Викитека

Римская История. Том 1 (Моммзен, Неведомский 1887)/Книга 1/Глава V

< Римская История. Том 1 (Моммзен, Неведомский 1887)
← Глава IVРимская История. Том I : До битвы при Пидне — Книга 1. Глава V. Первоначальное государственное устройство Рима
автор Теодор Моммзен (1817—1903), пер. Василий Николаевич Неведомский		Глава VI →
Оригинал: нем. Römische Geschichte. Erster Band : Bis zur Schlacht von Pydna. — См. Оглавление. Перевод опубл.: 1887. Источник: Римская история. Том I / Т. Моммзен; пер. В. Неведомского. — М.: 1887.


[55]

ГЛАВА V.
Первоначальное государственное устройство Рима

 

Римский дом Отец и мать, сыновья и дочери, двор и жилище, слуги и утварь — вот те естественные элементы, из которых слагается домашний быт повсюду, где многожёнство не уничтожило настоящего значения матери семейства. Способные к более высокой культуре народы расходятся между собою в том, что сознают и регулируют эти естественные различия или поверхностно или более подробно, или преимущественно с их нравственной стороны или преимущественно с их стороны юридической, — но ни один из них не может равняться с Римлянами в ясном и неумолимо строгом проведении тех юридических основ, которые намечены самою природой.

