ подробностей о всякой нечистой силѣ, о фармазонахъ и ихъ договорахъ съ чортомъ.
Но вотъ Адаму пошелъ восьмой годъ. Пора было учить его. Осенью 1807 года мальчика отдали въ ту самую школу, которую окончилъ отецъ, къ отцамъ доминиканцамъ, которые вели обученіе въ уѣздной школѣ по программѣ, установленной Виленскимъ учебнымъ округомъ, и въ строгомъ подчиненіи ему. Программа была очень широка: она охватывала, кромѣ языковъ польскаго, русскаго, латинскаго и западныхъ, математику, естествовѣдѣніе, исторію и даже начатки технологіи. Образованіе давалось широкое, не слишкомъ основательное, но не забивающее ума и самостоятельности мысли, а школьный режимъ не убивалъ души. Въ этомъ отношеніи польская школа стояла на большой высотѣ, и питомцы ея съ глубокой благодарностью отзываются о томъ духѣ сердечности и вниманія, который господствовалъ въ школѣ, не только въ какомъ-нибудь привилегированномъ Кременецкомъ лицеѣ, на которомъ были сосредоточены усилія Чацкаго и друзей, но и въ уѣздной школѣ такой глуши, какъ Новогрудокъ.
Лѣтъ двадцать спустя послѣ Мицкевича, около 1830 года, въ такую же школу, тоже содержимую доминиканцами, но только въ Несвижѣ, поступилъ другой литовскій поэтъ, Кондратовичъ-Сырокомля. Въ его воспоминаніяхъ, легшихъ въ основаніе разсказа о „ Школьномъ времени" (Szkolne czasy) , слышится глубокое чувство признательности и уваженія къ учителямъ. „Нашихъ дѣдовъ хлестали старые іезуиты,—шутливо замѣчаетъ поэтъ,-нашихъ отцовъ сѣкли отцы піары, а мы вкусили базиліанской розги или твердой доминиканской дисциплины (линейка). Но пусть за эти розги воздадутъ имъ небеса! Правда, здорово они драли, если бывало за что, но зато и любили они ребятъ сердечно и искренно, истово наставляли ихъ въ наукѣ и вѣрѣ и строго блюли mores; не одного человѣка дала нашему краю ихъ внимательная опека“. И объ отдѣльныхъ учителяхъ Сырокомля вспоминаетъ съ большой любовью. Такъ, ксендзъ-префектъ (законоучитель) „плылъ по коридору, какъ легкій вѣтерокъ. Рѣчи его были кротки; онѣ не грозили и не пугали, одна морщинка на его челѣ уже была наказаніемъ для насъ. Но когда приходилось прибѣгнуть къ болѣе суровой карѣ, тогда добрый профессоръ превращался въ гранитную скалу и каралъ торжественно, не обращая вниманія на мольбы, съ нахмуреннымъ лицомъ, но всетаки безъ гнѣва: въ его большомъ сердцѣ равно господствовали любовь и справедливость. Онъ умѣлъ взглянуть суровымъ или ласковымъ взоромъ; любовь была его чувствомъ, а обязанности — закономъ “. Много ли школьныхъ воспоминаній написано въ такомъ тонѣ и есть ли, вообще, подобныя въ русской литературѣ. По словамъ другого мемуариста, пріятеля Мицкевича, Одынца, „ духовныя школы доставляли Виленскому университету, обыкновенно, самыхъ добросовѣстныхъ и нравственныхъ студентовъ, и даже то чистое, возвышенное, эстетическое направленіе, которое создалось въ этомъ университетѣ, получило свое начало отъ студентовъ, вышедшихъ изъ этихъ школъ “. То, что было особенно цѣнно въ системѣ литовскихъ педагоговъ, заключалось въ уваженіи къ человѣческой личности ученика. Чувство любви къ родинѣ и сознаніе своего долга служить ей несли на студенческую скамью всѣ тѣ десятки молодыхъ людей, которые создали въ двадцатыхъ годахъ организаціи филоматовъ, филаретовъ и родственныя имъ сообщества молодежи въ среднихъ школахъ Виленскаго округа. Такой же духъ господствовалъ и въ Новогрудской доминиканской школѣ, гдѣ учился Мицкевичъ. Мы знаемъ о ней нѣкоторыя подробности, бросающія яркій свѣтъ на среду, въ которой онъ воспитывался. Здѣсь существовали ученическіе суды, въ компетенцію которыхъ входило разбирательство дѣлъ между учениками; не разъ обращались къ нимъ и мѣстные евреи, принося жалобы на того или другого изъ учениковъ. Сохранилось преданіе, что не разъ предсѣдательствовалъ на такомъ разбирательствѣ дѣлъ и Адамъ Мицкевичъ. Нечего и говорить, что школьный театръ, какъ традиція прошлыхъ вѣковъ, хранился и у новогрудскихъ доминиканцевъ. Ставились популярныя высокія произведенія. О сценическихъ способностяхъ и стремленіяхъ Мицкевича у насъ нѣтъ достовѣрныхъ данныхъ: сохранилась легенда, будто бы онъ игралъ одну изъ главныхъ ролей въ патріотической трагедій Фелинскаго „ Варвара Радзивиллъ “, но едва ли это вѣроятно. Трагедія Фелинскаго была закончена въ 1811 году, но получила извѣстность лишь въ 1815 году, а была поставлена на сценѣ 23 февр. 1817 года. Между тѣмъ Мицкевичъ окончилъ курсъ средней школы въ 1814 году. Да и маловѣроятно само по себѣ, чтобы человѣкъ, до такой степени искренній и не способный притворяться, какимъ былъ поэтъ, могъ обладать актерскими дарованіями или даже склонностью къ сценѣ. Въ дѣтскихъ воспоминаніяхъ Мицкевича встаютъ другія картины, болѣе свойственныя его духу и возрасту. Изъ разсказовъ брата поэта, Франциска Мицкевича, мы узнаемъ о любопытной затѣѣ доминиканцевъ : изъ учениковъ школы образовать потѣшное войско. „ Такъ какъ полиція, военное начальство и чиновники не препятствовали этой забавѣ, то префектъ школы, кс. Рокицкій, рѣшилъ лучше снарядить этотъ дѣтскій корпусъ и прежде всего обмундировать. Матери, сестры и родственницы шили съ несказаннымъ удовольствіемъ мундиры для этихъ солдатъ“. Нетрудно понять, почему къ этой дѣтской забавѣ взрослые относились такъ серьезно: вѣдь въ Княжествѣ Варшавскомъ уже существовало съ 1807 года собственное войско, вѣдь надеждой на соединеніе съ Польшей жило литовское дворянство. И хоть фикцію собственнаго войска хотѣлось имѣть пока! Вотъ что разсказываетъ вслѣдъ за приведенными строками Францискъ Мицкевичъ : „Первый смотръ этимъ школьнымъ батальонамъ былъ произведенъ 3 мая 1810 года. Обыкновенно знамена хранились въ костелѣ, а (деревянное) вооруженіе и барабаны находились подъ ключомъ въ школѣ. Молодежь съ такимъ жаромъ отнеслась къ этимъ военнымъ упражненіямъ, что не было больше и рѣчи ни о какомъ разгулѣ, и командиры русскихъ полковъ, проходившихъ черезъ городъ, не могли нахвалиться на военную выправку и ловкость учениковъ. Русскія власти не предвидѣли, что при тогдашнемъ возбужденномъ настроеніи общества эта невинная забава можетъ привести къ серьезнымъ послѣдствіямъ“. Такъ оно скоро и случилось: между небольшимъ русскимъ отрядомъ и школьнымъ батальономъ произошло недоразумѣніе, въ результатѣ котораго пришлось уничтожить ученическую армію. Адаму Мицкевичу было въ то время 11 лѣтъ. Въ этомъ возрастѣ впечатлѣнія глубоко залегаютъ на дно души и, не всегда отчетливыя, не всегда сознательныя, подготовляютъ настроенія жизни. Въ воспоминаніяхъ поэта эти военныя игры переплетаются съ первыми увлеченіями книгой. Герой IV части „Дѣдовъ“, Густавъ, вспоминаетъ домъ учителя и дѣтскія радости. „А сколько воспоминаній связано съ твоимъ домикомъ, со школой! Здѣсь, на дворѣ, я пересыпалъ съ дѣтьми песокъ, за птичьими гнѣздами мы бѣгали вонъ въ тотъ лѣсокъ, купались въ рѣчкѣ, протекающей подъ окнами, на полѣ играли въ пятнашки съ учениками. А вотъ въ ту рощу я ходилъ вечеромъ или на разсвѣтѣ навѣстить Гомера, побесѣдовать съ Тассо или кинуть взглядъ на побѣду Яна подъ Вѣной. А потомъ вдругъ соберу товарищей, выстрою ихъ у лѣса: здѣсь, среди тучъ язычниковъ, сверкаютъ кровавыя луны, тамъ наступаютъ роты потревоженныхъ нѣмцевъ. Я приказываю укротить вождей, сложить копья, бросаюсь впередъ, а за мной молніи польскихъ сабель. Рѣдѣютъ тучи, подымается страшный крикъ, градомъ сыплются тюрбаны и отрубленныя головы! Толпа янычаръ разсыпалась въ разныя стороны или низвергнута наземь; копыта коней размозжили всадниковъ, сбитыхъ съ лошадей. Мы расчищаемъ дорогу къ валу: валомъ былъ этотъ холмикъ! “ Здѣсь, несомнѣнно, раннія воспоминанія сочетаются съ болѣе поздними, но такъ, что получается одна пестрая картина, связанная единствомъ настроенія. Какое это было настроеніе? Несомнѣнно, мечтательное и восторженное, жажда подвиговъ и славы, стремленіе къ патріотическому героизму. Въ домѣ Мицкевичей господствовало настроеніе, далеко не примирительное по отношенію къ русской власти. Въ драгоцѣнныхъ мемуарахъ Франциска Мицкевича, использованныхъ его племянникомъ въ „Житіи Адама Мицкевича“, разбросаны подробности, которыя характеризуютъ отца поэта, Николая, какъ человѣка, сильно скомпрометированнаго въ глазахъ правительства. Жена Николая Мицкевича должна была прятать въ нужныхъ случаяхъ опасныя бумаги. „Не разъ уже въ башмакѣ ея лежали такія вещи, которыя могли грозить намъ кнутами“, говорилъ онъ самъ старшему сыну. Само собой разумѣется, что съ именемъ Наполеона въ этомъ домѣ связывались пламенныя надежды. Николай Мицкевичъ когда-то собиралъ средства для повстанцев. Костюшки, и теперь ему иногда приходилось молчать въ правыхъ дѣлахъ, чтобы это участіе его въ послѣднемъ актѣ трагедій раздѣловъ не всплыло наружу. Онъ радовался, что Наполеонъ всюду побѣждаетъ, и замолкалъ“. Les bulletins de la Grande Armée доходили и до Литвы; въ домѣ Мицкевичей они перечитывались и комментировались. Въ слѣдующей главѣ я остановлюсь на литовскихъ настроеніяхъ въ 1812 году. Здѣсь я сосредоточусь на, семьѣ Мицкевичей, которая вся, отъ отца и матери до младшихъ дѣтей, ждала появленія наполеоновскихъ войскъ, какъ прихода Мессіи. Въ безсмертномъ описаніи „Пана Тадеуша“ мы видимъ, какое впечатлѣніе на массы производило появленіе вмѣстѣ съ арміей Наполеона польскихъ войскъ, ихъ блестящіе мундиры, родная рѣчь, имена ихъ полководцевъ, памятныя еще со временъ Костюшки. Поэтъ воспѣлъ весну 1812 года въ своей поэмѣ. „ О, весна, памятная тѣмъ, кому привелось тебя пережить тогда въ нашемъ краѣ, весна войны, весна урожая. О, весна, памятная тѣмъ, кто видѣлъ, какъ ты цвѣла хлѣбомъ и травами, какъ ты сверкала людьми, какъ ты была полна событій, какъ чревата надеждой! Я вижу тебя до сихъ поръ, о прекрасная греза сна! Рожденный въ неволѣ, повитый въ оковы, лишь одну такую весну я пережилъ въ своей жизни “. Между тѣмъ это была весна семейнаго горя въ домѣ Мицкевичей : 16 мая 1812 года отецъ поэта умеръ, оставивъ семьѣ домикъ, фольваркъ и кое какія сбереженія. Средства были скудныя, но жить на нихъ все -таки было можно. Въ іюлѣ того же года въ Новогрудокъ вошли наполеоновскія войска, подъ предводительствомъ короля вестфальскаго, Іеронима Бонапарте. Передъ тѣмъ изъ города выступили русскіе. Одинъ изъ поклонниковъ поэта сохранилъ его разсказъ объ этомъ событіи : „ Я стоялъ на улицѣ, смотрѣлъ на вступавшее польское войско и отъ радости плакалъ, а другіе подумали, что я оплакиваю москалей, и этотъ упрекъ сильно меня оскорбилъ, и я долго-долго не могъ забыть его“. Сохранилъ Мицкевичъ и другое воспоминаніе: въ ихъ домѣ была отведена квартира для Іеронима Бонапарте; мальчикъ забрался въ садъ и видѣлъ, какъ прошелъ король. Много лѣтъ спустя онъ встрѣтился съ нимъ въ Парижѣ и вспомнилъ былое.
