Философия права (Гегель; Столпнер)/Часть 3/Отдел 3/A

Сочинения
автор Георг Вильгельм Фридрих Гегель
Источник: Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Сочинения. — М.-Л.: Соцэкгиз, 1934. — Т. VII. — С. 270—349.

[270]
A. ВНУТРЕННЕЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ПРАВО
§ 260

Государство есть действительность конкретной свободы; но кон­кретная свобода состоит в том, что личная единичность и ее особенные интересы получают свое полное развитие, пользуются признанием своего права самого по себе (в системе семьи и в гражданском обще­стве) и в то же время частью переходят через себя самих в интерес всеобщего, частью сознательно и добровольно признают его, признают его именно как свой собственный субстанциальный дух и действуют для него, как для своей окончательной цели, так что ни всеобщее не имеет силы и не выполняется без особенного интереса, знания и воли, ни индивидуумы не живут исключительно лишь для особенного интереса в качестве частных лиц, а их воля вместе с тем действует во всеобщем и для всеобщего сознательно для последней цели. Необычайная сила и глубина современного государства состоит в том, что оно дает прин­ципу субъективности сполна развиться в самостоятельную крайность личной особенности и вместе с тем возвращает его обратно в суб­станциальное единство и, таким образом, в нем же самом сохраняет последнее.

Прибавление. Идея государства нового времени отличается той своеобразной чертой, что государство есть, осуществление свободы [271]не согласно субъективному капризу, а согласно понятию воли, т. е. согласно ее всеобщности и божественности. Неполные государства суть те, в которых идея государства еще закутана и где его особенные определения еще не достигли свободной самостоятельности. Мы, правда, находим всеобщность уже в государствах классической древ­ности, однако частность еще не была в них развязана, освобожде­на и не была сведена к всеобщности, т. е. к всеобщей цели целого. Сущность нового государства состоит в том, что всеобщее связано с полной свободой особенности и с благоденствием индивидуумов, что, следовательно, интерес семьи и гражданского общества должен кон­центрировать себя и возвратиться к государству, но вместе с тем всеобщность цели не может двигаться вперед без собственного знания и воления особенности, которая должна сохранить свое право. Всеоб­щее, следовательно, должно деятельно осуществляться, но вместе с тем субъективность, с другой стороны, должна развиваться цельно и живо. Лишь благодаря тому, что оба момента существуют во всей своей силе, мы имеем право рассматривать государство как расчле­ненное и подлинно организованное целое.

§ 261

В отношении сфер частного права и частного блага, семьи и граж­данского общества государство есть, с одной стороны, внешняя не­обходимость и их высшая власть, природе которой подчинены и от которой зависят их законы, равно как и их интересы; но, с другой сто­роны, оно есть их имманентная цель, и его сила заключается в един­стве его всеобщей окончательной цели и особого интереса индивидуумов, в том, что они постольку имеют обязанности по отношению к нему, поскольку они вместе с тем обладают правами (§ 155).

Примечание. Выше уже было замечено (§ 3 примечание), что мысль о зависимости также и частноправовых законов от определенного характера государства, и философский взгляд, что часть следует рас­сматривать только в ее отношении к целому, были преимущественно выдвинуты, а также и подробно развиты Монтескье в его знаменитом сочинении «Дух законов». Так как обязанность есть прежде всего мое поведение в отношении чего-то для меня субстанциального, в себе и для себя всеобщего, право же, напротив, есть вообще наличное бытие этого субстанциального, есть, следовательно, аспект его осо­бенности и моей особенной свободы, то эти два момента оказываются распределенными на формальных ступенях между различными сто­ронами или лицами. Государство как нравственное, как взаимное [272]проникновение субстанциального и особенного, означает также, что мое обязательство по отношению к субстанциальному есть вместе с тем и наличное бытие моей особенной свободы, т. е. что в нем обязан­ность и право соединены в одном и том же отношении. Но, далее, так как в государстве различные моменты достигают вместе с тем своей своеобразной формы и реальности, так как, следовательно, снова выступает различие между правом и обязанностью, то, будучи в себе, т. е. формально тожественными, они вместе с тем по своему со­держанию различны. В частноправовом и моральном недостает дей­ствительной необходимости отношения и, следовательно, имеется налицо лишь абстрактная одинаковость содержания; то, что в этих абстрактных сферах есть право для одного, есть также право и для другого, и то, что есть обязанность одного, есть также и обязан­ность для другого. Вышеуказанное абсолютное тожество обязанно­сти и права имеет место лишь как такое же тожество содержания, в том определении, что само это содержание есть совершенно всеобщее содержание, а именно, единый принцип обязанности и права, личная свобода человека. Рабы не имеют поэтому обязанностей, так как они не обладают правами, и наоборот (мы здесь не говорим о религиоз­ных обязанностях). — Но в конкретной, развивающейся внутри себя идее ее моменты отличаются друг от друга, и их определенность де­лается вместе с тем различным содержанием: в семье содержание прав сына по отношению к отцу не то же самое, что содержание его обязанностей по отношению к последнему, содержание прав гражданина по отношению к государю и правительству не то же самое, что содержание его обязанностей по отношению к ним. — Выше­указанное понятие объединения обязанности и права представляет собою одно из важнейших определений, и в нем заключается внутрен­няя сила государств. — Абстрактный аспект обязанности застревает в той односторонности, что проглядывает и изгоняет особенный интерес как несущественный и даже недостойный момент. Конкретное рас­смотрение, идея, показывает, что момент особенности столь же существенен, и тем самым показывает, что его удовлетворение безусловно необходимо. Индивидуум должен при исполнении им своей обязан­ности каким-то образом находить свой собственный интерес, свое удовлетворение или пользу, и из его положения в государстве должно возникнуть для него некое право, благодаря которому всеобщее дело становится его собственным, особенным делом. Поистине, осо­бый интерес не должен быть отстранен и тем паче не должен быть подавлен, а должен быть приведен в согласие со всеобщим, благодаря [273]чему сохраняется и он сам, и всеобщее. Индивидуум, являющийся подданным по своим обязанностям, находит в качестве гражданина в их исполнении защиту своей личности и своей собственности, внимание к его особенному благу и удовлетворение его субстанциальной сущности, гордое сознание, что он член этого целого, и в этом испол­нении обязанностей, как работы на пользу государства, последнее находит основу своего существования и прочности. С абстрактной же стороны всеобщее было бы заинтересовано лишь в том, чтобы его дела, работы, которых оно требует, выполнялись как обязанности.

Прибавление. Все дело — в единстве всеобщности и особенности в государстве. В древних государствах субъективная цель была це­ликом тожественна с волей государства; в новейшее время мы тре­буем, напротив, собственного взгляда, собственного воления и соб­ственной совести. У древних не было совести в этом смысле; послед­ним словом для них была воля государства. В то время как в азиат­ских деспотиях у индивидуума не было интимной стороны, никакого внутреннего оправдания, в новейшее время человек хочет, чтобы его уважали со стороны его внутреннего существа. В соединении обя­занности и права имеется та двойственная сторона, что то, чего го­сударство требует как обязанности, есть непосредственно также и право индивидуальности, ибо государство именно и есть не что иное, как организация понятия свободы. Определения индивидуальной воли приводятся государством в некое объективное наличное бытие и лишь благодаря ему они достигают своей истины и осуществления. Госу­дарство есть единственное условие достижения особенной цели и особенного блага.

§ 262

Действительная идея, дух, который сам себя делит на две идеализованные сферы своего понятия, на семью и гражданское общество, как на сферы своей конечности, чтобы, пройдя через их идеальность, стать для себя бесконечным действительным духом, — этот дух рас­пределяет, стало быть, между этими сферами материал этой своей конечной действительности, распределяет индивидуумов в качестве множества (Menge), так что по отношению к единичному чело­веку это распределение представляется опосредствованными обстоя­тельствами, произволом и собственным выбором своего призвания (§ 185 и примечание к этому параграфу).

Прибавление. В платоновском государстве субъективная свобода еще не признается, так как власти еще предуказывают [274]индивидуумам, чем они должны заниматься. Во многих восточных государ­ствах это распределение занятий определяется уже рождением. Но субъективная свобода, которая должна быть принята во внимание, требует свободного выбора занятий индивидуумами.

§ 263

В этих сферах, в которых его моменты, единичность и особенность, обладают своей непосредственной и рефлектированной реальностью, дух выступает, как излучающая в них свой свет (in sie scheinende) объ­ективная всеобщность, как власть разумного в необходимости (§ 184), а именно, как рассмотренные выше учреждения.

Прибавление. Государство как дух диференцируется на особен­ные определения своего понятия, своего способа бытия. Если нужно привести пример из царства природы, то укажем на нервную систему, которая есть собственно ощущающая система; она есть абстрактный момент бытия у самого себя и обладания в последнем тожеством с самим собою. Но анализ ощущения показывает две стороны, и раз­деление происходит так, что различия выступают как целые системы: первая из этих систем есть абстрактное чувствование, удержание у себя, глухое движение внутри себя, воспроизведение, внутреннее самопитание, продуцирование и переваривание. Второй момент состоит в том, что это у себя-самого-бытие имеет противостоящий ему момент различия, выхождения во вне. Последнее есть раздра­жимость, выхождение ощущения во вне. Она составляет особую систему, и существуют низшие классы животных, у которых развилась лишь эта система, а не душевное единство ощущения внутри себя. Если будем сравнивать эти природные отношения с духовными от­ношениями, то семью нужно ставить в один ряд с чувствительностью, а гражданское общество с раздражимостью. Третий момент, это — го­сударство, нервная система сама по себе, организованная внутри себя, но она жива лишь постольку, поскольку в ней развиты оба мо­мента — здесь эти моменты суть семья и гражданское общество. За­коны, управляющие ими, суть учреждения, излучающийся в них свет разумного. Основание же, последнюю истину этих учреждений пред­ставляет собою дух, который есть их всеобщая цель и знаемый пред­мет. Семья, правда, также нравственна, однако цель еще не есть в ней как знаемая; напротив, в гражданском обществе определяющим является разделение. [275]

§ 264

Так как индивидуумы, из которых состоит множество, сами суть духовные естества и, следовательно, содержат в себе двойственный момент, а именно — крайность для себя знающей и волящей единич­ности и крайность всеобщности, знающей и волящей субстанциаль­ное; так как они поэтому добиваются права этих двух сторон лишь постольку, поскольку они действительны и как частные, и как суб­станциальные лица, — то они добиваются в вышеуказанных сферах частью непосредственно первой и частью второй крайности; первой крайности они достигают, находя свое существенное самосознание в учреждениях, как во в себе сущем всеобщем их особенных интересов, а второй крайности они достигают тем, что эти учреждения достав­ляют им в рамках корпорации занятие и деятельность, направленные на осуществление всеобщей цели.

§ 265

Эти учреждения составляют государственный строй в сфере особен­ного, т. е. развитую и осуществленную разумность, и суть поэтому прочный базис государства, равно как и базис доверия и преданного умонастроения индивидуумов по отношению к нему; они суть также столпы публичной свободы, так как в них реализована и разумна особенная свобода и, следовательно, в них самих имеется в себе сое­динение свободы и необходимости.

Прибавление. Уже раньше мы заметили, что святость брака и уч­реждения, в которых гражданское общество выступает как нравст­венное, делают прочным целое, т. е. всеобщее есть вместе с тем дело каждого как особенного. Здесь важно, чтобы закон разума и закон особенной свободы взаимно проникали друг друга и чтобы моя особенная цель стала тожественной со всеобщим; в противном случае государство висит в воздухе. Высокая самооценка индивидуумов составляет его (государства) действительность, а его прочностью является тожество вышеуказанных двух сторон. Часто говорят, что целью государства является счастье граждан; это, несомненно, верно: если им не хорошо, если их субъективная цель не удовлетворена, если они не находят, что опосредствованием этого удовлетворения является государство как таковое, то последнее стоит на слабых ногах.

§ 266

Но дух не только как эта необходимость и как царство явления, а также и как идеальность последних и как их внутреннее [276]объективен и действителен для себя. Таким образом эта субстанциальная всеобщность есть предмет и цель для самой себя, а эта необходимость существует благодаря этому для себя также и в образе свободы.

§ 267

Необходимость в идеальности есть развитие идеи внутри ее самой; как субъективная субстанциальность, она есть политическое умонастроение; как объективная субстанциальность в отличие от субъек­тивной она есть организм государства, политическое государство в собственном смысле и его устройство.

Прибавление. Единство волящей и знающей себя свободы суще­ствует прежде всего как необходимость. Субстанциальное, значит, есть здесь как субъективное существование индивидуумов. Но другим видом необходимости является организм, т. е. дух есть процесс внутри самого себя, расчленяется внутри себя, полагает различия внутри себя и совершает посредством этих различий свой круговорот.

§ 268

Политическое умонастроение, патриотизм вообще, как обретаю­щаяся в истине уверенность (исключительно лишь субъективная уверенность не проистекает из истины, и есть лишь мнение) и став­шее привычкой воление, есть лишь результат существующих в госу­дарстве учреждений, в каковом разумность действительна, равно как и она являет себя деятельной посредством соответствующего этим учреждениям действования. — Это умонастроение есть вообще дове­рие (которое может перейти в более или менее развитое разумение), сознание, что мой субстанциальный и особенный интерес сохраняется и содержится в интересе и цели другого (здесь — в интересе и цели государства), как находящегося в отношении ко мне как к единичному, благодаря чему этот другой непосредственно не есть для меня другой, и я в сознании этого свободен.

Примечание. Под патриотизмом часто понимают лишь готовность приносить чрезвычайные жертвы и совершать необыкновенные поступки. Но по существу он представляет собою умонастроение, которое в обыч­ном состоянии и обычных жизненных обстоятельствах привыкло знать государство субстанциальной основой и целью. Это-то сознание, по­казывающее свою прочность в обычном ходе жизни при всех обстоя­тельствах, и делается затем также основой готовности к чрезвычай­ному напряжению. Но так как люди часто охотнее великодушны, чем правомерны, то они легко убеждают себя, что обладают [277]первым, чрезвычайным патриотизмом, дабы избавить себя от последнего, подлинного патриотического умонастроения или извинить его отсут­ствие. — Если, далее, это умонастроение рассматривается как то, что само по себе может быть исходным пунктом и проистекать из субъективных представлений и мыслей, то его смешивают с мнением, так как оно при таком взгляде лишается своей подлинной основы, объек­тивной реальности.

Прибавление. Необразованные люди находят удовольствие в резони­ровании и порицании, ибо найти достойное порицания легко, но трудно познать хорошее и его внутреннюю необходимость. На первых своих шагах образованность всегда начинает порицанием, но завершенная образованность видит в каждой вещи ее положительную сторону. В области религии тоже можно легко решить и сказать: то или другое есть суеверие, но бесконечно труднее постичь его истину. Политиче­ское умонастроение как явление следует поэтому отличать от того, чего люди подлинно хотят, ибо внутренне они, собственно говоря, хотят сути, но цепляются за частности и находят удовольствие в сует­ной претензии на лучшепонимайство. Люди питают уверенность, что государство необходимо должно существовать и лишь в нем мо­жет осуществляться особенный интерес, но привычка скрывает от нашего взора то, на чем зиждется все наше существование. Когда че­ловек ходит ночью спокойно по улице, ему и в голову не приходит, что это могло быть иначе, ибо эта привычка к безопасности сделалась второй натурой, и мы не размышляем о том, что эта безопасность пред­ставляет собою лишь результат особых учреждений. Связь-де госу­дарства — так часто мнит обычное представление — поддерживается силой, но действительной поддержкой является лишь основное чув­ство порядка, которым все обладают.

§ 269

Свое специфически определенное содержание умонастроение заим­ствует из различных сторон государственного организма. Этот ор­ганизм представляет собою развитие идеи в свои различия и их объек­тивную действительность. Эти различные стороны суть таким обра­зом различные власти, их функции и сферы деятельности, посредством которых всеобщее беспрестанно — именно потому, что они опреде­ляются природой понятиянеобходимым образом себя порождает, а так как это всеобщее есть предпосылка порождений, то и сохра­няет себя. Этим организмом является политическое устройство. [278]

Прибавление. Государство представляет собою организм, т. е. развитие идеи в свои различия. Эти различенные стороны суть таким образом различные власти, их функции и сферы деятельности, по­средством которых всеобщее беспрестанно порождает себя необходи­мым образом, а так как оно именно в качестве предпосылки налично в своем порождении, то оно посредством этих различных сторон также и сохраняет себя. Этот организм есть политический строй; он вечно происходит из государства, а последнее, в свою очередь, сохраняется посредством него. Если эти два момента расходятся между собою, если различенные стороны делаются свободными, то единство, порождающее их, уже больше не положено. К ним тогда применима басня о желудке и других членах тела. Природа организма такова, что если не все части переходят в тожество, если одна часть полагает себя как самостоятельное целое, то все должны погибнуть, С предикатами, принципами и т. д. так же мало подвинешься вперед при оценке государства, в котором мы должны видеть организм, как мало мы можем постичь посредством предикатов природу бога, жизнь которого я, наоборот, должен созерцать внутри самого себя.

§ 270

То обстоятельство, что цель государства есть всеобщий интерес как таковой, а в последнем — сохранение особенных интересов, субстанцию которых он составляет, — это обстоятельство представляет собою: 1) его абстрактную действительность или субстанциальность, но она есть 2) его необходимость, поскольку она раскалывается на понятийные различия его сфер деятельности, которые благодаря этой субстанциальности суть также действительные, прочные определения, власти; 3) но именно эта субстанциальность есть дух, который, как прошедший через форму образования, знает и волит себя. Государство знает поэтому, чего оно хочет, и знает предмет своего хотения в его все­общности как мыслимое; оно поэтому действует и поступает согласно знаемым целям, знаемым основоположениям и согласно законам, которые суть законы не только в себе, но и для сознания; а поскольку его действия имеют отношение к наличным обстоятельствам и положе­ниям, оно действует также и согласно определенному знанию послед­них.

Примечание. Здесь место коснуться отношения государства к ре­лигии, так как в новейшее время часто повторяли, что религия есть основа государства, и так как это утверждение выдвигается также с притязанием, что будто бы им исчерпывается наука о государстве, [279]никакое другое утверждение не может соперничать с указанным в порождении путаницы; можно даже сказать, что указанное утвержде­ние возводит путаницу в ранг государственного устройства, в форму, в которую должно облекаться познание. — Может прежде всего ка­заться подозрительным то обстоятельство, что религию преимущест­венно рекомендуют и ищут во времена общественных бедствий, рас­пада и гнета, и что ее тогда рекомендуют как утешение в претерпевае­мой несправедливости и надежду на возмещение утраты. Если же, далее, примем во внимание, что по обычному представлению религия наставляет быть равнодушным к мирским интересам, к течению и де­лам действительной жизни, между тем как государство есть дух, стоящий в мире, то нам либо будет представляться, что указание на религию непригодно для того, чтобы возвести интересы и дела государства в ранг существенной, серьезной цели, либо же будет пред­ставляться, с другой стороны, что это указание выдает все касающееся государственного устройства за дело безразличного произвола, при­чем оно или ограничивается тем, что ведет речи, которые намекают, будто в государстве господствуют цели страстей, незаконного наси­лия и т. д., или это указание на религию хочет получить в дальней­шем самостоятельное значение и притязает на определение и осущест­вление справедливости. Точно так же, как мы считали бы издеватель­ством, если бы на все наше возмущение против тирании нам отве­тили, что угнетенный находит утешение в религии, так мы не должны также забывать, что религия может принять форму, которая имеет своим следствием тягчайшее рабство в оковах суеверия и поставление человека ниже животного (подобно тому как это происходит у егип­тян и индусов, которые поклоняются животным как своим божествам [als ihre höheren Wesen]). Это явление может, по крайней мере, обратить наше внимание на то, что не надо говорить о религии совер­шенно в общем виде, и скорее против нее, как она выступает в некоторых образах, требуется спасающая сила, которая заступалась бы за права разума и самосознания. — Но существенное определение отношения между религией и государством мы получим лишь тогда, когда вспомним о ее понятии. Религия имеет своим содержанием абсо­лютную истину, и в ее область, следовательно, входят также и вы­сочайшие вершины умонастроения. В качестве созерцания, чувства, познания на основе представления (vorstellende Enkenntnis), позна­ния, имеющего своим предметом бота как неограниченную основу и причину, от которой все зависит, она содержит в себе требование, чтобы все также постигалось таким образом и получило бы в нем [280]свое подтверждение, оправдание, достоверность. Государство, за­коны, как и обязанности, получают для сознания в рамках этого отношения величайшее подтверждение и величайшую обязатель­ность; ибо само государство, сами законы и обязанности суть в своей действительности некая определенность, которая переходит в высшую сферу как в свою основу (см. «Энциклопедия философских наук», § 553 и т. д.). Религия поэтому представляет собою также и то место, которое во всех переменах и в потере действительных целей, интересов и владений доставляет сознание неизменности, ве­личайшей свободы и величайшего удовлетворения[1]. Если же таким образом религия представляет собою основу, содержащую в себе нравственное вообще, и ближе — природу государства как боже­ственную волю, то она вместе с тем — лишь основа, и здесь расхо­дятся пути религии и государства. Государство есть божественная воля как наличный дух, развертывающийся в действительный образ и действительную организацию некоего мира. — Желающие остано­виться на форме религии, противопоставляя ее государству, посту­пают подобно тем, которые полагают, что они правы, останавли­ваясь в области познания лишь на сущности и не переходя дальше от этой абстракции к существованию (Dasein), или подобно тем (см. выше § 140), которые хотят лишь абстрактного добра и представляют произволу определить, что есть добро. Религия есть отношение к абсолютному в форме чувства, представления, веры и в ее всесодержащем в себе центре все является лишь случай­ным и незначительным. Если столь цепляются за эту форму также и в отношении государства и утверждают, что она является также и для него существенно определяющим, имеющим силу моментом, то оно, как развитие в существующие различия, законы и учреждения орга­низм, обрекается на неустойчивость, необеспеченность и беспорядок. Вместо того, чтобы определяться как существующие и имеющие силу, [281]как объективное и всеобщее, законы получают определение отрица­тельного по сравнению с этой формой, закутывающей в себе все опре­деленное и именно благодаря этому превращающей последнее в нечто субъективное, так что по отношению к поведению человека получается следующий вывод: для праведного нет закона; будьте благочестивы, и тогда можете делать, что вам угодно — вы можете отдаваться собст­венному произволу, собственной страсти, а других, претерпевающих благодаря этому несправедливость, вы можете отсылать к утешениям и упованиям религии или, что еще хуже, можете отвергнуть и осудить как иррелигиозных. А поскольку это отрицательное отношение не остается лишь внутренним умонастроением, а обращается к действи­тельности и проявляет в ней свою силу, постольку возникает религиоз­ный фанатизм, который, подобно политическому фанатизму, изгоняет всякое государственное устройство и законный порядок как стеснитель­ные ограничения, не стоящие на уровне внутренней жизни, бесконечно­сти души, и, значит, изгоняет частную собственность, брак, отношения и труды гражданского общества и т. д. как недостойные любви и сво­боды чувства. Однако так как приходится неизбежно решить в пользу действительного существования и действования, то получается то же самое, что получается вообще в знающей себя абсолютною субъектив­ности воли (§ 140), а именно, получается то, что принимают решения, руководствуясь субъективным представлением, мнением и капризным произволом. — Но перед лицом этой истины, закутывающейся в субъ­ективность чувства и представления, действительно истинен огром­ный переход внутреннего во внешнее, внедрение разума в реальность, переход, над которым трудилась вся всемирная история; благодаря этой работе истории образованное человечество приобрело действи­тельность и сознание разумного существования, государственных уч­реждений и законов. От тех людей, которые ищут бога и вместо того, чтобы возложить на себя труд поднятия своей субъективности на вы­соту познания истины и знания объективного права и долга, уверяют себя в своем необразованном мнении, что они всем обладают непосред­ственно, — от этих людей могут исходить лишь разрушение всех нрав­ственных отношений, нелепости и мерзости; это — неизбежные следствия религиозного умонастроения, настаивающего исключительно на своей форме и обращающегося, таким образом, против действитель­ности и истины, наличной в форме всеобщего, законов. Это умонастрое­ние однако не переходит неизбежно к своей реализации; оно, несомнен­но, может со своей точкой зрения оставаться также и чем-то лишь вну­тренним, подчиняться учреждениям и законам, довольствоваться [282]покорностью и воздыханием или презрением и пожеланиями. Не сила, а слабость сделали в наше время из религиозности что-то вроде по­лемического благочестия, безразлично, связано ли последнее с подлин­ной потребностью или с неудовлетворенным тщеславием. Вместо того, чтобы покорить свое мнение с помощью упорного изучения и подчи­нить свое хотение дисциплине, поднимая его посредством последней на высоту свободного повиновения, всего легче отказаться от познания объективной истины, сохранить чувство подавленности, а вместе с тем и самомнение, и в одном уже благочестии иметь все нужное для того, чтобы проникнуть в природу законов и государственных уч­реждений, произносить над ними приговор и указывать, какими они должны были бы быть. А так как эти указания исходят от благоче­стивой души, то они, разумеется, признаются непогрешимыми и бе­запелляционными; ибо, благодаря тому, что намерения и утверждения имеют своей основой религию, нельзя против них возражать ни ука­занием на их поверхностность, ни указанием на их противоречие праву.

Но далее, поскольку религия, если она подлинна, не направлена так отрицательно и полемически против государства, а скорее признает и подтверждает его, она имеет самостоятельное положение и самостоя­тельное проявление. Ее культ состоит в действиях и учениях, она для этого нуждается во владениях и собственности, так же как и в инди­видуумах, посвящающих себя служению общине. Возникает, следо­вательно, некоторое отношение между государством и церковной общиной. Определение этого отношения просто. Природа вещей тре­бует, чтобы государство исполняло некоторую обязанность, всячески содействуя общине и оказывая ей защиту в осуществлении ее рели­гиозной цели; даже еще больше: так как религия есть его интегри­рующий момент в отношении глубочайших глубин умонастроения, то государство должно требовать от всех своих граждан, чтобы они входили в церковную общину, но не непременно в определенную об­щину, а в какую угодно, ибо в разбор содержания, поскольку оно относится к внутреннему представлению, государство не может вхо­дить. Государство с развитой организацией и потому сознающее свою силу может в этом отношении вести себя очень либерально, совершенно не обращать внимания на подробности и даже терпеть в своих преде­лах общины (причем, разумеется, получает значение количество их членов), которые религиозно не признают даже непосредственных обя­занностей по отношению к нему, может так поступать предоставляя именно членов таких общин гражданскому обществу с его законами [283]и довольствуясь их пассивным — например, опосредствованным пре­вращением и заменой — исполнением непосредственных обязанностей по отношению к нему[2]. — Но поскольку церковная община обладает собственностью, совершает культовые действия и для этой цели дер­жит на своей службе определенных лиц, она выходит из области вну­треннего и вступает в область мирского, в область государства, ставит себя таким образом непосредственно под его законы. Присяга, и во­обще нравственные отношения, как например, брачные отношения, влекут, правда, за собою внутреннее проникновение и возвышение умо­настроения, которое получает посредством религии свое глубочайшее [284]удостоверение; но так как нравственные отношения суть по существу отношения действительной разумности, то в них должны быть утвер­ждены именно права последней, к которым церковное удостоверение присоединяется лишь как внутренняя, более абстрактная сторона. — Что касается дальнейших проявлений церковного объединения, то в учении внутренняя сторона более перевешивает внешнюю, чем в куль­товых действиях и в других связанных с ними практических прояв­лениях, в которых, по крайней мере, правовая сторона, как сразу видно, есть дело государства (церкви, правда, присвоили себе также и изъя­тие своих слуг и своей собственности из-под власти и суда государ­ства и даже право суда над светскими лицами в делах, к которым, как например, бракоразводные дела, дела касающиеся присяги и т. д., причастна религия). — Полицейская сторона в отношении таких действий, правда, более неопределенна, но это вызывается природой этой стороны и имеет место также и по отношению к другим, чисто гражданским действиям (см. выше § 234). Поскольку религиозная общность индивидуумов поднимается на ступень общины, корпора­ции, она находится вообще под высшим полицейским надзором го­сударства. — Но само учение пребывает в области совести, в области права субъективной свободы самосознания, — в сфере внутренней жизни, которая, как таковая, не есть область государства. Однако и государство также обладает учением, ибо его учреждения, и то, что вообще имеет для него силу в вопросах права, государственного строя и т. д. по существу своему, в качестве закона, облечено в форму мысли, а так как государство есть не механизм, а разумная жизнь самосознательной свободы, система нравственного мира, то умонастроение, а затем и осознание его в принципах, представляет собою существен­ный момент в действительном государстве. Учение же церкви, в свою очередь, не есть лишь внутреннее дело совести, а как учение скорее представляет собою высказывание, и высказывание вместе с тем о содержании, которое теснейшим образом связано с нравственными принципами и государственными законами или даже непосредственно их касается. Государство и церковь здесь, следовательно, непосред­ственно сходятся или расходятся. Церковь может довести различие этих двух областей до резкого антагонизма; она может утверждать, что она, как заключающая в себе абсолютное содержание религии, рассматривает духовное вообще, а, следовательно, также и нравствен­ный элемент как свой удел, государство же — как механические леса для достижения недуховных, внешних целей; она может рассмат­ривать себя как царство божие или, по крайней мере, как путь и [285]предварительный этап к нему, а государство — как царство от мира сего, т. е. царство преходящего и конечного, видеть, cледовательно, в себе самоцель, а в государстве лишь средство. С этим притязанием соеди­няется затем в области установления и распространения учения тре­бование, чтобы государство не только предоставляло церкви в этой области полную свободу, но чтобы оно относилось с безусловным поч­тением к ее учениям, каков бы ни был их характер, ибо определение принадлежит лишь ей. Так как церковь приходит к предъявлению этой претензии на том широком основании, что вообще вся духовная стихия является ее достоянием, а наука и познание вообще тоже пре­бывают в этой области, развертываются самостоятельно, подобно церкви, в целостность своеобразных принципов, так что наука мо­жет поэтому рассматривать себя как выступающую на смену церкви и еще с большим правом занимающую ее место, то наука затем тоже требует такой же независимости от государства, которое, являясь лишь средством, должно заботиться о ней как о самоцели. — Для этого отношения, впрочем, безразлично, добились ли индивидуумы, посвящающие себя служению церковной общине и стоящие во главе ее, существования вне рамок государства, так что лишь остальные члены подчинены государству, или они вообще остаются в рамках государства и оставляют вне государства лишь одну сторону своего состояния, свое церковное назначение. Прежде всего следует заметить, что такое положение связано с представлением о государстве, согласно которому его назначением является лишь защита и обеспечение жизни, собственности и произвола каждого, поскольку они не нарушают жизни, собственности и произвола других, и государство рассматри­вается таким образом лишь как необходимое зло. Стихия высшей духовности, самой по себе истинной, в качестве субъективной рели­гиозности или в качестве теоретической науки, поставлена таким образом по ту сторону государства, которое в качестве профана должно лишь оказывать уважение, и нравственное в собственном смысле совершенно исчезает таким образом из его сферы. Что истори­чески существовали эпохи и состояния варварства, когда все высшее, духовное сосредоточивалось в церкви, а государство было лишь светским правлением, служившим орудием насилия, произвола и стра­стей, и вышеуказанная абстрактная противоположность была глав­ным принципом действительности (см. § 358), — это обстоятельство относится к области истории. Но было бы слишком слепо и поверх­ностно выставлять такое положение как истинно соответствующее идее. Развитие идеи скорее доказало как истину, что дух, в качестве [286]свободного и разумного, сам по себе нравственен и что подлинная идея есть действительная разумность, а последняя-то и существует как государство. Из этой идеи, как выяснилось далее, вытекает также и то, что нравственная истина в ней выступает для мыслящего созна­ния как содержание, обработанное в форме всеобщности, как закон, — вытекает то, что государство вообще знает свои цели, познает и про­водит их с определенным сознанием и согласно принципам. Как мы заметили выше, религия имеет своим всеобщим предметом истину, однако она имеет ее своим предметом как некое данное содержание, ко­торое познается в своих основных определениях не посредством мышле­ния и понятий. И точно так же отношение индивидуума к этому пред­мету есть обязательство, основанное на авторитете, а свидетельство собственного духа и сердца, в чем содержится момент свободы, есть вера и чувство. — Именно философское понимание познает, что церковь и государство не противоположны друг другу в отношении содержа­ния истины и разумности, а отличаются друг от друга по форме. Если поэтому церковь переходит к поучению (существовали, а также и существуют одни церкви, которые обладают лишь культом, и другие, в которых он представляет собою главное, а поучение и более разви­тое сознание есть лишь нечто побочное), и ее поучение касается объ­ективных основоположений, мыслей о нравственности и разумном, то она в этом высказывании непосредственно переходит в область го­сударства. Перед лицом ее веры и ее выдвигания авторитета в суж­дениях о нравственности, праве, законах, учреждениях, перед лицом ее субъективного убеждения, скорее государство представляет собою знающее; согласно его принципу содержание по существу не останав­ливается на форме чувства и веры, а принимает форму определенной мысли. Поскольку само по себе сущее содержание является в форме религии как особенное содержание, как учения, свойственные церкви в качестве религиозной общины, постольку эти учения остаются вне области государства (в протестантской церкви нет духовенства, кото­рое было бы исключительным хранителем церковного учения, потому что в ней нет мирян). Так как нравственные основоположения и го­сударственный порядок вообще перекочевывают в область религии и не только имеют к ней отношение, но и должны иметь к ней отноше­ние, то это отношение дает, с одной стороны, самому государству ре­лигиозную скрепу и, с другой стороны, за ним остается право и форма самосознательной, объективной разумности, право выдвигать и отстаи­вать ее против утверждений, имеющих своим источником субъективную форму истины, какими бы уверениями и какими бы авторитетами она [287]себя ни окружала. Так как принцип его формы в качестве всеобщего представляет собою по существу мысль, то потому и произошло, что оно было инициатором свободы мысли и науки (а некая церковь, на­против, сожгла Джордано Бруно, Галилея же за изложение им в своих сочинениях коперниковской астрономической системы, заставила просить прощения на коленях и т. д.[3]). На его стороне наука также находит свое место, ибо стихия ее формы та же самая, что стихия фор­мы государства; она имеет своей целью познание, а именно, познание мыслимой объективной истины и разумности. Мыслительное познание может, правда, упасть с высоты науки и опуститься до мнения и рассуждательства по основаниям, может, обращая свой взор на нрав­ственные предметы и государственную организацию, выступать [288]против их принципов и делать это с теми же притязаниями, с какими вы­ступает церковь в отношении своих своеобразных учений, может смо­треть на это мнение как на разум и на право субъективного само­сознания быть свободным в своем мнении и убеждении. Принцип этой субъективности знания нами рассмотрен выше (§ 140); здесь мы должны только заметить, что, с одной стороны, государство может относиться с бесконечным равнодушием к мнению, а именно, поскольку оно есть лишь мнение, субъективное содержание; ибо в качестве субъективного содержания оно, как бы оно ни пыжилось, все же не имеет в себе подлинной силы и мощи, и государство может относиться к нему с тем же равнодушием, с каким живописцы, держащиеся на своей па­литре трех основных цветов, относятся к школьной мудрости о семи основных цветах. Но, с другой стороны, государство должно защи­щать объективную истину и основоположения нравственной жизни против этого мнения, проповедующего дурные основоположения по­скольку последнее делает себя всеобщим и разъедающим действитель­ность существованием и поскольку, помимо этого, формализм безу­словной субъективности, претендующий, что он берет своим основа­нием научный исходный пункт, хочет обратить учебные заведения государства против самого же государства, воспользоваться ими как орудием для предъявления притязаний церкви; поскольку это проис­ходит, государство должно действовать против науки и взять под свою защиту объективную истину и основоположения нравственной жизни, точно так же, как оно против церкви, притязающей на неограничен­ный авторитет, должно, наоборот, выдвигать в целом формальное право самосознания на собственное усмотрение, убеждение и вообще на право установить собственным мышлением, что́ именно должно быть признано объективной истиной.

Можно здесь еще упомянуть об единстве государства и церкви; это определение живо обсуждалось также и в новое время, причем оно выдвигалось в качестве высшего идеала. Если их существенное един­ство состоит в единстве истины основоположений и умонастроения, то столь же существенно, чтобы вместе с этим единством получило особое существование также и различие формы их сознания. В восточ­ных деспотиях имеется налицо это так часто являвшееся предметом пожеланий единство церкви и государства, но благодаря этому там не существует государства, нет того самосознательного развертыва­ния государства в праве, свободной нравственности и органическом развитии, которое единственно только достойно духа. — Далее, дабы государство получило существование как знающая себя нравственная [289]действительность духа, необходимо различение между ним и формой авторитета и веры. Но это различение выступает лишь постольку, поскольку церковная сторона дошла до разделения внутри себя са­мой; лишь таким образом, лишь став над особенными церквами, го­сударство обрело и осуществляет всеобщность мысли, принцип своей формы; чтобы познать это, нужно знать не только, что такое всеоб­щность в себе, но также и знать, что такое ее существование. По­этому не только неверно, что церковное разделение представляло или представляет собою несчастье для государства, но верно как раз, наоборот, что лишь благодаря этому разделению оно могло стать тем, что составляет его определение, — самосознательной разумностью и нравственностью. Это разделение было также счастливейшим собы­тием для собственной свободы самой церкви и для свободы и разум­ности мысли.

Прибавление. Государство действительно, я его действительность состоит в том, что интерес целого реализуется, распадаясь на осо­бенные цели. Действительность есть всегда единство всеобщности и осо­бенности, разложенность всеобщности на особенности, которые пред­ставляются самостоятельными, хотя они носимы и хранимы лишь внутри целого. Поскольку не имеется этого единства, нечто не дей­ствительно, хотя можно принять, что оно существует. Дурным го­сударством является государство лишь существующее; больное тело тоже существует, но оно не обладает подлинной реальностью. Отсе­ченная рука еще выглядит как рука и существует, но она не дейст­вительна; подлинная действительность есть необходимость: то, что̀ действительно, необходимо внутри себя. Необходимость состоит в том, что целое разделено на различия понятия и что это разделенное представляет собою прочную и сохраняющуюся определенность, ко­торая не мертвенно прочна, а постоянно порождает себя в распаде. Существенной принадлежностью завершенного государства является однако мышление; государство поэтому знает, чего оно хочет, и знает это как мысленное. Так как знание имеет своим местопребыва­нием лишь государство, то наука также имеет свое местопребывание в нем, а не в церкви. Несмотря на это, в новейшее время много говорят о том, что государство возникло из религии. Государство есть разви­тый дух и выдвигает свои моменты при свете сознания; то, что́ за­ключается в идее, выступает во вне, в предметность, и благодаря этому государство проявляется как конечное: таким образом оно являет себя областью мирского, между тем как религия являет себя областью бесконечного. Государство кажется, следовательно, подчиненным, а [290]так как конечное не может существовать самостоятельно, то, как ут­верждают, оно нуждается в церковном базисе. Как конечное, оно-де не имеет оправдания и лишь через религию освящается и входит в об­ласть бесконечного. Но этот способ рассмотрения в высшей степени односторонен. Государство, правда, по существу своему, несомненно, есть мирское и конечное, обладает особенными целями и особенными органами власти, но то обстоятельство, что государство есть нечто мирское, представляет собою лишь одну его сторону, и лишь для бездуховного размышления государство только конечно. Ибо государ­ство обладает животворящей душой, и этой душой является субъек­тивность, которая именно и есть созидание различий, но, с другой стороны, есть также и удержание их в единстве. В царстве религии также существуют различия и конечность. Бог, гласит религиозный догмат, триедин значит, есть три определения, лишь единство ко­торых есть дух. Если мы поэтому понимаем божественную природу конкретно, то мы это делаем тоже лишь путем признания различий. В царстве божием, следовательно, встречаются так же конечные опре­деления, как и в мирской области, и воззрение, согласно которому мирской дух, т. е. государство, лишь конечен, односторонне, ибо действительность не имеет в себе ничего неразумного. Дурное госу­дарство, разумеется, является лишь мирским и конечным, но разум­ное государство бесконечно внутри себя. — Затем говорят еще, что государство должно получить свое оправдание в религии. Идея, какова она в религии, есть дух в недрах души; но та же самая идея сообщает себе действительность в государстве и доставляет себе в знании и волении существование и действительность. Если же го­ворят, что государство должно основываться на религии, то это мо­жет означать, что государство должно зиждиться на разумности, порождаться ею. Но это положение можно также понимать превратно в том смысле, что люди, дух которых связан несвободной религией, этим удобнее всего побуждаются к повиновению. Но христианская религия есть религия свободы. Она может, правда, в свою очередь, получить такой оборот, при котором свободная религия превратится в несвободную, потому что ее облепляют суеверия. Если хотят ска­зать, что индивидуумы должны обладать религией, дабы можно было в государстве еще больше подавлять их связанный дух, то это дурной смысл положения, гласящего, что государство должно основываться на религии; если же разумеют то, что люди должны питать уваже­ние к государству, к этому целому, ветвями которого они являются, то это, разумеется, лучше всего совершается с помощью философского [291]усмотрения его сущности; но за недостатком такового религиозное усмотрение также может привести к тому же. Таким образом государ­ство может нуждаться в религии и в вере. Но при этом все же остается существенное отличие государства от религии вследствие того, что то, чего оно требует, имеет образ правовой обязанности, и что безраз­лично, в каком душевном состоянии это его требование будет выпол­нено. Поприщем религии, напротив, остается внутренняя жизнь и, подобно тому как государство нанесло бы ущерб праву внутрен­него переживания, если бы оно предъявляло свои требования ре­лигиозно, так и церковь, действующая подобно государству и на­лагающая кары, вырождается в тираническую религию. Третье раз­личие между государством и религией, находящееся в связи с двумя вышеуказанными, состоит в том, что содержание религии есть и остается тайной, и его почвой, следовательно, являются задушевность, чувствования и представления. На этой почве все имеет форму субъективности; государство же, напротив, осуществляет себя и сообщает своим определениям прочное наличное бытие. Поэтому, если бы религия захотела проявлять себя в государстве так, как она привыкла проявлять себя на своей почве, то она опрокинула бы организации государства, ибо в государстве различия обладают некоторым объемом внеположности; в религии же, напротив, все всегда соотнесено с целостностью. Если бы эта целостность вознамерилась завладеть всеми отношениями государства, то она была бы фанатизмом; она хо­тела бы тогда в каждом особенном обладать целым и могла бы этого достигнуть не иначе, как посредством разрушения особенного, ибо фанатизм лишь и состоит в недопущении особенных различий. Если иногда употребляют выражение: «для благочестивого нет закона», то это — не что иное как изречение фанатизма. Ибо там, где благоче­стие заступает место государства, оно не может выносить опреде­ленного и разрушает его. С этим находится в связи также и то, что благочестие предоставляет решение нутру, совести и не определяется основаниями. Эта внутренняя жизнь не развивается в основания и не отдает себе отчета. Если поэтому мы должны были бы признать благочестие действительностью государства, то все законы были бы выброшены за борт, и законодателем сделалось бы чувство. Это чув­ство может быть голым произволом, и является ли оно действительно таковым, можно познать лишь по поступкам; но поскольку они стано­вятся поступками, заповедями, они принимают образ законов, а это как раз и противоречит вышеуказанному субъективному чувству. Бог, представляющий собой предмет этого чувства, мог бы быть признан [292]также и определяющим критерием, но бог есть всеобщая идея, и в этом чувстве он есть неопределенное, не созревшее для того, чтобы определять то, что́ в государстве налично в развитом виде. Именно то обстоятельство, что в государстве все прочно и обеспечено, представ­ляет собою оплот против произвола и положительного мнения. Ре­лигия как таковая не должна, следовательно, править.

§ 271

Государственное устройство есть, во-первых, организация госу­дарства и процесс его органической жизни в соотношении с самим со­бою; в этом соотношении оно различает между своими моментами внутри самого себя и развивает их до прочного существования.

Во-вторых, оно, в качестве индивидуальности, есть исключающая единица, которая, значит, относится к другим, обращает, следовательно, свое различение во вне и согласно этому определению полагает внутри самого себя свои прочно существующие различия в их идеаль­ности.

Прибавление. Подобно тому как раздражимость в живом орга­низме сама есть, с одной стороны, некое внутреннее, принадлежащее организму как таковому, так и здесь отношение во вне есть вместе с тем направленность на внутреннее. Внутреннее государство как та­ковое представляет собою гражданская власть, направленность во вне — военная власть, которая однако есть в государстве опреде­ленная сторона в нем самом. Существование равновесия между обеими сторонами составляет главное в умонастроении государства. Иногда бывает, что гражданская власть совершенно исчезает, и государство опирается лишь на военную власть, как это, например, произошло в эпоху римских императоров и преторианцев; иногда, как это имеет место в новейшее время, когда существует военная повинность для всех граждан, военная власть берет свое происхождение в граждан­ской власти.

I. Внутреннее государственное устройство само по себе
§ 272

Строй разумен, поскольку государство различает и определяет внутри себя свою деятельность согласно природе понятия, и именно так, что каждая из этих властей есть сама в себе целостность благо­даря тому, что она действенно содержит в себе другие моменты, а [293]так как эти последние выражают различие понятия, то они остаются всецело в его идеальности и составляют лишь одно индивидуальное целое.

Примечание. О государственном строе, как и о самом разуме, мы слышим в новейшее время много болтовни, и в Германии наиболее пустую болтовню преподносили миру как раз те, которые убедили себя, что они-то лучше всех понимают, или даже, что они-то един­ственно и понимают, что такое государственное устройство, а другие, и прежде всего правительства, ничего в этом вопросе не понимают; неоспоримым оправданием этого притязания являлось, по их мнению, то, что религия и благочестие якобы представляют собою основу всех их поверхностных утверждений. Неудивительно, что эта болтовня имела своим следствием, что разумным людям разум, просвещение, право и т. д., так же, как и слова: государственное устройство и сво­бода стали внушать отвращение и что стало стыдно сказать также и свое слово о политическом строе. Но, по крайней мере, можно наде­яться на то, что это пресыщение пустой болтовней будет иметь своим следствием более всеобщее распространение убеждения, что фило­софское познание таких предметов может проистекать не из рассуждательства, из соображения целей, оснований и пользы, и еще меньше — из сердца, любви и восторженности, а лишь из понятия, и что те, ко­торые считают божественное непостижимым и познание истины ничего не стоящим предприятием, должны воздерживаться от участия в обсуждении этих вопросов. На внимание со стороны философии, во всяком случае, не могут претендовать ни та непереваренная болтовня, ни те назидательные речи, которые черпаются ими из своей души и своей восторженности.

Из ходячих представлений нужно упомянуть имеющее отношение к § 269 представление о необходимом разделении властей в государ­стве; это — в высшей степени важное определение, которое, взятое именно в своем истинном смысле, справедливо могло бы рассматри­ваться как гарантия публичной свободы. Но как раз те, которые мнят, что они говорят, черпая из восторженности и любви, ничего не знают и ничего не хотят знать об этом определении, ибо в нем-то именно и заключается момент разумной определенности. Принцип разделения властей содержит в себе именно существенный момент различия, реальной разумности; но, если взять его так, как его понимает абстрактный рассудок, то оказывается, что в нем заключается частью ложное опре­деление абсолютной самостоятельности властей в отношении друг друга, частью одностороннее понимание их взаимного отношения как [294]чего-то отрицательного, как взаимного ограничения. В этом воззре­нии предполагается враждебность каждой из властей к другим, страх каждой из них перед тем, что̀ остальные замышляют против нее как против зла, и вместе с тем — противодействие им и установление благодаря этому противовесу всеобщего равновесия, а не живого единства. Лишь самоопределение понятия внутри себя, а не какие-нибудь другие цели и соображения пользы, представляет собою абсо­лютный источник различенных властей, и лишь благодаря ему госу­дарственная организация есть внутри себя разумное и отображение вечного разума. — О том, как понятие, а, затем, более конкретно, идея определяют себя в самих себе и, следовательно, полагают аб­страктно свои моменты всеобщности, особенности и единичности, можно узнать из логики, но, разумеется, не из ходячей логики. Нужно сказать вообще, что для мысли согласно отрицательному рассудку и для умонастроения согласно воззрению черни характерно то, что они берут своим исходным пунктом отрицательное, делают исход­ным пунктом воление зла и недоверия к этому волению, и исходя из этого предположения, хитроумно придумывают плотины, которые для своей действительности нуждаются только в противоположных плотинах (см. выше § 244). — Самостоятельность властей, исполнительной и законодательной властей, как их обыкновенно называют, или непосредственно начинает собою разрушение государства, как это нам и приходилось видеть в крупном масштабе, или, поскольку государство по существу сохраняется, это разделение властей является началом борьбы, кончающейся тем, что одна власть подчиняет себе другую, создает прежде всего посредством такого подчинения един­ство, какой бы характер последнее ни носило, и только таким обра­зом спасает существенное, существование государства.

Прибавление. Не надо ожидать от государства ничего такого, что не представляет собою выражения разумности. Государство есть мир, созданный для себя духом; оно имеет поэтому определенное, в себе и для себя сущее движение. Как часто говорят о мудрости бога в природе! Но не надо думать, что физический мир природы представ­ляет собою нечто высшее, чем мир духа, ибо сколь высоко стоит дух над природой, столь же высоко стоит государство над физической жизнью. Мы должны поэтому почитать государство как некое земно-божественное существо и разуметь, что если трудно постигнуть при­роду, то еще бесконечно труднее постигнуть государство. В высшей степени важно то, что мы приобрели в новейшее время определенные воззрения на государство вообще и что мы так много занимались [295]разговорами о конституциях и их созданием. Но этим дело еще не кончено; необходимо, чтобы вдобавок к разумному делу мы принесли с собою также и разумное воззрение, чтобы мы знали, что́ есть суще­ственное, и что бросающееся в глаза не всегда составляет существен­ное. Власти в государстве должны, правда, быть различны, но каждая из них должна сама по себе образовать целое и содержать в себе дру­гие моменты. Когда мы говорим о различном характере деятельности властей, то мы не должны впадать в чудовищную ошибку, понимать это в том смысле, будто бы каждая власть должна существовать сама по себе, абстрактно, так как власти, наоборот, должны быть разли­чены лишь как моменты понятия. Если же, напротив, различия суще­ствуют сами по себе, абстрактно, то ясно, что две самостоятельности не могут составить единства, а должны, напротив, порождать борьбу, благодаря которой или будет разрушено целое, или единство будет вновь восстановлено силой. Так, например, в французской револю­ции то законодательная власть поглощала так называемую испол­нительную власть, то, наоборот, исполнительная власть — законо­дательную; и нелепо выставлять здесь моральное требование гар­монии. Ибо если мы все возложим на сердце, то мы, разумеется, изба­вим себя от всякого труда; но хотя нравственное чувство и необхо­димо, оно все же не может, исходя из себя, определять государ­ственные власти. Важно, следовательно, чтобы определения властей, будучи сами по себе целым, составляли все вместе целое понятие также и в существовании. Если обыкновенно говорят о трех властях, о законо­дательной, исполнительной и судебной, то первая соответствует все­общности, вторая — особенности, но судебная власть не есть третий момент понятия ибо ее единичность лежит вне указанных сфер.

§ 273

Политическое государство распадается, следовательно, на следую­щие субстанциальные различия:

a) на власть определять и устанавливать всеобщее, законодатель­ную власть;

b) на власть подводить особенные сферы и отдельные случаи под всеобщее, правительственную власть;

c) на власть субъективности как последнего волерешения, княже­скую власть, в которой различенные власти объединяются в индивидуальное единство, которая, следовательно, есть вершина и начало целого, конституционной монархии. [296]

Примечание. Развитие государства в конституционную монархию есть дело нового мира, в котором субстанциальная идея приобрела бесконечную форму. Изложение истории этого углубления мирового духа внутрь себя или, что одно и то же, этого свободного развития, в котором идея отпускает от себя как целостности свои моменты — пе­ред нами здесь лишь ее моменты — и именно поэтому содержит их в идеальном единстве понятия, в чем и состоит реальная разумность, — изложение истории этого подлинного формирования нравственной жизни есть дело всеобщей, всемирной истории.

Старое деление форм государственного устройства на монархию, аристократию и демократию имеет своей основой еще нераздельное субстанциальное единство, которое пока что не достигло своего вну­треннего различения (развитой организации внутри себя) и, следовательно, глубины и конкретной разумности. Для этой точки зрения древнего мира указанное деление истинно и правильно, ибо различие, каково оно в еще субстанциальном, еще не дошедшем до абсолютного раскрытия внутри себя единстве, есть по существу некоторое внешнее различие и выступает ближайшим образом как различие числа тех, в которых, согласно этой точке зрения, пребывает это субстанциальное единство. Эти формы, которые, таким образом, принадлежат различным целым, низводятся в конституционной монархии на степень моментов; монарх — один; вместе с правительственной властью выступают не­сколько человек, а вместе с законодательной властью выступает вообще множество. Но такие лишь количественные различия, как мы сказали выше, поверхностны и не указывают понятия предмета. Не соответствует также истинному положению вещей то, что так часто твер­дили в новейшее время о наличии будто бы демократического и аристократического элементов в монархии, ибо разумевшиеся при этом определения именно постольку, поскольку они имеют место в монархии, уже не представляют собою демократического и аристократи­ческого определений. — Существуют представления о государствен­ном устройстве, в которых выше всех ставится лишь абстракция правящего и приказывающего государства, и оставляется нерешенным и признается безразличным вопрос, стоит ли во главе этого государ­ства один, или несколько, или все. — «Все эти формы, — говорит Фихте в своем «Naturrecht», ч. I, стр. 196, — если только имеется эфорат (придуманное им учреждение, долженствующее быть противовесом верховной власти), правомерны и могут создавать и поддерживать в государстве всеобщее право». — Такое воззрение (равно как и выдумка эфората) проистекает из вышеуказанной поверхностности [297]понятия о государстве. При совершенно простом состоянии общества эти различия имеют, разумеется, мало или никакого значения, и Моисей, например, в своем законодательстве не вносит никаких изме­нений в учреждения на тот случай, если народ пожелает царя, а лишь прибавляет обращенную к царю заповедь, чтобы он не умножал своей конницы, своих жен и своего золота и серебра (5 — 2 книга Моисея, 16, 17 и сл.). В одном смысле можно, впрочем, сказать, что и для идеи эти три формы (включая и монархическую форму в том именно ограни­ченном смысле, в котором она ставится рядом с аристократической и демократической формами) безразличны, но как раз в противополож­ном только что изложенному смысле, так как все они одинаково не соответствуют идее в ее разумном развитии (§ 272), и последняя не может достигнув своего права и своей действительности ни в одной из них. Поэтому стал также совершенно праздным вопрос, какая из них является самой лучшей; о таких вопросах может итти речь лишь в исторической постановке. — Но если отвлечемся от этого последнего обстоятельства, то мы должны будем в этом вопросе, как и во многих других, признать глубину взгляда Монтескье в его, сделавшемся знаменитым, указании принципов этих форм правления; но, чтобы признать правильность его указаний, мы не должны понимать его превратно. Как известно, он указал в качестве принципа демокра­тии добродетель, ибо такое государственное устройство на самом деле зиждется на умонастроении как той исключительно субстанциальной форме, в каковой в нем пока что существует разумность в себе и для себя сущей воли. Но если Монтескье к этому прибавляет, что Англия в семнадцатом веке дала нам прекрасный пример, показывающий всю тщету усилий установить демократию, когда вождям недостает добродетели; если он дальше прибавляет, что когда в республике исчезает добродетель, тогда честолюбие овладевает теми, душа ко­торых способна испытывать это чувство, а корыстолюбие — реши­тельно всеми, и тогда сила государства, представляющего собою всеобщую добычу, состоит лишь в могуществе некоторых лиц и ра­спущенности всех, — то мы должны заметить на это следующее: при более развитом состоянии общества и при развитии и освобождении сил особенности недостаточно одной лишь добродетели глав государ­ства, а требуется другая форма разумного закона, чем лишь форма умонастроения, для того чтобы целое обладало силой объединения и могло бы предоставить силам развитой особенности пользоваться как своим положительным, так и своим отрицательным правом. Равным образом нужно устранить недоразумение, будто то обстоятельство, [298]что в демократической республике умонастроение добродетели есть ее субстанциальная форма, означает, что в монархии это умонастроение объявляется излишним или даже отсутствующим; пуще же всего нужно остерегаться основанного на недоразумении взгляда, будто добро­детель и законом определяемая деятельность в расчлененной органи­зации противоположны друг другу и несовместимы. — Что умеренность представляет собою принцип аристократии, это является следствием начинающегося здесь отделения друг от друга публичной власти и частного интереса, которые вместе с тем столь непосредственно сопри­касаются, что эта форма государственного устройства внутри себя склонна непосредственно превращаться в состояние тягчайшей тирании или в анархию (примером служит римская история). Из того, что Монтескье видит в чести принцип монархии, уже само собою выте­кает, что он понимает под последней не патриархальную или антич­ную монархию вообще и не монархию, доразвившуюся до объектив­ного государственного устройства, а феодальную монархию, и именно, постольку, поскольку отношения ее внутреннего государственного права выкристаллизовались в юридически установленные частную собственность и привилегии отдельных лиц и корпораций. Так как в этом политическом строе жизнь государства покоится на привилеги­рованных личностях, от каприза которых зависит значительная часть того, что должно быть сделано для сохранения существования госу­ дарства, то объективное в этих делах поставлено не на основе обя­занностей, а на основе представления и мнения, и, следовательно, не долг, а лишь честь является тем, что служит скрепой государства.

Здесь легко напрашивается другой вопрос, а именно: кто должен устанавливать государственное устройство? Этот вопрос кажется ясным, но при ближайшем рассмотрении тотчас же обнаруживается его бессмысленность. Ибо этот вопрос предполагает, что еще не суще­ствует государственного устройства и что, следовательно, сожитель­ствует лишь чисто атомистическая толпа индивидуумов. Решение во­проса о том, каким образом толпа могла бы дойти до государственного устройства, через себя ли или через других, добром ли, мыслью или силой, должно было бы предоставить ей самой, ибо беспорядочным скоплением понятие не занимается. — Если же вышеуказанный во­прос предполагает наличие государственного строя, то «установление» означает лишь изменение, и предпосылка о наличии государственного строя уже непосредственно заключает в себе ответ, что изменение мо­жет совершаться лишь в соответствии с государственным строем. — Но вообще существенно важно, чтобы государственный строй [299]рассматривался не как нечто созданное, хотя он и возник во времени, ибо он, наоборот, есть безусловно в себе и для себя сущее, которое должно рассматриваться как божественное и пребывающее, стоящее выше того, что создается.

Прибавление. Принципом нового мира вообще является свобода субъективности, требование, чтобы, получая должное, развились все существенные стороны, наличные в духовной целостности. Исходя из этой точки зрения, едва ли можно ставить праздный вопрос, какая форма правления лучше, монархия или демократия. Можно лишь сказать, что односторонни все те формы государственного устройства, которые не могут переносить внутри себя принципа свободной субъек­тивности и не соответствуют развитому разуму.

§ 274

Так как дух действителен лишь в качестве того, чем он сам себя знает, и государство как дух некоторого народа есть вместе с тем про­никающий все его отношения закон, нравы и сознание его индивиду­умов, то государственное устройство определенного народа зависит вообще от характера и ступени развития его самосознания; от послед­него зависит его субъективная свобода и, следовательно, действитель­ность государственного устройства.

Примечание. Причудливая мысль дать народу a priori более или менее разумное по своему содержанию государственное устройство не принимает во внимание как раз того момента, благодаря которому оно есть нечто большее, чем праздная выдумка. Каждый народ обла­дает поэтому государственным устройством, которое ему в пору и под­ходит ему.

Прибавление. Государство должно в своем строе пропитывать все отношения. Наполеон, например, хотел дать испанцам государ­ственное устройство a priori, но это ему довольно плохо удалось. Ибо государственный строй не есть нечто лишь сфабрикованное; он пред­ставляет собою работу многих веков, идею и сознание разумного в той мере, в какой оно развито в данном народе. Никакое государствен­ное устройство поэтому не создается лишь отдельными лицами. То, что Наполеон дал испанцам, было разумнее того, чем они обладали ранее, и однако они отвергли этот дар, как нечто чуждое им, так как они еще не доразвились до него. Народ должен в отношении своего госу­дарственного устройства чувствовать, что это его собственное право и его состояние; в противном случае оно может, правда, внешне быть [300]налицо, но не обладает каким бы то ни было значением, не имеет ни­какой ценности. У отдельного человека мы можем, разумеется, часто встречать потребность в лучшем государственном устройстве и стрем­ление к нему, но проникнутость всей массы такого рода представле­нием есть нечто совершенно другое и наступает лишь позже. Сокра­товский принцип морали внутреннего голоса возник с необходимостью в его эпоху, но потребовалось время для того, чтобы он стал всеобщим самосознанием.

a) Княжеская власть
§ 275

Княжеская власть сама содержит в себе три момента целостности (§ 272): всеобщность государственного устройства и законов, сове­щание, как отношение особенного к всеобщему, и момент последнего решения, как самоопределение, к которому сводится все прочее и от которого берет свое начало действительность. Это абсолютное само­определение составляет отличительный принцип княжеской власти как таковой, который мы должны развить в первую очередь.

Прибавление. Мы начинаем с княжеской власти, т. е. с момента единичности, ибо последняя содержит в себе три момента государства как некую целостность. «Я» именно есть одновременно наиболее еди­ничное и наиболее всеобщее. В природе тоже имеется ближайшим образом единичное, но реальность, неидеальность, внеположное бы­тие не есть сущее у себя, а разные единичности существуют рядом друг с другом. Напротив, в духе все различное есть лишь как идеаль­ное и как единство. Государство как духовное есть таким образом резкое выявление всех своих моментов, но единичность есть вместе с тем душевность и животворящий принцип, суверенность, содержа­щая внутри себя все различия.

§ 276

1. Основным определением политического государства является субстанциальное единство как идеальность его моментов, в которой α) особенные власти и функции, столь же растворены, сколь и сохра­нены, сохранены именно лишь постольку, поскольку они имеют не независимое оправдание, и лишь такое и лишь столь далеко идущее оправдание, какое определено в идее целого, — поскольку они исходят от его мощи и суть его текучие члены как их простой самости. [301]

Прибавление. С этой идеальностью моментов обстоит так, как с жизнью в органическом теле; она находится в каждой точке; существу­ет лишь одна единственная жизнь во всех точках, ничто не противо­действует ей. Отдельно от нее каждая точка мертва. В этом и состоит идеальность всех отдельных сословий, властей и корпораций, как бы они ни влеклись к совершенно самостоятельному бытию. С ними здесь обстоит дело так, как с желудком в организме, который тоже пола­гает себя как нечто самостоятельное, но вместе с тем одновременно снимается, приносится в жертву и переходит в целое.