Отец семейства и его ближние Семейство, — то есть достигший за смертью отца полноправности, свободный человек вместе с женою, которую торжественно сочетали с ним священнослужители путём принесения в жертву хлеба с солью (confarreatio), также их сыновья и сыновья их сыновей вместе с своими законными женами, их незамужние дочери и дочери их сыновей, равно как всё, принадлежащее кому-либо из них имущество, — было одним нераздельным целым, в которое не входили только дети дочерей, так как, если эти дети были прижиты в браке, то принадлежали к семейству мужа, если же были прижиты вне брака, то не принадлежали ни к какому семейству. Иметь собственный дом и детей считалось у римских граждан за цель и за главную суть жизни. Смерть не считалась несчастьем, потому что она неизбежна, но вымирание семейства или, тем более, вымирание целого рода считалось бедствием даже для общины, которая поэтому исстари доставляла бездетным людям возможность избегать такого горя посредством законного усыновления чужих детей. Римская семья исстари носила в себе зачатки высшей культуры, благодаря тому, что взаимное положение её членов было основано на нравственных началах. Главой семьи мог быть [56]только мужчина; хотя женщина и не отставала от мужчины в том, что касалось приобретения собственности и денег (дочь получала одинаковую долю наследства с братьями, мать — одинаковую долю наследства с детьми), но она всегда и неизбежно принадлежала семейству, а не общине, и в этом семействе неизбежно находилась в подчинённости: дочь подчинялась отцу, жена — мужу[1], лишившаяся отца, незамужняя женщина — своим ближайшим родственникам мужского пола, и этим родственникам, а не царю была подсудна. Но внутри дома мать семейства была не служанкой, а госпожой. Она не занималась ни молотьбой зернового хлеба ни кухонной стряпнёй, которые, по римским понятиям, были делом челяди, а посвящала себя только надзору за служанками и своему веретену, которое было для женщины тем же, чем был плуг для мужчины[2]. Римский народ так же цельно и глубоко сознавал нравственнные обязанности родителей к детям, [57]и считал преступным того отца, который не заботился о своих детях, или развращал их, или даже только растрачивал им во вред своё состояние. Но с точки зрения закона, семейством руководила и управляла всемогущая воля отца семейства (pater familias). Перед ним было бесправно всё, что входит в сферу домашнего быта — вол и невольник и нисколько не менее жена и дети. Как девушка становится законною женою мужчины по его свободному выбору, так точно от его свободной воли зависит воспитывать или не воспитывать детей, которых родит ему эта жена. Это воззрение не истекало из равнодушия к семейству: напротив того, римский народ был проникнут глубоким и искренним убеждением, что обзаводиться своим домом и производить на свет детей — нравственная обязанность и гражданский долгь. Едва ли не единственным примером пособия выдававшегося в Риме на общинный счёт, было то постановление, что отец, у которого родилась тройня, имел право на вспомоществование; а как смотрели Римляне на тех, кто бросал своих детей немедленно после их рождения, видно из того, что было запрещено бросать сыновей, за исключением родившихся уродами, и по меньшей мере первую дочь. Но как бы ни казалось вредным для общества бросание только что родившихся детей, это запрещение скоро превратилось из угрозы наказания в угрозу религиозного проклятия, так как прежде всего существовало правило, что отец неограниченный властелин в своём доме. Отец семейства не только держал всех домашних в самом строгом повиновении, но также имел право и был обязан чинить над ними суд и расправу и по своему усмотрению подвергать их телесным наказаниям и смертной казни. Взрослый сын мог завести своё особое хозяйство или, как выражались Римляне, получить от отца в собственность «особое стадо» (peculium), но по закону всё, что приобреталось членами семьи собственным трудом или в виде подарка от постороннего лица, в отцовском доме или в своём собственном, составляло собственность отца, и пока отец был жив, подчинённое ему лицо не могло приобретать собственности и потому не могло ничего отчуждать иначе, как по поручению от отца и никогда не могло получать никакого наследства. В этом отношении жена и дети стояли совершенно на одном ряду с рабами, которым также нередко дозволялось обзаводиться собственным хозяйством и которые также могли отчуждать по поручению властелина. Отец даже мог передавать постороннему лицу в собственность как своего раба, так и своего сына; если покупатель был чужеземец, то продаваемый ему сын становился его рабом, если же он был Римлянин, то этот сын по меньшей мере заменял ему раба, — так как Римлянин не мог быть рабом другого Римлянина. Власть [58]отца и мужа была ограничена только тем, что некоторые из самых возмутительных её злоупотреблений подвергались как установленному законом наказанию, так и религиозному проклятию; так например, — кроме упомянутого ранее ограничения отцовского права бросать новорождённых детей, — наказание угрожало тому, кто продавал свою законную жену или своего женатого сына, а семейным обычаем было установлено, что при отправлении домашнего правосудия отец и в особенности муж не мог постановлять обвинительного приговора над своими детьми и над своей женой, не посоветовавшись предварительно как с своими ближайшими кровными родственниками, так и с родственниками своей жены. Но этот обычай не был легальным ограничением отцовской власти, так как призванные к участию в домашнем суде кровные родственники не разделяли судейских прав отца семейства, а только служили ему советниками. Власть главы семейства не только была по своей сущности неограниченной и неответственной ни перед кем, но пока этот домашний властелин был жив, она также была неизменной и несокрушимой. По греческим законам точно так же, как и по германским, взрослый и фактически самостоятельный сын считался и по праву независимым от своего отца; но власть римского отца семейства не могла быть упразднена в течение его жизни ни его преклонными летами, ни его сумасшествием, ни даже его собственной свободной волей; только могла произойти замена одного властелина другим, так как ребёнок мог перейти путем усыновления под власть другого отца, а вступавшая в законный брак дочь переходила из-под власти отца под власть мужа, — переходила из отцовского рода и из-под охраны отцовских богов в род мужа и под охрану мужниных богов, поступая в такую же зависимость от мужа, в какой прежде находилась от отца. По римскому праву, рабу было легче освободиться из-под власти его господина, чем сыну из-под власти его отца; освобождение первого было дозволено ещё в раннюю пору и сопровождалось исполнением несложных формальностей, а освобождение второго сделалось возможным лишь гораздо позднее и далёким окольным путем. Даже в случае, если господин продал своего раба, или отец своего сына, а покупатель отпустил того или другого на волю, раб получал свободу, а сын снова поступал под отцовскую власть. Таким образом, — вследствие неумолимой последовательности, с которою Римляне обставили власть отца и мужа — эта власть превратилась в настоящее право собственности. Однако, несмотря на то, что власть отца семейства над его женою и детьми имела большое сходство с его властью над рабами и над домашним скотом, члены семьи всё-таки резко отличались от семейной собственности и фактически и по праву. Кроме того, что [59]власть главы семейства была действительной только внутри дома, она была сама по себе преходящей и имела в некоторой мере представительный характер. Жена и дети существовали не исключительно для отца семейства, как собственность существует только для собственника и как в управляемом абсолютною властью государстве подданные существуют только для монарха; они, правда, также были предметами права, но они вместе с тем имели и свои собственные права, — были лицами, а не вещами. Только их права оставались без практического применения, потому что для единства семьи необходимо, чтобы она управлялась только одним представителем; но когда глава семейства умирал, сыновья становились сами собой во главе своих семейств и в свою очередь получали над женщинами, детьми и имуществом такие же права, какие имел над ними самими их отец; напротив того, юридическое положение раба нисколько не изменялось вследствие смерти его господина.