Такъ чувствовалъ этотъ мальчикъ въ 13 лѣтъ, когда большинство живетъ еще совсѣмъ ребяческой жизнью. Но событія были такъ значительны, настроеніе взрослыхъ такъ приподнято и самое воспитаніе въ школѣ и дома такъ полно идей патріотизма, что молодое поколѣніе должно было созрѣть и опредѣлиться раньше обыкновеннаго. Такъ ли быстро шло умственное развитіе Мицкевича? Едва ли. Въ семьѣ самымъ даровитымъ считали не его, а старшаго брата, рано умершаго. И учился поэтъ вовсе не особенно хорошо. Правда, брать его Францискъ въ своихъ. воспоминаніяхъ, писанныхъ тогда, когда Адамъ сталъ уже знаменитостью, говорилъ въ панегирическомъ тонѣ объ успѣхахъ своихъ и Адамовыхъ въ ученіи: „Учатся они все лучше, каждый годъ переходятъ въ слѣдующіе классы, учителя ихъ хвалять, ставятъ въ примѣръ другимъ ученикамъ, послѣ экзаменовъ они получаютъ въ награду книги или похвальные листы “. Но самъ Францискъ ссылается только на 1808 годъ, т.е. когда Адамъ былъ едва во второмъ классѣ, а документы, изученные П. Хмѣлевскимъ, рисують нѣсколько иную картину: онъ учится удовлетворительно и только тамъ и сямъ за всѣ шесть лѣтъ ученія появляется помѣтка: „Отлично“. Но при этомъ, какъ справедливо отмѣчаетъ Хмѣлевскій, эти отмѣтки не обнаруживаютъ въ мальчикѣ никакого особаго интереса къ той или другой наукѣ: то онъ успѣваетъ особенно по алгебрѣ, то оказываетъ выдающіеся успѣхи въ физикѣ или латинскомъ языкѣ. Видимо, не гоняясь за баллами, Мицкевичъ учился добросовѣстно, но стремленье къ знанію у него еще не было пробуждено, и онъ даже въ двухъ классахъ , третьемъ и пятомъ , оставался на два года .
И дипломъ, выданный ему при окончаніи курса въ школѣ, давалъ весьма сдержанный отзывъ не только объ успѣхахъ, но даже о поведеніи Адама. Въ трафаретныхъ выраженіяхъ здѣсь было указано, что онъ „ всѣми науками занимался примѣрно и не совершилъ ничего противнаго нравственности, а, напротивъ, отличался благочестіемъ и непорочностью нравовъ “. Однако, вѣроятно, такого же рода свидѣтельства получили и всѣ товарищи Мицкевича, окончившіе курсъ одновременно съ нимъ.