§ 277

β) В качестве существенных моментов государства его особен­ные функции и сферы деятельности ему свойственны, и они связаны с индивидуумами, через которых они осуществляются, не со сто­роны их (индивидуумов) непосредственной личности, а лишь со стороны их всеобщих и объективных качеств, и они поэтому свя­заны внешне и случайно с особенной личностью как таковой. Госу­дарственные функции и власти не могут поэтому быть частной соб­ственностью.

Прибавление. Деятельность государства связана с индивидуумами, но последние правомочны вести дела государства не благодаря своему природному способу бытия, а сообразно с их объективным качеством. Способность, уменье, характер входят в особенность индивидуума; он должен получить соответственное воспитание, соответственную подготовку к данному особенному делу. Должность не может поэтому ни продаваться, ни переходить по наследству. Во Франции парламент­ские должности когда-то покупались, в английской армии офицер­ские чины до известной степени покупаются и в наше время, но это находилось или находится в связи со средневековым устройством не­которых государств, которое теперь постепенно исчезает.

§ 278

Эти два определения, устанавливающие, что особенные функции и власти государства не имеют самостоятельной и прочной основы ни сами по себе, ни в особенной воле отдельных лиц, а имеют свой послед­ний корень в единстве государства как их простой самости, — эти определения составляют суверенитет государства.

Это — суверенитет, направленный во внутрь; он имеет еще дру­гую сторону, направленную во вне; об этом смотри ниже, В былой [302]феодальной монархии государство было суверенно в отношении дру­гих государств, но у себя внутри не только монарх, но и само госу­дарство не было суверенно. Частью (ср. § 273, примечание) особенные функции и власти государства и гражданского общества находились в ведении независимых корпораций и общин, и целое поэтому пред­ставляло собою больше агрегат, чем организм, частью же они были собственностью единичных лиц, и вследствие этого то, что́ последние должны были делать в отношении к целому, ставилось в зависимость от их мнения и каприза. — Идеализм, составляющий суверенитет, есть то же самое определение, по которому в животном организме так называемые его части суть не части, а члены, органические момен­ты, и их изоляция, самостоятельное существование есть болезнь (см. Энц. фил. наук, § 293); это — тот же самый принцип, который в абстрактном понятии воли (см. примечание к следующему параграфу) нам встретился в качестве соотносящейся с собою отрицательности и, значит, всеобщности, определяющей себя к единичности (§ 7), все­общности, в которой всякая особенность и определенность есть не­что снятое: это — абсолютное, само себя определяющее основание. Чтобы постигнуть эту отрицательность, нужно вообще осознать (inne haben) понятие того, что́ представляет собою субстанцию и подлинную субъективность понятия. — Так как суверенитет есть идеальность всех особенных правомочий, то легко впасть в недоразумение, которое на самом деле очень обычно и состоит в том, что суверенитет прини­мается за голую силу, пустой произвол, и его приравнивают к деспо­тизму. Но деспотизм означает вообще состояние беззакония, в котором особенная воля как таковая, будь то воля монарха или народа (охло­кратия), имеет силу закона или, вернее, заменяет собою закон, тогда как суверенитет, напротив, составляет в правовом, конституционном состоянии как раз момент идеальности особенных сфер и функций, означает именно, что каждая такая сфера не есть нечто независимое, самостоятельное в своих целях и способах действия и лишь в себя углубляющееся, а зависима в этих целях и способах действия от определяющей ее цели целого (которую, выражаясь более неопреде­ленно, в общем называют благом государства). Эта идеальность про­является двояким образом. В состоянии мира особенные сферы и функции продолжают шествовать по пути удовлетворения своих особенных целей, и частью лишь характер бессознательной необхо­димости вещей приводит к тому, что их своекорыстие переходит в споспешествование взаимному сохранению целого (см. § 183), частью же они снова и снова приводятся к цели целого непосредственным [303]воздействием сверху, благодаря чему они подвергаются ограничению (см. о правительственной власти § 289) и вынуждаются вносить не­посредственные вклады в дело этого сохранения. Но в состоянии нуж­ды, будь это внутренняя или внешняя нужда, организм, в состоянии мира существующий в своих особенностях, концентрируется в про­стом понятии суверенитета, и последнему поручается спасение государства ценою этого, вообще говоря, правомерного момента, и тогда идеализм суверенитета государства достигает присущей ему действительности (см. ниже § 321).

§ 279

2. Этот суверенитет, представляющий собою ближайшим образом только всеобщую мысль об этой идеальности, существует лишь как уверенная в самой себе субъективность и как абстрактное и постольку не имеющее основания самоопределение воли, от которого зависит окончательное решение. Это — индивидуальное в государстве как тако­вое, и само государство лишь в этом своем индивидуальном есть одно государство. Но субъективность в своей истине есть лишь в качестве субъекта, личность есть лишь в качестве лица, и в государственном устройстве, выросшем и достигшем реальной разумности, каждый из трех моментов понятия обладает своей, для себя действительной, выделившейся формой. Этим абсолютно решающим моментом целого является поэтому не индивидуальность вообще, а один индивидуум, монарх.

Примечание. Имманентное развитие науки, выведение всего ее со­держания из простого понятия (а без этого наука не заслу­живает, по крайней мере, названия философской науки) обнаружи­вает ту своеобразную черту, что одно и то же понятие (здесь это по­нятие — воля), сначала являющееся абстрактным, потому что это — начало, сохраняется, но исключительно лишь само через себя сгу­щает свои определения и приобретает таким образом конкретное содержание. Так, например, основной момент личности, которая вначале, в непосредственном праве, абстрактна, проходя через свои различные формы субъективности, сам развивал себя, и здесь, в аб­солютном праве, в государстве, во вполне конкретной объективности воли, он есть личность государства, его уверенность в самом себе — он есть то последнее, которое снимает все особенности в простой самости, кончает со взвешиванием оснований и противооснований, между которыми всегда можно колебаться, замыкает их посредством [304]«я хочу», и начинает собою всякое действие и действительность. Но истиной, и именно ближайшей, непосредственной истиной личности и субъективности вообще как бесконечного, соотносящего себя с со­бою, является, далее, лишь лицо, для себя сущий субъект, а для себя сущее есть также непременно одно. Личность государства действи­тельна лишь как лицо, как монарх. Личность служит выражением понятия как такового; лицо вместе с тем содержит в себе его действи­тельность, и лишь с этим определением понятие есть идея, истина. — Так называемое моральное лицо, общество, община, семья, как бы конкретна она ни была, обладает личностью лишь как моментом, который в ней абстрактен; она не достигла в нем истины своего суще­ствования; государство же есть именно та целостность, в которой мо­менты понятия достигают действительности согласно их своеобразной истине. — Все эти определения как сами по себе, так и в их форма­циях, выяснялись нами на всем протяжении этого нашего сочинения, но здесь мы их снова повторяем, потому что, хотя охотно соглаша­ются принимать эти определения в их особенных формациях, однако их не узнают и не постигают именно там, где они встречаются в своем истинном положении, не разрозненно, а согласно их истине, т. е. как моменты идеи. — Понятие монарха является поэтому наиболее труд­ным для рассудка, т. е. для рефлектирующего рассудочного рас­смотрения, ибо последнее застревает в разрозненных определениях и потому знает лишь основания, конечные точки зрения и выведение из оснований. Таким образом оно представляет себе достоинство монарха как нечто выводное не только по форме, но и по своему опре­делению; а, между тем, его понятие, наоборот, состоит в том, что оно есть не выводное, а безусловно начинающее из себя. Ближе всего с этим совпадает представление, которое рассматривает право монарха как нечто, основанное на божественном авторитете, ибо в этом пред­ставлении содержится мысль о его безусловности. Но известно, какие недоразумения возникли в связи с этим представлением, и задача философского рассмотрения состоит в том, чтобы именно постичь в понятиях это божественное.

Можно утверждать, что народ суверенен, в том смысле, что по отно­шению к внешнему миру народ является самостоятельным и соста­вляет собственное государство, например, великобританский народ; но английский или шотландский, ирландский или венецианский, генуэзский, цейлонский и т. д. народы уже перестали быть суверен­ными народами с тех пор, как во главе их перестали стоять собственные государи или самостоятельные высшие правительства. — Поэтому [305]можно также сказать, что суверенитет внутри страны пребывает в народе, если говорят лишь о целом вообще, совершенно так же, как мы выше (§§ 277, 278) показали, что государство обладает суверените­том. Но обычный смысл, в котором в новейшее время стали говорить о суверенитете народа, состоит в том, что этот суверенитет берется как противоположность суверенитету, существующему в монархе; взя­тый в таком противоположении, суверенитет народа принадлежит к разряду тех путанных мыслей, в основании которых лежит несчаст­ное (wüste) представление о народе. Народ, взятый без своего монарха и непосредственно связанного с последним расчленения целого, есть бесформенная масса, уже больше не представляющая собою государ­ства и больше уже не обладающая ни одним из определений, налич­ных лишь в сформированном внутри себя целом, не обладающая суве­ренитетом, правительством, судами, начальством, сословиями и чем бы то ни было. Благодаря тому, что в данном народе выступают такие име­ющие отношение к организации, к государственной жизни моменты, он перестает быть той неопределенной абстракцией, которую чисто общее представление называет народом. — Если под суверенитетом народа понимают форму республики и, еще определеннее, форму де­мократии (ибо под республикой понимают также и другие разнообраз­ные эмпирические помеси, которым помимо этого нет места в философ­ском рассмотрении), то частью мы сказали об этом выше (§ 273, приме­чание) все необходимое, частью же не может больше быть речи о таких представлениях, когда перед нами стоит развитая идея. У народа, которого мы не представляем себе ни как патриархальное племя, ни как пребывающего в том неразвитом состоянии, в котором возмож­ны формы демократии или аристократии (см. примечание в том же па­раграфе), ни как пребывающего в каком-либо другом произвольном и неорганическом состоянии, а мыслим как внутри себя развитую, истинно органическую целостность, суверенитет имеется как личность целого, а последняя имеется в соответствующей ее понятию реальности, имеется как личность монарха.

На вышеуказанной ступени, на которой было проведено деление форм государственного устройства на демократию, аристократию и монархию, в стадии еще остающегося в себе субстанциального един­ства, которое еще не дошло до своего бесконечного различения и углубления в себя, момент последнего, само себя определяющего волерешения выступает не как имманентный органический момент госу­дарства самого по себе в его своеобразной действительности. И в этих менее развитых формациях государства также должна выситься [306]индивидуальная верхушка, существующая либо сама по себе, как в мо­нархиях, либо, как в аристократиях и преимущественно в демократиях, возникающая в лице государственных людей и полководцев случайно и сообразно вызываемым обстоятельствами времени особенным потребностям; ибо всякое действие, всякая действительность имеет свое начало и свое завершение в решающем единстве вождя. Но включенная в остающееся крепким соединение властей, такая субъективность решения должна оказываться частью случайной по характеру своего возникновения и проявления, частью вообще играть подчиненную роль; беспримесное, чистое решение не могло находиться ни в каком ином месте, кроме как по ту сторону подобных верхушек, — должно было быть приходящим извне определяющим fatum'ом. В ка­честве момента идеи оно должно было вступать в существование, но выступать как коренящееся в сфере, лежащей вне круга человеческой свободы и обнимающего ее государства. — Здесь берет начало потреб­ность получать последнее решение относительно великих обстоятельств и в важные моменты жизни государства от оракулов, от демонаСократа), по внутренностям животных, пище и полету птиц. Здесь искали решения люди, которые еще не понимали глубины самосозна­ния, люди, которые, придя от добротного субстанциального единства к этому для-себя-бытию, еще не обладали достаточной силой, чтобы его увидеть внутри человеческого бытия. — В демоне Сократа (ср. выше § 138) мы можем видеть начало указанного процесса: воля, которая раньше помещала себя лишь по ту сторону себя самой, начинает поме­щать и познавать себя внутри себя; здесь начинается знающая себя и, следовательно, истинная свобода. Так как эта реальная свобода идеи именно и состоит в том, чтобы каждому из моментов разумности дать его собственную, наличную, самосознательную действительность, то она-то, следовательно, и наделяет функцию сознания последней, определяю­щей самое себя уверенностью, которая составляет вершину в понятии воли. Но это последнее самоопределение может лишь постольку вхо­дить в сферу человеческой свободы, поскольку оно занимает положе­ние вершины, стоящей особняком, выше всяких обособлений и условий, ибо лишь таким образом оно действительно согласно своему понятию.

Прибавление. При рассмотрении организации государства, т. е. здесь при рассмотрении конституционной монархии, не нужно прини­мать в соображение ничего другого, кроме необходимости идеи внутри себя; все другие точки зрения должны исчезнуть. Государство должно рассматриваться как великое архитектоническое здание, как иероглиф разума, который воплощает себя (sich darstellt) в действительности. [307]Все, следовательно, относящееся лишь к соображениям о пользе, о внешнем декоруме и т. д., должно быть исключено из философского обсу­ждения. Наше представление легко воспринимает мысль, что государ­ство представляет собою самое себя определяющую и совершенно суве­ренную волю, последнее принятие решения. Труднее постигнуть это «я хочу» как личность. Этим мы не хотим сказать, что монарх может дей­ствовать произвольно; он, наоборот, связан конкретным содержанием совещания, и если конституция прочна, на его долю часто остается лишь подписать свое имя. Но это имя важно; это — вершина, выше которой нельзя восходить. Можно было бы сказать, что органическое расчленение существовало уже в прекрасной афинской демократии, но мы тотчас же убеждаемся, что греки черпали последнее решение из совершенно внешних явлений, из оракулов, из внутренностей жерт­венных животных, из полета птиц, и мы видим, что они относились к природе, как к власти, возвещающей и высказывающей то, что́ идет людям на благо. В ту эпоху самосознание еще не достигло абстракции субъективности, еще не достигло понимания того, что о долженствующем быть принятом решении сам человек должен высказать: я хочу. Это «я хочу» представляет собою великое различие между новым и старым миром, и оно поэтому должно обладать своим особым существо­ванием в великом государственном здании. Но, к сожалению, это определение рассматривается лишь как внешнее и произвольное.

§ 280

3. Эта последняя самость государственной воли проста в своей абстрактности и поэтому она есть непосредственная единичность; в самом ее определении заключается, следовательно, определение природности; монарх поэтому предназначен быть монархом существенно как данный индивидуум, абстрагированный от всякого другого содер­жания, и данный индивидуум непосредственно природным образом, благодаря физическому рождению предназначен быть монархом.

Примечание. Этот переход от понятия чистого самоопределения в непосредственность бытия и, следовательно, в природность носит чисто спекулятивный характер, и познание его входит поэтому в об­ласть логической философии. Это, впрочем, в целом — тот же переход, который известен как природа воли вообще и представляет собою про­цесс перемещения содержания из субъективности (как представляемой цели) в наличное бытие (§ 8). Но своеобразная форма идеи и пере­хода, рассматриваемого здесь, состоит в непосредственности [308]перехода (Umschlagen) чистого самоопределения воли (самого простого понятия) в некое «это» и природное наличное бытие без опосредство­вания особенным содержанием — (целью в действовании). В так на­зываемом онтологическом доказательстве существования бога именно этот же переход абсолютного понятия в бытие явил глубину идеи в новое время; в новейшее время однако выдавали этот переход за нечто непонятное, а так как единство понятия и наличного бытия (§ 23) есть истина, то признав такой переход непонятным, стали отказываться от познания истины. Так как рассудочное сознание не обла­дает в себе этим единством и застывает в разделении этих двух моментов истины, то можно сказать, что оно еще готово признать относи­тельно этого предмета веру, признать, что существует вера в это единство. Но так как представление о монархе рассматривается как все­цело входящее в область обыденного сознания, то здесь рассудок тем больше застревает в своем разделении и в вытекающих отсюда выводах, которые делаются его рассуждательской рассудительностью, и он отри­цает тогда, что момент последнего решения в государстве сам по себе (т. е. в понятии разума) связан с непосредственной природностью; а из этого прежде всего делают вывод, что эта связь случайна, а так как при этом утверждают, что разумно абсолютное различие между этими моментами, то затем делается дальнейший вывод о неразумности такой связи, так что к этому присоединяются и другие следствия, расшатывающие идею государства.

Прибавление. Если часто возражают против постановления во главе государства монарха, что благодаря ему ход дел в государстве делается зависимым от случайностей, так как монарх-де может быть недоста­точно образованным, так как-де, он может оказаться недостойным стоять во главе государства, и бессмысленно, чтобы такое положение существовало как разумное, то нужно сказать, что здесь неверна именно предпосылка, будто бы имеет значение особенность характера. При совершенной организации государства важны лишь наличность формально решающей вершины и природной неподатливости страстям. Несправедливо поэтому требуют от монарха объективных свойств. Он должен лишь сказать «да» и поставить точку над и. Ибо вершина должна быть такого рода, что особенность характера не имеет значе­ния. Это определение монарха разумно, ибо оно соответствует поня­тию, но так как его трудно понять, то часто не видят разумности монар­хии. Монархия должна быть прочна в себе самой, и то, что монарху принадлежит сверх этого последнего решения, есть нечто входящее в область частного, чему не должно придаваться значения. Могут [309]быть такие состояния государства, при которых выступает одна лишь эта область частного, но тогда государство еще не вполне развито или не хорошо построено. В благоустроенной монархии одному лишь закону принадлежит объективная сторона, и монарх должен присоединить к нему лишь субъективное «я хочу».

§ 281

Оба момента в их нераздельном единстве, последняя, не имеющая основания самость воли и, следовательно, также не имеющее осно­вания существование, как предоставленное природе определение, — эта идея непобуждаемого произволом составляет величество (Majestät) монарха. Это единство обусловливает действительное единство го­сударства, которое лишь благодаря этой своей внутренней и внешней непосредственности избавлено от возможности быть втянутым в низ­шую сферу особенности, ее произвола, целей и взглядов, в борьбу клик против клик из-за трона, и от ослабления и разрушения государ­ственной власти.

Примечание. Право рождения и наследования составляют основание легитимности, как основание не только некоторого положительного права, но также и в идее. — То обстоятельство, что благодаря твердо определенному порядку престолонаследия, т. е. благодаря естествен­ному порядку преемства, предупреждаются махинации клик при осво­бождении трона, есть одна сторона, которая справедливо давно вы­двигалась как довод в пользу его наследственности. Эта сторона есть однако лишь следствие, и превращенная в основание, она низводит величество государя в сферу рассуждения и в качестве основания дает ему, носящему характер не имеющей основания непосредственности и этого последнего в себе бытия, не имманентную в нем идею государ­ства, а нечто, лежащее вне его, например, блага государства или на­рода. Из такого определения можно, правда, вывести наследственность посредством medios terminos (средних терминов); но оно допускает также и другие medios terminos, а, следовательно, и другие выводы, — и слишком известно, какие были сделаны выводы из этого блага народа (salut du peuple). — Поэтому только философия может дозволить себе рассматривать это величество мыслительно, ибо всякий иной, кроме спекулятивного, способ рассмотрения бесконечной, в себе самой основанной идеи, сам по себе уничтожает природу величества. — Выборность монарха легко может показаться наиболее естественным способом, т. е. она более всего по сердцу поверхностной мысли; так как-де, монарх [310]должен заботиться об устройстве дел и об интересах народа, то должно быть предоставлено выбору народа указать, кому он поручает заботу о своем благе, и лишь из этого поручения возникает право править государством. Это воззрение, а также и представление о монархе, как о высшем чиновнике в государстве, о договорном отношении между ним и народом и т, д., исходит из воли как каприза, мнения и произвола многих, — исходит, значит, из определения, которое, как мы уже ука­зали, признается в гражданском обществе первым или, вернее, хочет, чтобы его признавали первым, но оно (это воззрение) не представляет собою ни принципа семьи, ни тем менее принципа государства и вообще находится в антагонизме с идеей нравственности. — Что избиратель­ная монархия представляет собою скорее наихудшее из учреждений, явствует уже и для рассудка из следствий этого учреждения; они пред­ставляются, впрочем, рассудку лишь чем-то возможным и вероят­ным, но на самом деле они заключаются в самом существе этого учре­ждения. Благодаря тому, что частная воля становится последней ре­шающей инстанцией, государственный строй становится в ней изби­рательной капитуляцией (Wahl-Kapitulation), т. е. сдачей государ­ственной власти на милость частной воли, что имеет своим результатом превращение особенных государственных властей в частную собствен­ность, ослабление государства и потерю им своего суверенитета, и, следовательно, его внутренний распад и внешнее разрушение.

Прибавление. Если мы желаем постичь идею монарха, то мы не можем довольствоваться словами, что бог поставил царей на царство, потому что бог сделал все, даже самое дурное. И если мы будем исхо­дить из точки зрения пользы, мы тоже далеко не уйдем, и всегда можем находить невыгоды. Так же мало поможет нам, если будем рассматри­вать власть монарха как положительное право. Необходимо, чтобы я обладал собственностью, но эта особенная собственность случайна, и таковым представляется также право, согласно которому один дол­жен стоять во главе, если это право рассматривается как абстрактное и положительное. Но это право налично само по себе в качестве чув­ствуемой потребности и в качестве объективной потребности. Монархи как раз не отличаются своей телесной силой или умом, и однако мил­лионы людей дают им править собою. Если же говорят, что люди до­пускают править собою противно их интересам, целям, намерениям, то это несуразно, ибо люди уже не так глупы; их потребности, вну­тренняя сила идеи принуждает их к повиновению и удерживает их в нем даже вопреки их кажущемуся сознанию. Если таким образом монарх выступает как вершина и часть государственного строя, то [311]нужно сказать, что завоеванный народ не тожественен в государствен­ном строе с государем. Если в завоеванной провинции возникает вос­стание, то это нечто другое, чем бунт в хорошо организованном госу­дарстве. Завоеванные восстают не против своего государя, они не со­вершают государственного преступления, ибо они не находятся с вла­стелином в связи идеи, не связаны с ним необходимостью государствен­ного устройства; здесь имеется договор, а не государственное устрой­ство «Je ne suis pas votre prince, je suis votre maître» («Я не ваш госу­дарь, я — ваш хозяин») ответил Наполеон эрфуртским депутатам.

§ 282

Из суверенитета монарха проистекает право помилования преступ­ников, ибо лишь этой суверенной власти принадлежит осуществление силы духа, делающее бывшее небывшим и в прощении и забвении уничтожающее преступление.

Примечание. Право помилования есть один из высших знаков признания величества духа. Это право, впрочем, принадлежит к числу применений определений высшей сферы к предшествующей или, иначе говоря, к числу отражений первой в последней. Но подоб­ного рода применения представляют собою область особенной науки, которая должна излагать свой предмет в его эмпирическом объеме (см. § 270, примечание). — К числу такого рода применений принад­лежит также и то, что оскорбление государства вообще или суверени­тета, величества и личности государя подводится под вышеуказанное (§§ 95—102) понятие преступления и даже определяется как величай­шее преступление, устанавливается особый порядок судебного разбирательства таких преступлений и т. д.

Прибавление. Помилование есть освобождение от наказания, которое однако не уничтожает права. Последнее, наоборот, сохра­няется в силе, и помилованный еще попрежнему преступник: помило­вание не утверждает, что он не совершил преступления. Это уничто­жение наказания может совершаться посредством религии, ибо со­вершившееся может быть сделано духом в духе не совершившимся. Поскольку это осуществляется в мире, оно имеет свое место, но оно имеет место лишь в величестве и может принадлежать лишь не имею­щему основания решению.

§ 283

Второй содержащийся в княжеской власти момент есть момент особенности или определенного содержания и подведения его под [312]всеобщее. Поскольку он получает особенное существование, высшие совещательные инстанции и индивидуумы представляют на решение монарха содержание данных государственных дел или сделавшихся необходимыми, благодаря существующим потребностям, определений закона вместе с их объективными сторонами, с основаниями решения, с относящимися к этому законами, обстоятельствами и т. д. Избрание занимающихся этим делом индивидуумов, так же как и их увольнение, составляет прерогативу его неограниченного произвола, потому что эти индивидуумы имеют дело с ним лично и непосредственно.

§ 284

Поскольку лишь объективное в решении — знание содержания и обстоятельств, законные и другие основания решения — может подле­жать ответственности, т. е. может быть подтверждено посредством доказательства его объективности, поскольку, следовательно, оно мо­жет быть предоставлено совещанию, отдельному от личной воли мо­нарха как такового, постольку лишь эти совещательные учреждения или эти лица, являющиеся советчиками, подлежат ответственности; величество же монарха как последняя решающая субъективность стоит выше всякой ответственности за действия правительства.

§ 285

Третий момент княжеской власти касается самого по себе всеобщего, которое в субъективном отношении состоит в совести монарха, а в объективном отношении — в целом государственного устройства и в законах; постольку княжеская власть предполагает наличие других моментов, а каждый из этих последних предполагает ее наличие.

§ 286

Объективная гарантия княжеской власти, закономерного перехода престола по наследству и т. д. заключается в том, что подобно тому, как эта сфера обладает своей действительностью, отдельной от других определенных разумом моментов, и другие сферы также самостоятельно обладают своеобразными правами и обязанностями, указываемыми их определением; сохраняя себя сам по себе, каждый член разумного организма именно этим сохраняет в их своеобразии также и другие члены. [313]

Примечание. Развитие монархического строя в наследственную монархию, в которой престол переходит от отца к детям по первород­ству, так что она сведена, таким образом, к патриархальному прин­ципу, из которого она исторически произошла, но сведена к нему в более высоком определении, а именно, как абсолютная вершина орга­нически развитого государства, — это развитие есть один из поздней­ших результатов истории, имеющий наиболее важное значение для публичной свободы и разумного государственного строя, хотя, как мы уже заметили выше, если на практике относятся с уважением к прин­ципу наследственной монархии, то все же его часто менее всего пони­мают. Прежние чисто феодальные монархии, так же как и деспотии, именно потому являют нам зрелище смены возмущений, насильствен­ных деяний государей, внутренних войн, гибели отдельных государей и династий и проистекающих отсюда внутренних и внешних всеобщих опустошений и разрушений, что в таком состоянии, когда части госу­дарства передаются вассалам, пашам и т. д., разделение государствен­ных функций совершается лишь механически, представляет собою не различие определения и формы, а лишь различие большей или меньшей власти. Таким образом, каждая часть, сохраняя себя, сохраняет и порождает лишь себя, а не вместе с тем также и другие части, и обла­дает в себе самой всеми теми моментами, которые необходимы для неза­висимой самостоятельности. В органическом отношении, там, где отно­сятся друг к другу члены, а не части, каждый член сохраняет другие члены, исполняя функцию своей собственной сферы; для каждого члена именно в видах его собственного самосохранения сохранение других членов тоже представляет собою субстанциальную цель и субстан­циальный результат. Гарантии, которых требуют для обеспечения прочного ли порядка престолонаследия или княжеской власти во­обще, или для обеспечения справедливости, публичной свободы и т. д., суть обеспечения посредством учреждений. В качестве субъективных гарантий могут рассматриваться народная любовь, характер государя, присяги, сила и т. д., но если говорят о государственном устройстве, то речь идет лишь об объективных гарантиях, об учрежде­ниях, т. е. об органически переплетенных и взаимно обусловливаю­щих друг друга моментах. Так, например, публичная свобода вообще и наследственность престола суть взаимные гарантии и находятся в абсолютной взаимной связи, потому что публичная свобода есть разумное государственное устройство, и наследственность княжеской власти, как мы показали выше, представляет собою содержащийся в ее понятии момент. [314]

b) Правительственная власть
§ 287

Отлично от решения выполнение и применение решений князя и вообще продолжение и поддержание уже решенного, существующих законов, учреждений, общеполезных заведений и т. п. Это дело под­ведения вообще выполняется правительственной властью, в которую входят также и судебная и полицейская власти, имеющие более непо­средственное отношение к особенному в гражданском обществе и вы­двигающие в этих особенных целях всеобщие интересы.

§ 288

Общие особенные интересы, входящие в круг гражданского обще­ства и лежащие вне в себе и для себя сущего всеобщего, составляющего сферу государства (§ 256), ведаются корпорациями (§ 261), общинами, прочими промыслами и сословиями, их начальством, представителями, управляющими и т. п. Поскольку дела, которыми они ведают, с одной стороны, касаются частной собственности и интересов этих особенных сфер, и поэтому их авторитет отчасти основан на доверии сочленов их сословий и граждан (Bürgerschaften), поскольку, с другой стороны, эти сферы должны быть подчинены высшим интересам государства, постольку получается вывод, что замещение этих должностей должно в общем совершаться в смешанном порядке выбором заинтересован­ными членами и высшим утверждением и назначением.

§ 289

Поддержание всеобщего государственного интереса и закономер­ности в этих особенных правах и сведение последних к первым тре­бует попечения лиц, отряженных правительственной властью, госу­дарственных чиновников по части исполнительной и высших совеща­тельных, и постольку коллегиальных присутствий, концы которых сходятся в соприкасающихся с монархом верхушках.

Примечание. Как гражданское общество является полем борьбы индивидуального частного интереса, борьбы всех против всех, так и здесь — то место, где происходит столкновение частного интереса с общими особенными делами и столкновение обоих последних вместе с высшими точками зрения и распоряжениями государства. Корпора­тивный дух, рождающийся в правомерности особенных сфер, превра­щается в самом себе в государственный дух, так как государство есть [315]средство поддержания особенных интересов. В этом — тайна патрио­тизма граждан с этой стороны они знают государство своей субстан­цией, так как оно поддерживает их особенные сферы, — поддерживает как их правомерность и авторитет, так и их благосостояние. Корпо­ративный дух постольку является источником той глубины и силы, которыми государство обладает в умонастроении, так как в нем осо­бенное непосредственно укоренено во всеобщем.

Управление корпоративными делами своими собственными старо­стами должно оказываться неумелым, так как, хотя они и знают свои своеобразные интересы и дела, они однако гораздо менее полно знают более отдаленные условия и общие точки зрения. Этому, кроме того, способствуют и другие обстоятельства, например, частые личные встречи и вообще равенство представителей с теми, которые должны быть подчинены им, их многообразная зависимость и т. п. Но эта особая сфера может рассматриваться как сфера, предоставленная мо­менту формальной свободы, где находят поприще для своего проявления собственное познание, решение и выполнение в собственном смысле, так же как и мелкие страсти и фантазии, — и последние встречаются тем чаще, чем меньшее значение для всеобщих интересов государства имеет содержание дела, которое благодаря им будет испорчено, выпол­нено менее хорошо, с большими хлопотами и т. д., и чем в большей мере хлопотливое или неразумное исполнение таких маловажных дел находится в прямом отношении к почерпаемому из этого чувству удовлетворения и хорошему мнению о себе.

§ 290

В правительственных делах тоже находит себе место разделение труда (§ 198). Организация ведомств (der Behörden) имеет своей формальной, но трудной задачей снизу, где гражданская жизнь конкретна, править ею конкретно и вместе с тем разделить эти функции на их абстрактные отрасли, которыми должны ведать в качестве различных центров особенные власти, деятельность которых внизу, так же как и в высшей правительственной власти, снова сходится и становится конкретной и легко обозримой.

Прибавление. Главный пункт, на который приходится обращать внимание при организации правительственной власти, есть разделение работ. Правительственная власть имеет дело с переходом от всеобщего в особенное и единичное, и ее работы должны быть разделены соответ­ственно различиям отраслей. Но трудность заключается в том, что они [316]должны вверху и внизу снова сходиться. Ибо, например, полицей­ская и судебная власти расходятся в разные стороны, но в какой-то функции они все же снова сходятся. Уловка, которая здесь употре­бляется, часто состоит в том, что назначаются государственные канц­леры, премьер-министры, советы министров, дабы упростить высшее руководство. Но благодаря этому все опять-таки может исходить сверху от министерской власти и, можно как выражаются, центра­лизовать дела. С этим связаны величайшие легкость, быстрота, эффек­тивность того, что должно совершаться во всеобщих интересах госу­дарства. Этот способ правления введен французской революцией, разработан Наполеоном и существует еще и поныне во Франции. В ней, напротив, нет корпораций, коммун, т. е. тех кругов, в которых сходятся особенные и всеобщие интересы. В средние века эти круги, правда, приобрели чрезмерную самостоятельность представляли собою государство в государстве и вели себя неподатливо, как сами по себе существующие корпорации; но хотя этого и не должно быть, все же можно сказать, что в общинах заключается настоящая сила государ­ства. Здесь правительство наталкивается на правомерные интересы, которые оно должно уважать, и поскольку администрация может быть лишь полезна таким интересам, но вместе с тем должна также и иметь за ними надзор, индивидуум находит защиту осуществления им своих прав, и таким образом его частный интерес связывается с сохранением целого. С некоторого времени все занимаются организацией сверху и заботятся, главным образом, о такого рода организации, но низшее, массовое целое с легким сердцем оставляется более или менее неорга­ническим; и однако в высшей степени важно, чтобы оно стало орга­ническим, ибо лишь таким образом оно представляет собою силу, представляет собою власть; без этого оно есть лишь куча, множество расщепленных атомов. Правомерная власть налична лишь в органи­ческом состоянии особенных сфер.

§ 291

Правительственные дела носят объективный характер, они сами по себе, по своей субстанции, уже вырешены (§ 287), и индивидуумы должны их выполнять и осуществлять. Между правительственными функциями и последними нет непосредственной естественной связи; индивидуумы поэтому не предназначены к выполнению этих функций сваей природой, личностью и рождением. В отношении этого объек­тивным моментом является обладание соответственными знаниями [317]и доказательство своей годности; это доказательство обеспечивает государству его потребность в чиновниках и вместе с тем представляет собою единственное условие, при котором каждому гражданину обес­печивается возможность посвятить себя всеобщему сословию.

§ 292

Так как объективный момент здесь не состоит (как, например, в искусстве) в гениальности, то необходимо должно оказаться, что не одно, а несколько лиц (и это «несколько» — неопределенно по своему количеству) годны к занятию должности. Субъективная сторона, то, что из нескольких лиц, относительно которых нельзя абсолютно опре­делить, кто из них превосходит всех остальных, избирается и назна­чается на должность и уполномочивается ведать публичными делами одно лицо, это установление связи между индивидуумом и должностью как двумя всегда друг для друга случайными сторонами, предста­вляет собою прерогативу князя, как решающей и суверенной госу­дарственной власти.

§ 293

Особенные государственные функции, передаваемые монархией ведомствам, составляют часть объективной стороны присущего монарху суверенитета; их определенные различия также даны природой вещей; и точно так же как деятельность ведомств есть исполнение долга, так и исправляемая ими функция есть изъятое из-под власти случайности право.

§ 294

Индивидуум, посредством суверенного акта (§ 292) соединен­ный с определенной должностью, имеет источником своего дохода как условие этого соединения исполнение им своей обязанности, субстанциальное в его поведении; в качестве результата этого суб­станциального образа действий он получает имущество обеспе­ченное удовлетворение своей особенности (§ 264) и освобождение своего внешнего положения и служебной деятельности от всяких других субъективных зависимостей и влияний.

Примечание. Государство не рассчитывает на службу, зависящую от произвола и каприза (например, на правосудие, отправляемое странствующими рыцарями) именно потому, что такая служба произ­вольна, зависит от охоты и сохраняет за собою право исполнять дела [318]сообразно субъективным взглядам, а также и право при нежелании не исполнять этих дел и осуществлять субъективные цели. Другой крайностью, противоположной странствующему рыцарю, был бы в отношении государственной службы государственный слуга, который связан со своей должностью лишь по нужде без подлинных обязанно­стей, а также без прав. — Государственная служба требует, наоборот, пожертвования самостоятельным и капризным удовлетворением субъек­тивных целей, и именно этим дает право находить их в сообразном долгу выполнении служебных дел и только в нем. От этого зависит, с дан­ной стороны, связь между всеобщим интересом и особенным, которая составляет понятие и внутреннюю крепость государства (§ 260). Точно так же должностное отношение не есть договорное отношение (§ 75), хотя здесь и имеется налицо двойное согласие и предоставление с обе­их сторон. Назначенный на должность не приглашается оказать еди­ничную, случайную услугу, подобно мандатарию, а вкладывает глав­ный интерес своего духовного и особенного существования в это отно­шение. Точно так же то, что он должен предоставлять и что ему дове­рено, не есть внешний по своему качеству, лишь особенный предмет. Ценность такого предмета, в качестве некоего внутреннего, отлична от его внешности и еще не терпит ущерба при непредоставлении стипулированного (§ 77). То, что должен предоставлять находящийся на государственной службе, представляет собою ценность, само по себе, непосредственно. Нарушение права посредством бездеятельности, непредоставления или положительного нарушения (несовместимые со службой действия, а как первое, так и второе суть такого рода дей­ствия) есть поэтому нарушение самого всеобщего содержания (ср. § 95 — отрицательное бесконечное суждение) и вследствие этого есть проступок или даже преступление. — Посредством обеспеченного удовлетворения особенной потребности устраняется внешняя нужда, которая может соблазнить искать средств для удовлетворения этих потребностей способами, идущими в разрез со служебной деятельностью и долгом. Во всеобщей государственной власти те, которым поручено вести ее дела, находят защиту от другой субъективной стороны, от частных страстей управляемых, их частных интересов и т. п., которые терпят ущерб от выдвигаемого против них всеобщего.

§ 295

Обеспечение государства и управляемых против злоупотребления властью со стороны ведомств и их чиновников заключается, с одной стороны, непосредственно в их иерархии и ответственности и, с другой [319]стороны, в правах общин, корпораций, посредством которых сами собой ставятся помехи примешиванию субъективного произвола в доверенную чиновнику власть, и контроль сверху, оказывающийся недостаточным по отношению к отдельным случаям такого или другого обращения, дополняется контролем снизу.

Примечание. В обращении и культурности чиновников мы находим ту точку, в которой законы и решения правительства затрагивают еди­ничность и проявляют свою силу в действительности. Это, следова­тельно, — то место, от которого зависит довольство граждан и их доверие к правительству, так же как и полное осуществление или слабое выполнение и расстройство планов последнего; эта зависимость получается здесь потому, что чувство и умонастроение могут придавать способу и характеру исполнения такое же высокое значение, как и самому содержанию долженствующего быть выполненным, а между тем уже само это содержание может иметь в себе нечто обременитель­ное. Непосредственный и личный характер этого затрагивания является причиной того, что с этой стороны контроль сверху менее полно до­стигает своей цели; этот контроль может еще встретить помеху в общем интересе чиновников как сословия, солидарно объединяющегося про­тив подчиненных, равно как и против высшего начальства, и устра­нение этих помех, в особенности, при наличии учреждений еще несо­вершенных, также и в других отношениях требует высшего вмешатель­ства суверена и оправдывает таковое, как это сделал, например, Фридрих II в пресловутом столкновении между Мюллером и Арнольдом.

§ 296

Но превращение бесстрастности, законности и мягкого обращения в обычай находится в связи частью с непосредственной нравственной и умственной культурой, которая представляет собою духовный про­тивовес тому элементу механического, который имеется в изучении так называемых наук о предметах этих сфер, в требуемой привычке к делам, в действительной работе и т. д. Частью же размеры государ­ства являются главным моментом, благодаря которому уменьшается удельный вес семейных и других частных связей, и становятся менее сильными, а потому также и менее острыми месть, вражда и другие подобного рода страсти. При занятии в крупных государствах круп­ными интересами сами собою отмирают эти субъективные стороны, и создается привычка к всеобщим интересам, взглядам и делам. [320]

§ 297

Члены правительства и государственные чиновники представляют собою главную составную часть среднего сословия, в котором пребы­вает развитой ум и правовое сознание народной массы. Оно не прини­мает изолированного положения аристократии, образованность и умение не превращаются у него в средство произвола и господства благодаря воздействию учреждений, суверенитета сверху вниз и воз­действию прав корпораций снизу вверх.

Примечание. Так, например, в былые времена отправление право­судия, объект которого представляет собою личный интерес всех индивидуумов, превратилось в орудие наживы и господства благодаря тому, что знание права было закутано в тумане учености и чужого языка, а знание судопроизводства — в запутанном формализме.

Прибавление. Среднее сословие, к которому принадлежат госу­дарственные чиновники, представляет собою средоточие государствен­ного сознания и наиболее выдающейся образованности. Поэтому оно и является главной его опорой в отношении законности и интелли­гентности. Государство, в котором нет среднего сословия, еще не стоит поэтому на высокой ступени. Такова, например, Россия, в ко­торой есть одна масса — крепостная и другая — правящая. Образо­вание такого среднего сословия составляет один из важнейших инте­ресов государства, но это сословие может образоваться лишь в такой организации, какой является та, которую мы описали выше, а именно, тогда, когда известные особенные круги, сравнительно независимые, обладают известными правами, и имеется чиновничий мир, произвол которого терпит крушение, натыкаясь на сопротивление таких обла­дающих правами кругов. Действование согласно всеобщему праву и привычка к такому действованию являются результатом противопо­ложности, которую образуют сами по себе самостоятельные круги.

с) Законодательная власть
§ 298

Законодательная власть имеет отношение к законам как таковым, поскольку они нуждаются в дальнейшем определении, и к совершенно всеобщим по своему содержанию внутренним делам. Эта власть сама есть часть государственного устройства, которое является ее предпо­сылкой и постольку лежит в себе и для себя вне области ее прямого определения, но она получает свое дальнейшее развитие в [321]усовершенствовании законов и в характере поступательного движения, который носят всеобщие правительственные дела.