Не много фактовъ, относящихся къ пробужденію умственной жизни у мальчика, сохранила намъ семейная хроника Мицкевичей, и уже это представляетъ одно изъ доказательствъ, что Адамъ вовсе не былъ какимъ - то Wunderkind’омъ. Напротивъ, на лонѣ природы, среди людей простыхъ и добродушныхъ, въ средѣ большой и дружной семьи братьевъ и товарищей, мальчикъ развивался ровно и спокойно, подчиняясь еще долго общему уровню нравственныхъ стремленій и умственныхъ интересовъ. Судьба дала ему возможность близко присмотрѣться къ быту народа. Какъ писалъ въ 1872 году другъ Мицкевича, Игнатій Домейко, самъ уроженецъ Новогрудскаго уѣзда, поэтъ „ съ самыхъ раннихъ лѣтъ хорошо узналъ нашъ литовскій (т.е. бѣлорусскій ) людъ, полюбилъ его пѣсни, проникся его духомъ и поэзіей. Конечно этому содѣйствовало въ значительной степени и то, что маленькій городокъ Новогрудокъ немногимъ отличался отъ деревень и хуторовъ. Школьная жизнь была, въ сущности, деревенской. Дѣти приглядывались къ ярмаркамъ, базарамъ, масляничнымъ гуляньямъ, бывали на крестьянскихъ свадьбахъ, Дожинкахъ и похоронахъ ". Эти слова пріобрѣтаютъ особое значеніе, если мы вспомнимъ, что Домейко - лучшій другъ Мицкевича съ университетской Скамьи и что въ созданіи „ Пана Тадеуша“ въ Парижѣ ему принадлежитъ видное участіе. Но онъ познакомился съ Мицкевичемъ уже тогда, когда геніальный полеть души Адама уже чувствовался всѣми его товарищами; ученикомъ доминиканской школы онъ не зналъ Мицкевича, и едва ли онъ правъ, перенося на отроческіе годы поэта его превосходство и геніальность, которыя, по его словамъ, не позволяли товарищамъ подходить къ нему съ полной довѣрчивостью. Скорѣе, сдержанность, сосредоточенность мальчика нѣсколько отдѣляли его отъ товарищей, хотя и это не отразилось въ воспоминаніяхъ его сверстниковъ. Ближайшій пріятель Мицкевича въ Новогрудской школѣ, Янъ Чечотъ, привлекалъ къ себѣ товарищей доступностью мягкосердечіемъ ; по отношенію къ Адаму у него, дѣйствительно, было какое - то сознаніе своей низшести, и въ одномъ недавно напечатанномъ письмѣ (въ декабрѣ 1819 года) поэтъ пишетъ ему: „ Твой страхъ происходитъ отъ какого- то фальшиваго, давно уже замѣченнаго мною въ тебѣ убѣжденія о моемъ какомъ-то превосходствѣ “. Но вѣдь въ дружбѣ, какъ сказалъ еще Лермонтовъ, одинъ всегда подчиняетъ себѣ другого, и судить по отношеніямъ между Мицкевичемъ и Чечотомъ, вообще, о положеніи Адама въ школѣ нельзя. Несомнѣнно, много преувеличеній въ разсказахъ объ отроческихъ годахъ поэта въ нашихъ главныхъ источникахъ объ этой эпохѣ его жизни, мемуарахъ Франциска Мицкевича и Игн. Домейки.
Сохранился еще разсказъ о какой -то чудесной черной собакѣ, которая въ 1812 году зимой неожиданно появилась въ осиротѣвшемъ послѣ смерти отца домѣ Мицкевичей. „ Въ эту страшную зиму въ окрестности и въ городѣ каждую ночь происходили нападенія и разбои. Въ это время,—разсказываетъ, вѣроятно, со словъ отца его дочь, Марія Горецкая, — неожиданно появилась большая черная собака, точно нарочно посланная сторожить домъ. Прибрела она неизвѣстно откуда и принялась самымъ усерднымъ образомъ охранять домъ. Цѣлую ночь, лежа на снѣгу, она была на стражѣ, а въ домъ никто не могъ зазвать ее. Одна только наша бабушка (т.-е. мать Адама Мицкевича) пользовалась ея любовью, и когда она выходила поласкать собаку, ей удавалось иногда заманить ее въ домъ и покормить изъ своихъ рукъ ; но, торопливо поѣвъ, она опять выходила на дворъ и опять становилась на стражу. Такъ прошла зима, а когда наступили прекрасные весенніе дни и все успокоилось, собака пропала такъ же таинственно, какъ появилась, оставивъ надолго въ памяти дѣтей воспоминанія точно о какой - то легендѣ“. Нетрудно догадаться, что съ мистическимъ ужасомъ дѣти да и вся семья видѣли въ этой черной собакѣ матеріализацію духа покойнаго Николая Мицкевича, недавно умершаго и приходившаго сторожить своихъ дѣтей отъ враговъ; не даромъ только изъ рукъ покойной жены Николая Мицкевича эта таинственная собака принимала пищу. Въ „ Дѣдахъ, въ автобіографическихъ подробностяхъ поэмы сохранилась память о вѣрной собакѣ Воронѣ, оставшейся вѣрной, когда разбѣжались всѣ слуги брошеннаго дома. Домъ грабятъ, какъ грабили мародеры въ 1812 году, и только песъ, „хоть изморенный голодомъ и согнутый отъ лѣтъ, стережетъ ворота безъ замка и хаты безъ хозяевъ“. Впослѣдствіи поэтъ самъ подсмѣивался надъ своимъ суевѣрнымъ страхомъ и написалъ шутливое стихотвореніе о двухъ храбрыхъ пріятеляхъ, спрятавшихся въ ровъ при видѣ таинственной черной собаки: „Это песъ или бѣсъ? " Но что въ его душу крѣпко залегли эти дѣтскія воспоминанія, свидѣтельствуеть поздняя дата разсказа М. Горецкой. Очевидно, большое воображеніе было у мальчика.