Прибавление. Государственный строй должен сам по себе быть той признаваемой прочной почвой, на которой стоит законодательная власть, и законодательство поэтому не должно еще его раньше создать. Государственный строй, следовательно, есть, но вместе с тем он столь же существенно становится, т. е. он прогрессирует в своем формирова­нии. Это поступательное движение есть такого рода изменение, которое невидимо и не носит формы изменения. Если, например, имущества вла­детельных князей и их семейств в Германии сначала были частными име­ниями, а затем превратились без борьбы и противодействия в казенные имения, т. е. в государственное имущество, то это произошло потому, что владетельные князья чувствовали потребность в нераздельности имений, требовали от страны и земских чинов гарантий такой нераз­дельности и таким образом привели к тому, что эти имения по харак­теру существования имущества должны были войти под общую скобку с такими имениями, право распоряжения которыми принадлежало уже не им одним. Другой пример: император был раньше судьей и переезжал с одного места империи в другое, чтобы отправлять право­судие. Вследствие лишь кажущегося прогресса образованности стало внешним образом необходимо, чтобы император все более и более предоставлял другим эту должность судьи, и таким образом произо­шел переход судебной власти от личности государя к коллегиям. Дальнейшее развитие некоторого состояния есть таким образом спо­койное и незаметное на внешний взгляд движение. По прошествии долгого времени государственный строй радикально меняет свой ха­рактер и делается совершенно иным.

§ 299

Эти предметы определяются ближе по отношению к индивидуумам с двух сторон: α) со стороны того, что благодаря государству оказы­вается им на пользу и β) со стороны того, что они должны дать ему. В первый разряд предметов входят частноправовые законы вообще, права общин и корпораций и совершенно всеобщие распоряжения, а косвенно (§ 298) — весь государственный строй. А то, что должно быть дано, может быть определено справедливо и вместе с тем так, чтобы особенные работы, которые отдельное лицо может совершить, и осо­бенные услуги, которые оно может оказать, опосредствовались его произволом, лишь в том случае, если оно будет переведено на деньги как на существующую всеобщую ценность вещей и работ. [322]

Примечание. Что должно быть предметом общего законодательства и что должно быть предоставлено административным властям и регу­лированию правительства вообще, это, конечно, можно в общем уста­новить так: в первую область входит то, что по содержанию своему совершенно всеобще, определения закона, а во вторую — особенное и способ исполнения. Но вполне определенным это различение не является уже потому, что закон, дабы он был законом, а не вообще простой запо­ведью (как, например, «не убий» ср. примечание к § 140), должен быть определенным внутри себя, но чем он определеннее, тем больше его содержание приближается к тому, чтобы быть пригодным к исполне­нию таким, каков он есть. Но вместе с тем столь далеко идущая опре­деленность сообщила бы законам эмпирическую сторону, которая должна была бы подвергаться видоизменениям при действительном исполнении, что нарушило бы характер законов. Само органическое единство государственных властей приводит к тому, что один и тот же дух и устанавливает всеобщее и сообщает ему его определенную дей­ствительность, выполняет его. — На первый взгляд может показаться странным то, что от многочисленных умений, владений, деятельностей, талантов и заключающихся в них бесконечно многообразных живых достояний, связанных вместе с тем с умонастроением, государство не требует непосредственного вклада, а изъявляет притязание лишь на одно достояние, на то достояние, которое является в виде денег, — услуги, которые относятся к защите государства от неприятелей, входят в круг той обязанности, которая будет рассмотрена в следую­щем отделе. Но на самом деле деньги не суть некое особенное достояние наряду с прочими, а есть их всеобщее, поскольку они производятся для внешнего существования, в котором они могут быть охвачены как некая вещь. Лишь на этом, до последней крайности внеш­нем, острии возможна количественная определенность и, следовательно, справедливость и равенство предоставлений. — У Платона в его госу­дарстве стоящие во главе последнего указывают индивидуумам, в ка­кое сословие они должны входить, и возлагают на них особенные обя­занности (ср. § 185); в феодальной монархии вассалы также должны были оказывать неопределенные услуги, но должны были их оказывать в их особенности, должны были, например, отправлять правосудие; услуги, оказывавшиеся на востоке, в Египте, для возведения гигантских построек и т. д. носят также характер особенных качеств. Во всех этих условиях недостает принципа субъективной свободы, требующего, чтобы субстанциальная деятельность индивидуума, которая в таких услугах и помимо того есть по своему содержанию некое особенное, [323]опосредствовалась его особенной волей, — а осуществление этого права делается возможным лишь посредством требования оказывать услуги в форме всеобщей ценности, и это есть то основание, которое вызвало такое превращение.

Прибавление. Две стороны государственного строя относятся к правам и повинностям индивидуумов. Что касается услуг, то теперь они почти все переведены на деньги. Воинская повинность есть теперь единственная личная повинность. В былые времена предъявляли гораздо больше требований к конкретному в индивидуумах и их вы­зывали работать, сообразуясь с их умением. У нас государство поку­пает то, что ему нужно, и это может казаться на первый взгляд аб­страктным, мертвенным и бездушным, может также казаться, что го­сударство низко упало благодаря тому, что оно удовлетворяется абстрактными предоставлениями. Но в принципе современного госу­дарства заключается требование, чтобы все, что делает индивидуум, было опосредствовано его волей. Посредством денег однако можно куда лучше осуществлять справедливость равенства. На талантливого возлагалось бы больше повинностей, чем на лишенного таланта, если бы дело шло о конкретной способности. Но именно этим и высказы­вается уважение к субъективной свободе, что ухватываются в отдель­ном лице лишь за то, за что можно в нем ухватиться.

§ 300

В законодательной власти как целостности деятельны ближай­шим образом два момента: монархический как тот момент, которому принадлежит окончательное решение, и правительственная власть, конкретно знающая и обозревающая целое в его многообразных сто­ронах и в выкристаллизовавшихся в нем действительных основополо­жениях, а также обладающая знанием потребностей государственной власти в особенности, как совещательный момент, — и, наконец, сословный элемент.

Прибавление. Одним из ложных воззрений на государство является то, которое, как это, например, сделало Учредительное со­брание, хочет исключить членов правительства из законодательных корпусов. В Англии министры должны быть членами парламента, и это постольку правильно, поскольку участвующие в правительстве должны находиться в связи, а не в антагонизме с законодательной властью. Представление о так называемой независимости властей друг от друга заключает в себе ту основную ошибку, что независимые друг [324]от друга власти все же должны согласно этому представлению огра­ничивать друг друга. Но благодаря этой независимости уничтожается единство государства, которого мы больше всего должны требовать.

§ 301

Назначение сословного элемента состоит в том, чтобы всеобщее дело получило в нем существование не только в себе, но также и для себя, т. е. чтобы в нем получил существование момент субъективной фор­мальной свободы, публичное сознание, как эмпирическая всеобщность воззрений и мыслей многих.

Примечание. Выражение «многие» (οί πολλοί) правильнее обозна­чает эмпирическую всеобщность, чем ходячее выражение «все». Ибо если скажут: само собой понятно, что под выражением «все» не разумеются ближайшим образом, по крайней мере, дети, женщины и т. д., то еще больше само собой понятно, что не нужно употреб­лять совершенно определенное выражение «все» там, где дело идет о чем-то еще совершенно неопределенном. — Мнением пущено вообще в обращение так несказанно много превратных и ложных представле­ний и оборотов речи о народе, государственном строе и сословиях, что было бы напрасным трудом приводить, выяснять и исправлять их здесь. Представление, которое обыденное сознание ближайшим образом имеет о необходимости или полезности содействия сословии, состоит преимущественно в том, что депутаты, выходящие из народа, или даже сам народ, лучше всего понимает, что́ служит ему на пользу, и что у них имеется не подлежащая никакому сомнению воля к осу­ществлению этого наилучшего. Что касается первой половины этого представления, то вернее как раз то, что народ, поскольку это слово обозначает особенную часть членов государства, представляет собою ту часть, которая не знает, чего она хочет. Знание того, чего хочешь, и, тем более, того, чего хочет в себе и для себя сущая воля, разум, есть плод глубокого познания и проникновения, которое именно и не есть дело народа. — Гарантией всеобщей пользы и публичной сво­боды, заключающейся в наличии сословий, мы признаем после не­которого размышления не особенное разумение последних, ибо выс­шие государственные чиновники необходимо обладают более глубо­ким и обширным пониманием природы учреждений и потребностей государства, так же как и большей сноровкой и привычкой к государственным делам, и могут помимо сословий делать наилуч­шее, как они и на самом деле должны постоянно делать наилучшее [325]при наличии сословных собраний; эта гарантия заключается частью в дополнении разумения высших чиновников разумением депутатов, сказывающемся преимущественно, когда дело касается образа дей­ствия чиновников, стоящих более далеко от взора высшей власти, и в особенности, когда дело касается более настоятельных и специаль­ных потребностей и специальных недостатков, конкретно преднося­щихся умственному взору депутатов; частью же эта гарантия заклю­чается в том предвидимом порицании многих, и порицании как раз публичном, которое уже наперед заставляет вникать возможно лучше в дела, а также в предлагаемые проекты, и вести дела в соответствии лишь с чистейшими мотивами. Это понуждение оказывает свое дей­ствие также и на самих членов сословий. Что же касается особенно доброй воли сословий к осуществлению всеобщей пользы, то мы уже заметили выше (§ 272), что предположение, будто правительство руко­водится злой или не столь доброй волей, характерно для воззрения черни и вообще для точки зрения отрицания. Это предположение, если ответить на него в такой же форме, влечет за собой ближайшим образом обвинение, что так как сословия берут свое происхождение от единичности, частной точки зрения и особенных интересов, то они склонны пользоваться своей деятельностью для того, чтобы отстаи­вать за счет всеобщих интересов единичность, частную точку зрения и особенные интересы, тогда как, напротив, другие моменты государ­ственной власти уже сами по себе стоят на точке зрения государства и посвящают себя всеобщим целям. Что касается, следовательно, во­обще гарантий, которые, якобы, представляют собою в особенности сословия, то каждое другое государственное учреждение разделяет с ними честь быть гарантией публичного блага и разумной свободы, и между ними имеются такие учреждения, которые, как например, суверенитет монарха, наследственность трона, судопроизводство и т. д., содержат в себе эту гарантию в гораздо большей мере. Настоящего определения понятия сословий следует поэтому искать в том, что в них субъективный момент всеобщей свободы, собственное разу­мение и собственная воля той сферы, которую мы назвали в этом про­изведении гражданским обществом, получает существование в связи с государством. Что этот момент есть определение идеи, развитой до целостности, и что этой внутренней необходимости нельзя смеши­вать с внешними необходимостями и полезностями, — это здесь, как и всюду, вытекает из философской точки зрения.

Прибавление. Отношение правительства к сословиям не должно быть по существу враждебным, и вера в необходимость этого [326]враждебного отношения есть печальное заблуждение. Правительство не есть партия, которой противостоит другая партия, так что каждая из них должна путем борьбы добиваться многого, тянуть к себе, и если государство оказывается в таком положении, то это — несчастие, и такое положение не может быть признано здоровым состоянием. На­логи, на которые сословия соглашаются, не должны, далее, рассматри­ваться как подарок, который преподносится государству; они отпу­скаются для блага самих отпускающих. Настоящее значение со­словий заключается в том, что государство благодаря им проникает в субъективное создание народа и начинает принимать в нем участие.

§ 302

Рассматриваемые как опосредствующий орган, сословия стоят между правительством вообще, с одной стороны, и распадающимся на особенные сферы и индивидуумы народом — с другой. Их назначе­ние требует от них наличия как чувства и умонастроения государства и правительства, так и интересов особенных кругов и отдельных лиц. Вместе с тем это положение имеет значение общего с организованной правительственной властью опосредствования, благодаря которому ни власть монарха в качестве самой отдаленной не кажется изолированной и потому только насилием властелина и произволом, ни особенные интересы общин, корпораций и индивидуумов не изолируются или не доходят до того, чтобы, — это еще хуже, — представлять собою массу и толпу, не доходят, следовательно, до неорганического мнения и воления, не становятся лишь массовой силой, противополагающей себя органическому государству.

Примечание. Одна из важнейших логических истин состоит в том, что определенный момент, который, выступая как противоположность, занимает положение крайнего термина, перестает быть таковой и оказывается органическим моментом благодаря тому, что он вместе с тем есть также и средний термин. В отношении рассматриваемого здесь предмета подчеркнуть эту сторону тем более важно, что одним из очень часто встречающихся, но в высшей степени опасных пред­рассудков является понимание сословий главным образом в аспекте противоположности к правительству, — точно это и есть существо их положения. Органическим, т. е. воспринятым в целостность, со­словный элемент показывает себя лишь посредством своей функции опосредствования. Благодаря этому сама противоположность низве­дена на степень видимости. Если бы эта противоположность, [327]поскольку она имеет свое проявление, касалась не одной только по­верхности, а была бы действительно субстанциальной противоположностью, то государство шло бы навстречу своей гибели. — Приз­наком того, что антагонизм не носит такого характера, служит по природе вещей то обстоятельство, что антагонизм возникает тогда, когда объектами этого столкновения оказываются не существенные элементы государственного организма, а более специальные и безраз­личные вещи, и страсть, которая все же связывается с этим содержа­нием, превращается в партийную борьбу за чисто субъективный инте­рес; например, за высшие государственные должности.

Прибавление. Государственный строй есть существенно система опосредствования. В деспотических государствах, где существуют лишь князья и народ, последний действует, когда он действует, лишь как разрушительная масса, выступающая против организации. Но, выступая органически, масса добивается осуществления своих инте­ресов в соответствии с законом и порядком. Если же, напротив, этого средства не существует, то высказывание (das sich Aussprechen) массы всегда превращается в нечто дикое. В деспотических государствах деспот поэтому всегда щадит народ, и его ярость обрушивается лишь на окружающих его. Народ в таких деспотиях платит также и мало податей; в конституционном же государстве сумма этих налогов возрастает, благодаря собственному сознанию народа. Ни в какой стране не платят столько налогов, как именно в Англии.

§ 303

Всеобщее сословие, или точнее, сословие, посвящающее себя служению правительству, содержит непосредственно в своем определе­нии, что цель его существенной деятельности есть всеобщее; в сослов­ном элементе законодательной власти частное сословие достигает политического значения, политической действенности. Это частное со­словие не может при этом являться ни лишь неразличенной массой, ни распавшимся на свои атомы множеством, а может являться лишь тем, что оно уже есть, а именно, различенным на сословие, основы­вающееся на субстанциальном отношении, и на сословие, основываю­щееся на особенных потребностях и опосредствующем их труде (§201 и сл.). Лишь таким образом, действительное в государстве осо­бенное подлинно примыкает в этом отношении к всеобщему и связы­вается с ним.

Примечание. Это идет в разрез с другим ходячим представлением [328]согласно которому частное сословие, возвышенное своим вхождением в состав законодательной власти до участия во всеобщем деле, должно при этом выступать в форме единичных лиц, причем то предполагается, что они избирают заместителей для исполнения этой функции, то даже предполагается, что каждый из них должен голосовать самолично. Это атомистическое, абстрактное воззрение исчезает уже в семье, равно как и в гражданском обществе, где единичное появляется лишь как член всеобщего. Но государство есть по своему существу органи­зация таких членов, которые сами по себе суть круги, и в нем ни один момент не должен являть себя неорганическим множеством. Многие как единичные лица, а это охотно разумеют под словом «народ», суть, правда, некая «совместность», но лишь как множество, как бесформенная масса, движения и действия которой именно поэтому были бы лишь стихийны, неразумны, дики и ужасны. Когда мы слы­шим, как в связи с государственным строем еще говорят о народе, этой неорганической совокупности, мы можем уже наперед знать, что придется услышать лишь общие места и превратные декларации. — Представление, которое разлагает снова на множество индивидуумов уже существующие в виде указанных кругов общественные организации, когда последние вступают в политическую область, т. е. пере­ходят на точку зрения высшей конкретной всеобщности — это представление тем самым отрывает друг от друга гражданскую и поли­тическую жизнь и заставляет последнюю, так сказать, повиснуть в воздухе, так как ее базисом согласно этому воззрению, является лишь абстрактная единичность произвола и мнения, следовательно, случайное, а не сама по себе, прочная и правомерная основа. — Однако, несмотря на то, что согласно представлениям так называе­мых теорий сословия гражданского общества вообще и сословия в политическом смысле суть нечто весьма различное, язык сохранил это соединение, которое помимо того существовало и раньше.

§ 304

Различие сословий, уже существовавшее в прежних сферах, содер­жится вместе с тем в политико-сословном элементе в собственном определении последнего. Его прежде абстрактное положение, а именно, положение окраины, представляющей собой эмпирическую всеобщность по отношению к княжескому, или монархическому принципу вообще — положение эмпирической всеобщности, в кото­рой содержится лишь возможность совпадения с этим принципом, [329]а, следовательно, содержится также и возможность враждебного про­тивопоставления себя последнему — превращается в разумное отно­шение (умозаключением, ср. примечание к § 302) лишь благодаря тому, что получает существование его опосредствование. Как со стороны княжеской власти правительственная власть (§ 300) уже обладает этим определением, так и со стороны сословий некоторый их момент дол­жен быть направлен так, чтобы он получил определение, согласно ко­торому он должен существовать как момент середины.

§ 305

Одно из сословий гражданского общества содержит в себе прин­цип, который сам по себе способен конституироваться в это полити­ческое отношение; это именно — сословие природной нравственности, которое имеет своей основой семейную жизнь, а в отношении средств существования — поземельную собственность и, следовательно, обла­дает в отношении своей особенности зиждущимся на себе волением и разделяет с княжеским элементом то природное определение, которое последний в себе заключает.

§ 306

Можно сказать более определенно, что оно конституируется для политического положения и значения, поскольку его имущество не­зависимо как от государственного имущества, так и от необеспечен­ности промысла, погони за барышем и изменчивости владения во­обще, — поскольку оно независимо как от милости правительственной власти, так и от милости массы, и оно защищено даже от собственного произвола благодаря тому, что призванные для этого назначения члены этого сословия отчасти лишены права других граждан располагать свободно всей своей собственностью, отчасти же лишены права ее пере­хода после их смерти к детям согласно равенству любви; имущество превращается, таким образом, в неотчуждаемое, обремененное майорат­ным правом, наследственное имение.

Прибавление. Это сословие обладает более самостоятельной волей. В общем и целом, сословие землевладельцев будет разделяться на образованную его часть и на крестьянское сословие. Однако обеим разновидностям этого сословия противостоят промышленное сосло­вие, зависящее от потребности и посредством нее снискивающее себе пропитание, и всеобщее сословие, существенно зависящее от [330]государства. Обеспеченность и прочность этого сословия могут быть еще уве­личены посредством института майората, который однако желателен лишь в политическом отношении, ибо с ним связана жертва, пресле­дующая политическую цель доставления первенцу возможности жить независимо. Обоснование института майората заключается в том, что государство должно рассчитывать не на одну лишь возможность умо­настроения, а на нечто необходимое. Умонастроение, конечно, не свя­зано с имуществом, но относительно необходимая связь между ними состоит в том, что тот, кто обладает самостоятельным состоянием, не ограничен внешними обстоятельствами и он таким образом может беспрепятственно выступать и действовать в пользу государства. Однако, где нет политических учреждений, там создание майоратов и благоприятствование им представляет собою не что иное, как цепи, налагаемые на свободу частного права, и либо к институту майората должен прибавиться политический смысл, либо этот институт будет постепенно разрушаться.

§ 307

Право этой части субстанциального сословия, таким образом, осно­вано, правда, с одной стороны, на природном принципе семьи; однако этот принцип благодаря тяжким жертвам поворачивается вместе с тем в сторону достижения политической цели, в силу чего этому сословию главным образом предначертана деятельность для осуществления такой цели, и оно вследствие этого призвано к этой деятельности и имеет на нее право от рождения помимо случайности избрания. Благодаря этому оно занимает прочное, субстанциальное положение между субъективным произволом или случайностью обоих крайних терминов, и, нося в себе (см. предшествующий параграф) подобие момента княжеской власти, оно вместе с тем разделяет с другим крайним термином одинаковые во всем остальном потребности и одинаковые права, и становится таким образом одновременно опо­рой и трона и общества.

§ 308

В другую часть сословного элемента входит подвижная сторона гражданского общества, которая внешне из-за множества его членов, но по существу вследствие характера ее назначения и занятия, может появиться лишь в лице депутатов. Поскольку последние посылаются [331]гражданским обществом, легко непосредственно понять, что оно это де­лает в качестве того, что оно представляет собою, следовательно, не как атомистически распавшаяся на отдельные лица и лишь собравшаяся на один момент для совершения одного отдельно, стоящего и времен­ного акта без всякой дальнейшей связи, а как расчлененное на кон­ституированные и помимо этого товарищества, общины и корпорации, которые таким образом, получают политическую связь. В его праве посылать таких созываемых княжеской властью депутатов, так же как и в праве первого сословия появляться — помимо избрания (§ 307), существование сословии и их собрания находят себе конституирован­ную своеобразную гарантию.

Примечание. Говорят, что все порознь должны участвовать в обсуждении и решении общих государственных дел, потому что все суть члены государства, его дела суть дела всех, и все имеют право оказывать на эти дела влияние своим знанием и своей волей; такое представление, которое хочет ввести в государственный орга­низм демократический элемент без всякой разумной формы, между тем как государство представляет собою государство лишь посредством такой формы, — такое представление потому так соблазнительно, что опо останавливается на абстрактном определении, согласно кото­рому каждый есть член государства, а поверхностное мышление цеп­ляется за абстракции. Разумное рассмотрение, сознание идеи конкретно и постольку совпадает с подлинно практическим смыслом, ибо последний сам есть не что иное, как разумный смысл, смысл идеи. Его однако не нужно смешивать с голой деловой рутиной и с гори­зонтом ограниченной сферы. Конкретное государство есть расчленен­ное на свои особенные круги целое, член государства есть член такого сословия; лишь в этом своем объективном определении он может быть принят во внимание в государстве. Его всеобщее определение содер­жит в себе вообще двойственный момент. Он есть частное лицо, а как мыслящее лицо он есть также знание и воление всеобщего. Но это со­знание и воление лишь тогда не пусты, а наполнены и действительно живы, когда они наполнены особенностью, — и эта особенность есть особенное сословие и предназначение; или, иначе говоря, индивидуум представляет собою род, но имеет свою имманентную всеобщую дей­ствительность как ближайший род. — Своего действительного и жи­вого назначения для всеобщего он поэтому достигает ближайшим обра­зом в сфере корпорации, общины и т. д. (§ 251), причем для него остается открытой возможность вступать посредством своего умения в каждую сферу, в которой он способен действовать, не исключая [332]также и всеобщего сословия. Другая предпосылка, заключающаяся в представлении, что все должны принимать участие в государствен­ных делах, и состоящая в том, что именно все понимают в этих делах, столь же нелепа, сколь часто ее, несмотря на это, приходится слы­шать. Но в общественном мнении (см. § 316) для каждого открыта возможность высказывать и отстаивать также и свое субъективное мнение о всеобщем.

§ 309

Так как депутаты посылаются для того, чтобы они обсуждали и решали всеобщие дела, то посылка депутатов имеет тот смысл, что обле­каются доверием и избираются индивидуумы, которые лучше делеги­рующих понимают в этих делах, а также и тот смысл, что эти инди­видуумы не будут защищать особенный интерес одной какой-нибудь общины или корпорации в отношении всеобщего, а по существу будут выдвигать это последнее. Они поэтому не должны находиться со сво­ими избирателями в отношении уполномоченных, связанных определен­ными инструкциями, тем более, что встреча этих депутатов имеет своим назначением быть живым, осведомляющим и убеждающим, совеща­ющимся сообща собранием.

Прибавление. Если вводится представительство, то это означает, что согласие должно быть дано не непосредственно всеми, а лишь уполномоченными, ибо отдельные лица уже больше не участвуют в качестве бесконечного лица. Представительство основано на доверии, но доверие есть не что другое, чем подача мною своего голоса в каче­стве данного лица. Решение по большинству голосов идет также в разрез с принципом, согласно которому я должен быть согласен в качестве данного лица с тем, что меня будет обязывать. Человеку доверяют, когда думают, что он по чистой совести будет рассматривать мое дело как свое собственное. Принцип единичной субъективной воли таким образом отпадает, ибо доверие относится к сути, к прин­ципам данного человека, к его поведению, к его действиям, к его кон­кретному пониманию вообще. Важно поэтому, чтобы тот, кто всту­пает в сословный элемент, обладал характером, разумением и волей, соответствующими его задаче участвовать в решении всеобщих дел. Имеет значение не то именно, что индивидуум как некое абстрактное единичное получит слово, а то, что его интересы будут защищаться в собраний, где рассматривается всеобщее. Избиратели нуждаются в гарантии, что посланный ими депутат это сделает. [333]

§ 310

У второй части, выходящей из среды подвижного и изменчивого элемента гражданского общества, гарантией наличия соответствую­щих этой цели свойств и умонастроения — так как независимое иму­щество предъявляет свое право уже в первой части сословий — слу­жит преимущественно умонастроение, умение и знание учреждений и интересов государства и гражданского общества, приобретенные благодаря действительному ведению дел на начальнических должностях или в государственных должностях и выработавшемуся благодаря этому и испытанному начальническому и государственному смыслу.

Примечание. Субъективное мнение о себе очень склонно считать тре­бование таких гарантий, когда его предъявляют к так называемому на­роду, излишним и даже, пожалуй, оскорбительным. Государство од­нако имеет своим определением объективное, а не субъективное мнение и его доверие к своему определению; индивидуумы могут быть для него (для государства) лишь тем, что в них объективно познаваемо и испы­тано, — и оно в этой части сословного элемента должно обратить на это тем больше внимания, что эта часть укоренена в интересах и занятиях, в которых случайность, изменчивость и произвол получают простор для своего проявления. — Внешнее условие, обладание некоторым имуще­ством, взятое само по себе, представляется здесь односторонней край­ностью, придаванием значения внешности в противоположность дру­гой такой же крайности, одному лишь субъективному доверию и мне­нию избирающих. Как одно, так и другое представляют контраст с теми конкретными свойствами, которые требуются для обсуждения государственных дел и содержатся в намеченных в § 302 определе­ниях. — Независимо от этого, свойство состоятельности имело уже в выборах на начальственные и другие должности в товариществах и общинах ту сферу, в которой оно могло проявлять свое действие, в особенности, в тех случаях, когда некоторые из этих дел ведутся без вознаграждения, а непосредственно в отношении к сословным де­лам, — там, где члены не получают жалованья.

§ 311

Посылка депутатов, как исходящая от гражданского общества, имеет, далее, тот смысл, что депутаты знакомы с его специальными потребностями, помехами, особенными интересами и сами проникнуты ими. Так как эта посылка депутатов, соответственно природе граждан­ского общества, исходит от его различных корпораций (§ 308), и [334]простой способ этой посылки не нарушается абстракциями и атомистиче­скими представлениями, то она этим удовлетворяет непосредственно требованию вышеуказанной точки зрения, и выборы либо представляют собою вообще нечто излишнее, либо сводятся к незначительной игре мнений и произвола.

Примечание. Само собою ясно, что существует заинтересованность в том, чтобы среди депутатов для каждой особенной крупной отрасли общества, например, для торговли, для фабрик и т. д., находились индивидуумы, основательно знакомые с нею и сами входящие в ее состав; в представлении о неоформленном избирании это важное обстоятельство предоставлено только случайности. Но каждая такая отрасль имеет такое же право, как и другая, быть представленной. Если депутаты рассматриваются как представители, то это имеет органический разумный смысл лишь в том случае, если они — не представители единичных лиц, представители некоторой массы, а представители одной из существенных сфер общества, представители его крупных интересов. Представительство тогда уже не имеет того смысла, что один находится здесь вместо другого, а сам интерес дей­ствительно наличен в его представителях, представитель здесь от­стаивает свою собственную объективную стихию. — Об избрании мно­гими единичными лицами можно еще заметить, что необходимо насту­пает, в особенности в крупных государствах, безразличное отношение к голосованию, так как в массе этот голос оказывает незначительное влияние, и обладающие правом голоса, хотя они восхваляют и изображают это право как нечто необычайно высокое, не появляются для подачи голосов; таким образом эти учреждения имеют своим ре­зультатом нечто как раз противоположное их назначению, выборы попадают во власть немногих, некоторой партии, и, следовательно, того особенного, случайного интереса, который как раз должен был быть нейтрализован.

§ 312

Каждая из двух сторон, содержащихся в сословном элементе (§§ 305, 308), вносит в обсуждение особенное видоизменение, а так как кроме этого один момент исполняет особую функцию опосредствова­ния внутри этой сферы, и притом именно, опосредствования между существующими, то отсюда вытекает, что этот момент тоже должен получить отдельное существование: сословное собрание разделяется, следовательно, на две палаты. [335]

§ 313

Посредством этого обособления не только зрелость решений больше обеспечивается благодаря существованию нескольких инстанций, не только устраняется случайность минутного настроения, так же как и случайность, могущая получиться в решении по большинству голо­сов, но кроме того и, главным образом, сословному элементу реже при­ходится оказаться в прямой оппозиции к правительству или же в слу­чае, если опосредствующий момент тоже находится на стороне вто­рого сословия, вес его взгляда на спорный вопрос тем более увеличи­вается, так как он таким образом представляется беспристрастным и противоположное ему воззрение нейтрализованным.

§ 314

Назначение учреждения сословий состоит не в том, что благо­даря этому учреждению государственные дела сами по себе обсужда­ются и решаются наилучшим образом — с этой стороны оно дает лишь некоторый прибавок (§ 301), а его отличительное назначение состоит в том, чтобы в их участии в знании, обсуждении и решении всеобщих дел момент формальной свободы достиг осуществления своего права, что касается не принимающих участия в правительстве членов гра­жданского общества; поэтому, прежде всего, момент всеобщего знания дела получает более широкое осуществление посредством публичности прений в сословных камерах.

§ 315

Предоставление этой возможности знания хода прений имеет ту всеобщую сторону, что лишь таким образом общественное мнение при­ходит к истинным мыслям и вникает в состояние и понятие государ­ства и его дела и, следовательно, оно лишь таким образом делается способным судить о них более разумно: кроме того оно знакомится также с делами и научается уважать таланты, добродетели и умения государственных властей и должностных лиц. Как эти таланты полу­чают в такой публичности значительную возможность развития и по­прище высшей чести, так и эта публичность, в свою очередь, есть це­лебное средство против самомнения единичных лиц и массы и вели­чайшее образовательное средство для последних.

Прибавление. Публичность сословных собраний есть великое зре­лище, служащее превосходным образовательным средством для гра­ждан, и народ чаще всего узнает благодаря ей истинные свои инте­ресы. Обычно преобладает представление, что все уже знают, что́ [336]хорошо для государства, и что в сословных собраниях это знание лишь высказывается; но на самом деле имеет место как раз противополож­ное; лишь здесь получают развитие добродетели, таланты, умения, которые должны служить образцами. Такие собрания, правда, обременительны для министров, которые сами должны обладать остроумием и красноречием, чтобы отпарировать нападения, направляемые на них; и однако публичность есть величайшее образовательное средство в отношении государственных интересов. У народа, у ко­торого она имеет место, обнаруживается совсем другое, более живое отношение к государству, чем там, где нет сословных собраний, или там, где они не публичны. Лишь благодаря тому, что каждый их шаг делается известным, сословные палаты связаны с более широ­ким общественным мнением, и обнаруживается, что одно дело то, что каждый воображает себе у себя дома, сидя со своей женой или со сво­ими друзьями, и другое дело то, что происходит в большом собра­нии, где один ум побивается другим.

§ 316

Формальная, субъективная свобода, состоящая в том, что еди­ничные лица как таковые имеют и выражают свое собственное мне­ние, суждение о всеобщих делах и подают совет относительно них, проявляется в той совместности, которая называется обще­ственным мнением. В себе и для себя всеобщее, субстанциальное и истинное связано в нем со своей противоположностью, со стоящим само по себе своеобразным и особенным мнением многих. Это существо­вание есть поэтому наличное противоречие самому себе, познание как явление; оно есть столь же непосредственно существенность, как и не­существенность.

Прибавление. Общественное мнение есть неорганический способ обнаружения того, чего народ хочет и что он думает. То, что действи­тельно проявляет себя в государстве, должно, разумеется, действовать органически, и это имеет место в государственном строе. Но во все времена общественное мнение было большой силой, и оно, в особен­ности, представляет собою такую силу в наше время, когда принцип субъективной свободы получил такое важное значение. Долженствую­щее получить значимость, получает таковую теперь уже не благодаря силе, в малой степени — благодаря привычке и нравам, а главным образом, благодаря пониманию и доводам. [337]

§ 317

Общественное мнение содержит поэтому в себе вечные субстан­циальные принципы справедливости, подлинное содержание и резуль­тат всего государственного строя, законодательства и вообще общего состояния дел в форме человеческого здравого смысла как той нрав­ственной основы, которая проходит через все мнения, принимающие форму предрассудка, а также через истинные потребности и правиль­ные тенденции действительности. — Вместе с тем как это внутреннее вступает в сознание и начинает быть предметом представления частью само по себе, частью для содействия конкретному рассуждению о со­бытиях, распоряжениях и обстоятельствах государства и о чувствуемых потребностях, выступает также и вся случайность мнения, его неве­жество и извращенность, лжезнание и лжесуждение. Так как дело идет при этом о сознании своеобразия воззрения и знания, то, чем хуже мнение, тем оно своеобразнее, ибо дурное есть совершенно осо­бенное и своеобразное в своем содержании, разумное же, напротив есть само по себе всеобщее, и своеобразным является то, чем гордится мнение.

Примечание. Мы не должны поэтому считать различием субъектив­ных воззрений, если одни говорят:

Vox populi, vox dei (голос народа — голос бога), а другие, напри­мер, у Ариосто[4]:

Che'l volgare ignorante ogn'un riprenda
Ε parli piu di quel che meno intenda.
(Простонародный невежда берется за все
и говорит больше всего о том, что он менее всего знает).

И то и другое заключается в общественном мнении, потому что в нем истина и бесконечное заблуждение соединены и благодаря этому как первую так и вторую характеристику нельзя на самом деле при­нимать всерьез. Может казаться, что трудно различить, какую именно из этих характеристик следует принимать всерьез, и это на самом деле трудно, если держаться непосредственного проявления общественного мнения. Но так как субстанциальным является его внутреннее, то [338]нужно относиться подлинно серьезно только к последнему, но послед­нее не может быть познано из проявления общественного мнения, а именно потому, что оно субстанциально — лишь из себя и само по себе. Сколько бы страстей ни вкладывали в мнение и как бы серь­езно ни утверждали или отрицали и оспаривали — это еще не есть критерий того, что на самом деле нужно. Но это мнение менее всего согласилось бы с тем, что в его серьезности нет ничего серьезного. — Великий ум поставил на общественное обсуждение вопрос, дозволи­тельно ли обманывать народ? На этот вопрос нужно было бы ответить, что народ не дает себя обманывать относительно своей субстанциаль­ной основы, сущности и определенного характера своего духа, но что касается способа знания им последнего и обсуждения им своих по­ступков, событий и т. д. согласно этому способу, то он сам себя обманывает.

Прибавление. Принцип современного мира требует, чтобы то, что каждый должен признавать, обнаруживало себя перед ним как право­мерное. Но кроме того, каждый хочет еще сказать свое слово и да­вать совет. Если он исполнил свой долг, т. е. вставил свое слово, то он после этого удовлетворения своей субъективности со многим ми­рится. Во Франции свобода слова всегда казалась куда менее опас­ной, чем безмолвствование, ибо последнее заставляло опасаться, что будут хранить в душе то, что имеют сказать против данного дела, между тем как рассуждение дает в одном направлении исход и удо­влетворение, благодаря чему дело во всем остальном может подви­гаться по прежнему пути.

§ 318

Общественное мнение заслуживает поэтому одинаково как ува­жения, так и презрения; последнего оно заслуживает со стороны кон­кретного сознания и высказывания, а первого — со стороны своей существенной основы, которая проникает в это конкретное лишь бо­лее или менее помутненными лучами. Так как оно не обладает в себе ни масштабом различения, ни способностью поднять внутри себя субстан­циальную сторону на высоту определенного знания, то независимость от него есть первое формальное условие совершения чего-то великого и разумного (как в действительности, так и в науке). Последнее мо­жет, с своей стороны, быть уверенным в том, что общественное мне­ние в конце концов примирится с ним впоследствии и превратит его в один из своих предрассудков.

Прибавление. В общественном мнении все ложно и истинно, но [339]найти в нем истинное есть дело великого человека. Кто высказывает, говорит своему времени и совершает для него то, чего оно хочет, тот — великий человек этого времени. Он делает то, что составляет внутрен­нюю сущность эпохи, осуществляет ее, и кто не умеет презреть обще­ственное мнение в том виде, в котором ему приходится там и сям слышать его высказывания, тот никогда не свершит ничего вели­кого.

§ 319

Свобода публичного сообщения (одно средство такого сообще­ния — пресса — имеет преимущество перед другими, перед устной речью, своим более обширным объемом, но зато уступает ему в жи­вости) — удовлетворение щекочущего влечения высказать свое мне­ние — имеет свое прямое обеспечение в частью предупреждающих, частью карающих ее излишества законах и полицейских распоряже­ниях; но косвенное свое обеспечение оно находит в безвредности, ко­торая имеет свое основание преимущественно в разумности государ­ственного строя, прочности правительства, и, наконец, также и в публичности собраний сословий вообще, — в последней постольку, поскольку в этих собраниях высказывается основательное и образо­ванное понимание интересов государства, мало что значительного оставляет сказать другим, а главное, лишает последних мнения, будто подобное высказывание имеет особенное значение и влияние. Но такая свобода имеет свое обеспечение также и в равнодушии и презрении к поверхностной и злостной болтовне, до которой она неизбежно скоро опускается.

Примечание. Определение свободы печати как свободы говорить и писать, что угодно, аналогично определению, выдающему свободу вообще за свободу делать, что угодно. — Такие речи составляют принадлежность еще совсем необразованного, примитивного и поверх­ностного представления. Впрочем, по самой природе вещей нигде фор­мализм не стоит так упорно на своем и так мало сговорчив, как в этом вопросе. Ибо предметом здесь является наиболее мимолетное, наи­более особенное, наиболее случайное мнение, бесконечно многообраз­ное в своем содержании и оборотах; за пределами прямого призыва к воровству, убийству, мятежу и т. д. простирается область искус­ства и культуры ораторского высказывания, которое само по себе ка­жется совершенно общим и неопределенным, но частью скрывает в себе совершенно определенный смысл, частью связано с последствиями, которые, действительно, не выражены, и относительно которых [340]остается спорным, в самом ли деле эти последствия вытекают из вы­сказанного, а также, содержатся ли они или не содержатся в этих высказываниях. — Эта неопределенность материи и формы не позво­ляет законам о публичном сообщении достигнуть той определенности, которая требуется от закона, и делает приговор совершенно субъек­тивным решением, так как проступок, несправедливость, оскорбле­ние принимают здесь самую особенную, самую субъективную форму. Да и помимо этого, оскорбление здесь обращается к мысли, мнению и воле других, и последние суть тот элемент, в котором оно достигает действительности; но этот элемент принадлежит к области свободы дру­гих, и от последних зависит, окажется ли это закононарушение, этот ос­корбительный поступок действительным деянием. — Против этих зако­нов можно поэтому бороться как раскрытием их неопределенности, так и изобретением таких форм и оборотов выражения своего выска­зывания, при которых закон обходится или получается возможность утверждать, что судебный приговор представляет собою субъективное решение. Можно, далее, возражать против того, что высказывание рассматривается как оскорбительное деяние, можно сказать, что это — вовсе не деяние, а лишь мнение и мысль или лишь высказывание. Так, в одно и то же время требуют безнаказанности данного мнения на том основании, что его содержание и форма являются чисто субъективными и что одно лишь мнение и говорение представляет собою нечто незна­чительное и неважное, и вместе с тем требуют, чтобы относились с великим почтением и уважением к этому же мнению как к чему-то такому, что представляет собою мое достояние, и еще к тому же наи­более духовное, и к говорению как к чему-то такому, что предста­вляет собою проявление этого достояния и пользование им. — Субстанциальным однако является и остается то, что оскорбление чести тех или других индивидуумов вообще, клевета и хуление правитель­ства, поставленных им властей и чиновников и, в особенности, лич­ности князя, презрение к ним, издевательство над законом, призыв к восстанию и т. п. суть преступления или разнообразнейшие по своей тяжести проступки. Та бо́льшая степень неопределенности, которую получают такие поступки благодаря тому элементу, в котором они проявляются, не уничтожает этого их субстанциального характера и имеет поэтому своим следствием лишь то, что субъективная почва, на которой они были совершены, определяет также и природу и форму реакции; сама эта почва проступка делает необходимой наличность субъективных взглядов, случайностей и т. д. в реакции, будет ли по­следняя полицейским предупреждением преступления или [341]наказанием в собственном смысле. Формализм здесь, как и всюду, старается путем рассуждательства по поводу отдельных сторон, принадлежащих внешнему явлению, и почерпаемых из них абстракций свести на-нет субстанциальную и конкретную природу вещей. Науки, однако, не входят в категорию того, что составляет общественное мнение (§ 316), потому что, если они на самом деле представляют собой науки, они вообще не находятся на почве мнения и субъективных воззрений, так же как и их изложение состоит не в искусстве подбирания оборотов, намеков, полувысказывания и вуалирования, а в недвусмысленном, определенном и открытом высказывании значения и смысла. — Впро­чем, мы уже заметили выше, что элементом, в котором взгляды и их высказывания как таковые превращаются в выполненное деяние и до­стигают своего действительного существования, является интеллект, принципы, мнения других лиц; отсюда следует, что эта сторона поступков, оказываемое ими настоящее действие и их опасность для индивидуумов, общества и государства (ср. § 218), зависит также и от характера самой почвы, подобно тому как искра, упавшая на по­роховой склад, неизмеримо более опасна, чем та же искра, упавшая на твердую землю, где она бесследно потухает. — Поэтому, как науч­ное высказывание имеет свое оправдание и свое обеспечение в своем материале и содержании, так и неправда высказывания может также получить обеспечение или, по крайней мере, терпимость в том пре­небрежительном презрении, которому оно заслуженно подвергается. Часть таких проступков, которые сами по себе юридически наказуемы, может быть отнесена за счет того особого рода немезиды, которую вну­треннее бессилие, чувствующее себя подавленным превосходством та­лантов и добродетелей, вынуждено воздать для того, чтобы снова обрести себя пред лицом такого превосходства и вновь наделить свою ничтожную особу чувством собственного достоинства, подобно тому как римские солдаты при триумфальном шествии их императоров воз­давали им в насмешливых песенках безобидную немезиду за тяжелую службу и дисциплину, а, главным образом, за то, что имя солдат не значилось в этом чествовании; этой немезидой они восстанавливали равновесие, ставили себя некоторым образом на равную ногу со своими императорами. Эта дурная и неприязненная немезида, благодаря пре­небрежительному презрению, теряет свое действие и получает поэтому лишь ограниченное значение злорадства, и наказанием ей, как и публике, образующей нечто вроде круга, в котором это занятие имеет место, служит лишь внутреннее осуждение, которое она носит в себе. [342]

§ 320

Субъективность, которая в качестве распада существующей госу­дарственной жизни имеет свое наиболее внешнее явление в желающем проложить путь своей случайности и вместе с тем также разрушаю­щем себя мнении и рассуждательстве, — эта субъективность имеет свою подлинную действительность в том, что противоположно послед­ней, в субъективности, как тожественной с субстанциальной волей, составляющей понятие княжеской власти; этой субъективности в качестве идеальности целого еще не было воздано должное, она еще не получила проявления в предшествующем изложении.