Когда же онъ сталъ пробовать свои силы на поприщѣ поэзіи, По свидѣтельству Фр. Мицкевича, это произошло въ 1810 году, когда Адаму было 12 лѣтъ. Въ Новогрудкѣ произошелъ страшный пожаръ, и тогда, „ проникнутый состраданіемъ, онъ сочинилъ оду о пожарѣ и, удачно обрисовавъ въ ней несчастія жителей и переполохъ въ городѣ, не замедлилъ сатирически описать Павлоградскій гусарскій полкъ, стоявшій тогда въ Новогрудкѣ, а также грабежи славной городской полиціи, находившейся подъ начальствомъ ненавистнаго Гресевицкаго, бывшаго суворовскаго камердинера, а теперь отставного подполковника, и продѣлки другихъ чиновниковъ, которые даже въ пору величайшихъ несчастій не забываютъ объ умноженіи собственнаго достоянія“. Итакъ, Мицкевичъ началъ съ оды и свой гнѣвъ обратилъ именно противъ русскихъ обидъ: и то, и другое очень характерно для него. Ода была, конечно, написана въ классическомъ духѣ. Новыя вѣянія, сентиментальное и романтическое, дошли до поэта позже, только въ университетѣ. Но страсть къ сложенію стиховъ обуревала его уже тогда и, воспользовавшись польскимъ прозаическимъ переводомъ одного романа ( „ Нума Помпилій “ Флоріана), онъ принялся перекладывать его на стихи Изъ разныхъ мѣстъ романа воспоминанія поэта сохранили два двустишія, еще неумѣлыя, забавныя попытки риемоплетства Два героя, Леонъ и Помпилій, устраиваютъ поединокъ
„Jak na dnie studni dwa zjadliwe węże",
Na wierzchu skały dwaj waleczni męże...",
говорить поэтъ (Какъ на днѣ колодца два ядовитые змѣя, такъ на верху скалы два воинственные мужа) Высокимъ идеаломъ былъ для него въ эту пору и еще надолго остался таковымъ поэтъ конца XVIII вѣка Трембецкій, одинъ изъ лучшихъ стилистовъ эпохи Станислава Понятовскаго Если сравнить юнаго Мицкевича съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ въ томъ же возрастѣ, то передъ нами предстанетъ образъ свѣжаго деревенскаго юноши, еще неизвѣдавшаго никакихъ страстей, еще не пережившаго первыхъ религіозныхъ сомнѣній Пушкинъ, молодой „ литераторъ “ въ 14-15 лѣтъ, замѣченный и благословленный Державинымъ, поклонникъ Парни, или Лермонтовъ, который въ 15 лѣтъ рисовалъ свой портретъ : „ Онъ не красивъ, онъ не высокъ, но взоръ горитъ, любовь сулитъ и на челѣ оставилъ рокъ средь юныхъ дней печаль страстей“.. Какая пропасть между этими свѣтскими, уже много испытавшими юношами и молодымъ застѣнчивымъ шляхтичемъ, не видавшимъ ничего лучшаго, нежели родной Новогрудокъ Но у Мицкевича было уже нѣчто такое, чего не знали въ эту пору ни Пушкинъ, ни Лермонтовъ : это было живое горячее чувство любви къ родинѣ, обиды и страданія за нее И связь съ родной землей укрѣпилась уже сильно въ душѣ молодого поэта когда, покинувъ Новогрудокъ, въ концѣ лѣта 1815 года Адамъ Мицкевичъ поѣхалъ въ Вильну, ослѣпившую его сразу своей роскошью и утонченностью ! Новая жизнь раскрывалась передъ наивными глазами юнаго поэта
- ↑ Отъ самого Мицкевича на русской службѣ въ Москвѣ добивались этого диплома, но въ формулярномъ спискѣ его указано, что этого диплома онъ не представилъ.