Прибавление. Мы уже однажды рассматривали субъективность как вершину государства в лице монарха. Другой стороной субъектив­ности является способ ее произвольного обнаружения в общественном мнении как наиболее внешнем явлении. Субъективность монарха абстрактна в себе, но она должна быть некиим конкретным и как та­ковое быть идеальностью, изливающейся по всему целому. Государ­ством мирного времени является то государство, в котором суще­ствуют все отрасли гражданской жизни, но так, что это существова­ние рядом друг с другом и вне друг друга порождается идеей целого. Это происхождение должно также и проявиться в качестве идеальности целого.

II. Суверенитет по отношению к внестоящим
§ 321

Суверенитет внутри государства (§ 278) представляет собою эту идеальность постольку, поскольку моменты духа и его действительности, моменты государства, раскрыты в своей необходимости и существуют как его члены. Но дух как бесконечно отрицательное отноше­ние к себе в свободе есть столь же существенно для-себя-бытие, воспринявшее внутрь себя существующее различие, и таким образом он есть исключающее бытие. Государство обладает в этом определении индивидуальностью, которая представляет собою по существу инди­видуум, а в лице суверена — действительный, непосредственный инди­видуум (§ 279).

§ 322

Индивидуальность как исключающее для-себя-бытие высту­пает как отношение к другим государствам, каждое из которых самостоятельно в отношении других. Так как в этой самостоятельности [343]имеет свое существование для-себя-бытие действительного духа (Dasein), то она представляет собою первую свободу и величайшую честь народа.

Примечание. Те, которые говорят о желании целокупности, соста­вляющей более или менее самостоятельное государство и обладаю­щей собственным центром, потерять этот центр и его самостоя­тельность, чтобы составить одно целое с другой целокупностью, мало знают о природе целокупности и чувстве гордости собою, которое дает народу его независимость. Первой властью, в виде которой государ­ства исторически выступают, является поэтому самостоятельность во­обще, хотя она в то же время совершенно абстрактна и не обладает дальнейшим внутренним развитием. Поэтому, указанное первоначаль­ное явление непременно характеризуется тем, что во главе его стоит отдельное лицо, патриарх, родовой старейшина и т. д.

§ 323

В существовании (Dasein) это отрицательное соотношение государства с собою выступает как отношение некоего другого к некоему дру­гому, и так, как будто бы отрицательное было некиим внешним. Суще­ствование этого отрицательного соотношения имеет поэтому образ некоего происшествия и перепутанности со случайными событиями, приходя­щими извне. Но на самом деле оно есть его собственный высший момент, его действительная бесконечность как идеальность всего конечного в нем, та сторона, в которой субстанция, как абсолютная власть над всем единичным и особенным, над жизнью, собственностью и ее пра­вами, а также и над всеми более обширными кругами, выявляет и за­ставляет осознать ничтожность последних.

§ 324

Это определение, вместе о которым интерес и право единоличного лица положены, как исчезающий момент, есть также и положитель­ное, и именно, положительное не случайной и изменчивой, а в себе и для себя сущей индивидуальности. Это отношение и признание его есть поэтому субстанциальная обязанность единичных индивидуу­мов — обязанность ценой опасностей и жертв, ценой своей собствен­ности и жизни, и уж, разумеется, ценой своего мнения и всего того, что само собой входит в круг жизни, сохранить эту субстанциальную индивидуальность, независимость и суверенность государства.

Примечание. Существует превратный счет, в котором при требо­вании принесения этих жертв государство рассматривается лишь как [344]гражданское общество и его конечной целью признается лишь обеспе­чение жизни и собственности индивидуумов, ибо это обеспечение не достигается посредством пожертвования тем, что должно быть обес­печено, а наоборот. — В вышеуказанном заключается нравственный момент войны, которая не должна рассматриваться как абсолютное зло и как лишь внешняя случайность, которая, какова бы она ни была, имеет своим основанием страсти властелинов или народов, неспра­ведливости и т. д., вообще то, чего не должно быть, которая, следова­тельно, будучи сама внешней случайностью, имеет также и случай­ное основание. С тем, что по природе своей случайно, также и про­исходит случайное, и именно эта судьба случайного есть, следова­тельно, необходимость, — как и вообще понятие и философия заста­вляют исчезнуть точку зрения голой случайности и познают в ней как в видимости ее сущность, необходимость. Необходимо, чтобы ко­нечное, имущество и жизнь, было положено как случайное, ибо это и есть понятие конечного. Эта необходимость имеет, с одной стороны, форму силы природы, и все конечное смертно и преходяще. Но в нрав­ственной сущности, в государстве, у природы отнимается эта сила, и необходимость возводится в дело свободы, в нравственное — при­родная бренность превращается в волимое прехождение, и лежащая в основании отрицательность становится собственной субстанциальной индивидуальностью нравственного существа. — Война с ее состоя­нием, в котором принимается всерьез суетность временных благ и ве­щей, что̀ в другие времена является обыкновенно лишь назидатель­ным оборотом речи, есть, следовательно, тот момент, в котором идеаль­ность особенного добивается своего права и становится действитель­ностью; высокое значение войны состоит в том, что благодаря ей, как я это выразил в другом месте, «сохраняется нравственное здоровье на­родов, его безразличие к застыванию конечных определенностей; по­добно тому, как движение ветров не дает озеру загнивать, что с ним непременно случилось бы при продолжительном безветрии, так и война предохраняет народы от гниения, которое непременно явилось бы следствием продолжительного, а тем паче вечного мира». — Что это, впрочем, есть лишь философская идея или, как это обыкновенно выражают иначе, оправдание провидения, и что действительные войны нуждаются еще и в другом оправдании, — об этом скажем ниже. — Что идеальность, которая обнаруживается в войне как в случайном, направленном во вне отношении, и идеальность, согласно которой внутренние государственные власти суть органические моменты це­лого, — что обе эти идеальности представляют собою одно и то же, [345]это выступает в историческом явлении, между прочим, также и в той форме, что удачные войны не давали развиться внутренним смутам и укрепляли государственную власть. Что народы, не желающие пере­носить суверенности внутри страны или страшащиеся ее, подпадали под иго других народов и с тем меньшим успехом и честью боролись за свою независимость, чем меньше внутри страны могло установиться устройство государственной власти (их свобода умерла вследствие их страха перед смертью), — что государства, гарантией незави­симости которых служит не их вооруженная сила, а другие об­стоятельства (как это, например, бывает с государствами несораз­мерно меньшими, чем их соседи), могут существовать при таком внутреннем государственном строе, который сам по себе не обеспечил бы ни внутреннего, ни внешнего спокойствия и т. д., — все это предста­вляет собою явления того же порядка.

Прибавление. В мирное время гражданская жизнь расширяется, все сферы располагаются на постоянное жительство, и, в конце концов, люди засасываются болотом, их частные особенности (Partikularitäten) все более и более упрочиваются и закостеневают. Но здоровье предпо­лагает единство тела, и когда части затвердевают внутри себя, насту­пает смерть. Часто выставляется как идеал требование вечного мира, к которому люди должны стремиться. Кант, например, предлагал обра­зование союза князей, который должен улаживать споры между госу­дарствами, и Священный союз имел намерение стать приблизительно таким учреждением. Но государство представляет собою индивидуум, а индивидуальность существенно содержит в себе отрицание. Если поэтому известное число государств и сольется в одну семью то этот союз должен будет в качестве индивидуальности создать свою про­тивоположность и породить врага. Из войны народы не только вы­ходят укрепленными, но и нации, внутри которых существуют непри­миримые антагонизмы, обретают внутреннее спокойствие благодаря внешним войнам. Война, правда, приносит с собою необеспеченность собственности, но эта реальная необеспеченность есть не что иное, как необходимое движение. Нам часто проповедуют с амвона о не­обеспеченности, тленности и непостоянстве преходящих вещей, но как бы мы ни были растронуты, каждый из нас думает при этом: свое я все же сохраню. Но когда эта необеспеченность действительно насту­пает в форме угрозы со стороны гусаров с обнаженными саблями, и дело начинает принимать серьезный оборот, тогда это растроганное благочестие, которое все это ведь предсказывало, начинает прокли­нать завоевателей. Несмотря на это, войны возникают там, где они [346]вызываются природой вещей; посевы снова дают всходы, и пустая бол­товня умолкает перед серьезными повторениями истории.

§ 325

Так как принесение себя в жертву за индивидуальность государ­ства есть субстанциальное отношение всех и, следовательно, есть все­общая обязанность, то оно, как одна сторона идеальности, противо­поставляемая реальности особенного существования, в свою очередь само становится вместе с тем особенным отношением, и ему посвя­щается отдельное сословие, сословие храбрости.

§ 326

Раздоры государств между собою могут иметь своим предметом какую-нибудь особенную сторону их отношения. В разрешении этих споров и состоит главное назначение той особенной части, которая посвящена защите государства. Но поскольку подвергается опасности государство как таковое, его самостоятельность, долг призывает к его защите всех его граждан. Когда целое таким образом становится силой и, вырванное из своей внутренней жизни в самом себе, увле­кается во вне, тогда оборонительная война переходит в завоеватель­ную.

Примечание. Что вооруженная сила государства превращается в постоянную армию и предназначение к особенному делу его защиты превращается в сословие, — это представляет собою ту же необходи­мость, вследствие которой другие особенные моменты, интересы и занятия становятся браком, промышленным, государственным, торго­вым и т. п. сословиями. Рассуждательское рассуждение, вертящееся со своими основаниями вокруг да около, охотно любит разливаться в размышлениях о том, выгодно ли или невыгодно вводить постоянное войско, и мнение охотно решает в пользу последнего предположения, потому что труднее уловить понятие предмета, чем отдельные и внеш­ние стороны, а затем еще и потому, что в сознании гражданского об­щества интересы и цели особенности (расходы и их последствия, боль­шие налоги и т. д.) ставятся выше того, что само по себе необходимо, которое таким образом считается лишь средством для первых.

§ 327

Храбрость есть сама по себе формальная добродетель, потому что она представляет собою высокую абстракцию свободы от всех особен­ных целей, от имущества, наслаждений и жизни, но это отрицание [347]существует лишь внешнедействительным способом, и отчуждение как исполнение не носит в себе самом духовного характера, потому что внутренним умонастроением может быть то или другое основание, а также и ее действительный результат может быть не для себя, а лишь для других.

Прибавление. Военное сословие есть сословие всеобщности, кото­рому надлежит защищать государство и которое обязано довести идеальность в самом себе до существования, т. е. жертвовать собою. Бывает, разумеется, различного рода храбрость. Смелость животного, разбойника, храбрость в защите чести, рыцарская храбрость еще не представляют собою настоящих форм храбрости. Истинная храбрость культурных народов заключается в готовности жертвовать собою, чтобы дослужить государству, так что индивидуум представляет со­бою лишь одного среди многих. Важно здесь не личное мужество, а вхождение в ряды всеобщего. В Индии пятьсот человек одержали по­беду над двадцатью тысячами, которые не были трусливы, но у кото­рых не было умонастроения действовать в тесном единении с другими.

§ 328

Содержание храбрости как умонастроения заключается в истин­ной, абсолютной окончательной цели в суверенности государства. Действительность этой окончательной цели как дело храбрости имеет своим опосредствованием пожертвование личной действительностью. Этот образ заключает в себе поэтому суровость величайших проти­воположностей, а само отчуждение он содержит в себе как суще­ствование свободы; он заключает в себе, далее, величайшую самостоятельность для-себя-бытия, существование которого вместе с тем имеет место в механичности внешнего порядка и служения, он за­ключает в себе полнейшее послушание и отказ от собственного мнения и рассуждательства, значит, отсутствие собственного духа и вместе с тем моментально сказывающееся интенсивнейшее и многоохватывающее присутствие духа и решимость; он заключает в себе самые вра­ждебные и самые личные действия, направленные против индивидуу­мов при полнейшем безразличии и даже хорошем отношении к ним как к индивидуумам.

Примечание. Ставить на карту свою жизнь, разумеется, более достойно, чем лишь страшиться смерти, но это все же — только нечто отрицательное и само по себе не имеет поэтому значения и ценности; только положительное, только цель и содержание сообщает этой [348]смелости ее значение; разбойники, убийцы, т. е. люди, преследующие преступную цель, искатели приключений, преследующие цель, создан­ную ими в своем мнении, и т. п. тоже обладают этой смелостью, тоже рискуют своей жизнью. — Принцип современного мира, мысль и всеобщее, придал храбрости высшую форму, в которой ее проявление ка­жется более механичным и делом не данного особенного лица, а лишь членов целого, равно как и она сама представляется направленной не против отдельных лиц, а вообще против враждебного целого, и та­ким образом личная храбрость представляется не личной. Поэтому не случайное изобретение огнестрельного оружия превратило чисто личную форму храбрости в более абстрактную, а, наоборот, прин­цип современного мира изобрел это орудие.

§ 329

Свою направленность во вне государство получает благодаря тому, что оно представляет собою индивидуальный субъект. Его отношение к другим государствам составляет прерогативу княжеской власти, единственно лишь которой и непосредственно принадлежит поэтому право командовать вооруженными силами, поддерживать сношения с другими государствами через посредство послов и т. п., объявлять войну и заключать мир и другие трактаты.

Прибавление. Почти во всех европейских странах индивидуальной вершиной является княжеская власть, которой надлежит заботиться о внешних сношениях. Там, где существуют сословные учреждения, может возникнуть вопрос, не должны ли объявлять войну и заклю­чать мир сословия, и, во всяком случае они будут оказывать значи­тельное влияние, в особенности, в отношении денежных средств. В Англии, например, нельзя вести непопулярную войну. Но если утвер­ждают, что князья и кабинеты больше поддаются влиянию страсти, чем палаты представителей, и потому возникает стремление передать в руки последних решение вопроса о войне и мире, то нужно сказать, что часто целые народы бывают охвачены энтузиазмом и страстью еще больше, чем их князья. В Англии не раз весь народ настаивал на ведении войны, и министры были в известной степени вынуждены вести ее. Популярность Питта создалась потому, что он сумел уга­дать то, чего хотела тогда нация. Лишь позже остывшее сознание со­образило, что война была бесполезна и ненужна и что она была на­чата без верного расчета средств к ее ведению. Государство, кроме того, находится в сношениях не только с одним другим государством, [349] а со многими, и запутанность отношений приводит к таким щекотли­вым положениям, что лишь сверху можно трактовать их надлежащим образом.

Примечания править

  1. Религия, подобно познанию и науке имеет своим принципом своеобразную форму, отличную от формы государства. Они поэтому вступают в область госу­дарства частью как средства для достижения образования и умонастроения, частью же, поскольку они существенно представляют собой самоцели, они всту­пают в его область со стороны своего внешнего наличного бытия. В обоих случаях принципы государства применяются к ним. В полном, конкретном исследовании с государством эти сферы, равно как и искусство, чисто природные отношения и т. д., должны также рассматриваться с точки зрения того положения, которое они занимают в государстве. Но здесь, в этом сочинении, где проводится прин­цип государства в своей особой сфере, согласно его идее, можно говорить лишь мимоходом об их принципах и применении к ним права государства.
  2. О квакерах, перекрещенцах и т. д. можно сказать, что они являются только активными членами гражданского общества, что они, как частные лица нахо­дятся лишь в частных сношениях с другими лицами, и даже в этой области их освободили от присяги. Непосредственные обязанности по отношению к госу­дарству они выполняют пассивно, а относительно одной из важнейших обязан­ностей, защиты государства от его врагов, обязанности, которую они прямо отри­цают, допускается, чтобы они исполняли ее путем замены другими работами. По отношению к таким сектам имеет место случай проявления государством тер­пимости в собственном смысле этого слова, ибо, так как они не признают обязан­ностей по отношению к нему, они не могут притязать на право быть его членами. Когда однажды на северо-американском конгрессе стали настойчиво требовать отмены рабства негров, депутат из южных провинций сделал меткое возражение: «Уступите нам негров, а мы вам уступим квакеров». — Лишь благодаря своей силе в прочих областях государство может не обращать внимания на такие ано­малии, терпеть их и полагаться при этом преимущественно на силу нравов и внутренней разумности своих учреждений, которые уменьшат и преодолеют раз­личия между его гражданами, хотя оно и не строго проводит свои права в этой области. Какое бы формальное право ни имели против евреев в отношении предо­ставления им даже чисто гражданских прав, опираясь на то, что они, как утверж­дают, рассматривают себя не только как особую религиозную партию, но также как членов чужого народа, все же поднятый по этому поводу крик, исходящий из этой и других точек зрения, не принял во внимание того обстоятельства, что они прежде всего люди, а это не только плоское, абстрактное качество (§ 209), но от этого зависит то, что, благодаря предоставленным им гражданским правам, в них возникает чувство собственного достоинства, гордое сознание, что они приз­наются полноправными лицами в гражданском обществе, а из этого бесконечного корня, свободного от всего прочего, вырастает желаемое выравнивание образа мыслей и умонастроения. Замкнутость, в которой упрекают евреев, скорее со­хранилась бы, если бы им отказали в гражданских правах, и это справедливо было бы поставлено в вину и упрек государству, которое отказывает им в этом; ибо оно этим отрекалось бы от своего принципа, от объективного учреждения и его мощи (ср. § 268). Сохранение такого исключения из гражданского общества, мнящее, что оно в высшей степени право, показало себя также и на практике самым глупым образом действия, — образ же действия правительства, напротив мудрым и достойным.
  3. «Лапласово изложение системы мира», кн. V, 4-я глава: «Обнародовав от­крытия (сделать которые ему помог телескоп, световые образы Венеры и т. д.), Галилей вместе с тем показал, что они неопровержимо доказывают движение земли. Но предоставление об этом движении было объявлено на собрании карди­налов еретическим. Галилея, знаменитейшего защитника этого движения, вызвали к суду инквизиции и его заставили отречься под страхом сурового тюремного заключения. У человека духа страсть к истине является одной из сильнейших страстей. Галилей, собственные наблюдения которого убедили его в движении земли, долгое время обдумывал новое сочинение, в котором он решил развить все доказательства в пользу такого движения. Но чтобы избегнуть преследования, жертвою которого он непременно должен был бы стать, он прибегнул к уловке; он именно решил написать это сочинение в форме диалога между тремя лицами. Читатель чувствует ясно, что преимущество находится на стороне защитника коперниковской системы; но так как Галилей не решает, кто из них прав, и при­дает возражениям последователей Птоломея столько веса, сколько было только возможно, то Галилей мог ожидать, что не будет нарушен его мир, наслаждаться которым давали ему право его преклонный возраст и научные труды. На семидеся­том году его жизни он был снова вызван к суду инквизиционного трибунала; его бросили в тюрьму, где от него потребовали второго отречения от своих взглядов, угрожая ему в противном случае карой, которой подвергаются вторично отпавшие οт веры еретики. Его заставили подписать следующую формулу отречения: «Я, Галилей, на семидесятом году своей жизни лично представший пред трибуналом и судимый, стоя на коленях и обращая свои глаза к святому Евангелию, кото­рого я касаюсь своими руками, с честным сердцем и истинной верой отрекаюсь от нелепостей, лжи и ереси учения о движении земли и проклинаю их» и т. д . Какое это было зрелище! Почтенный старец, прославленный долгой жизнью, посвя­щенной единственно только исследованию природы, отрекается на коленях от свидетельства своей собственной совести и от истины, которую он с убедитель­ной силой доказал. Приговор инквизиции осудил его к пожизненному заключе­нию. Через год после этого он был освобожден по ходатайству флорентийского великого герцога. Он умер в 1642 г. Его потерю оплакивала Европа, просвещен­ная его трудами и пылавшая гневом против приговора, вынесенного ненавистным трибуналом такому великому человеку».
  4. Или у Гете:

    Zuschlagen kann die Masse,
    Da ist sie respectabel,
    Urtheilen gelingt ihr miserabel.

    (Наносить удары масса может, тут она действует ничего себе, но суждение ей плохо удается).