Семейство и род Единство семьи было так крепко, что даже смерть главы не вполне его уничтожала. Потомки, сделавшиеся самостоятельными вследствие этой смерти, всё-таки считали себя во многих отношениях за одно целое; это обнаруживалось в порядке наследования и во многих других случаях, в особенности при установлении положения вдовы и незамужних дочерей. Так как по самым древним римским понятиям женщина была неспособна пользоваться властью ни над другими, ни над самой собою, то власть над нею или — по более мягкому выражению — опека (tutela) над нею по-прежнему принадлежала её семье и переходила от умершего главы семейства к ближайшим членам семьи мужеского пола, то есть, власть над матерью переходила к её сыновьям, власть над сёстрами — к их братьям. Таким образом, однажды основанная семья не переставала существовать до тех пор, пока не вымирало мужское потомство её основателя; но связь одного поколения с другим, конечно, мало-помалу ослабевала и в конце даже становилось невозможным доказать первоначальное единство их происхождения. На этом и только на этом основано различие семьи от рода или, по римскому выражению, агнатов от родичей. Под этими обоими выражениями разумеется мужская линия; но семья заключает в себе только тех индивидуумов, которые в состоянии доказать своё происхождение от одного общего родоначальника, восходя от одного поколения к другому, а род заключает в себе и тех, кто в состоянии доказать только своё происхождение от одного общего предка, но не в состоянии в точности указать всех промежуточных членов рода и, стало быть, степени родства. Это очень ясно выражается в римских именах, как например, когда говорится: «Квинт, сын Квинта, внук Квинта и так далее… Квинтиев»; здесь семейная связь сохраняется, пока каждый из [60]восходящих членов семейства обозначается отдельно, а с той минуты, как она прерывается, её дополняет род, то есть происхождение от одного общего предка, оставившего всем своим потомкам в наследство название детей Квинта.

Домочадцы К этим крепко замкнутым и соединённым под властью одного повелителя семьям, или же к происшедшим от их разложения фамильным и родовым единицам, также принадлежали и другие люди — не гости, то есть не члены других однородных обществ, временно пребывавшие в чужом доме, и не рабы, считавшиеся по закону не членами семейства, а его собственностью, но люди не менее зависимые (clientes от cluere), то есть такие, которые не будучи свободными гражданами какой-либо общины, тем не менее живут в общине и пользуются свободой благодаря чьему-либо покровительству. Сюда принадлежали частью люди, покинувшие свою родину и нашедшие убежище у какого-нибудь иноземного покровителя, частью те рабы, по отношению к которым их господин временно отказался от пользования своими правами и которым он даровал фактическую свободу. Эти отношения в сущности не были так же строго законными, как отношения к гостю; клиент оставался несвободным человеком, для которого неволя смягчалась данным ему честным словом и обычаями. Оттого-то домашние клиенты и составляли вместе с настоящими рабами домашнюю челядь (familia), зависевшую от произвола гражданина (patronus или patricius); оттого-то самые древние постановления предоставляли гражданину право отбирать имущество клиента частью или сполна, в случае надобности снова обращать клиента в рабство и даже наказывать его смертью; а то было лишь фактическое различие между рабом я клиентом, что этими правами домашнего властелина не так легко было пользоваться во всём их объёме над клиентами, как над настоящими рабами, и что, с другой стороны, нравственная обязанность господина печься о его собственных людях и быть их заступником, получила более важное значение по отношению к клиентам (фактически поставленным в положение более свободных людей), нежели по отношению к рабам. Фактическая свобода клиента должна была близко подходить к легальной, в особенности в том случае, когда отношения между клиентом и его патроном не прерывались при нескольких поколениях; когда и тот, кто отпустил на волю, и тот, кто отпущен на волю, умерли, было бы вопиющей несправедливостью, если бы потомки первого потребовали права собственности над потомками второго. Таким образом даже в доме римского отца семейства образовалась особая сфера подначальных вольных людей, отличавшихся от рабов столько же, сколько и от равноправных родичей. [61] Римская община Этот римский дом послужил основой для римского государства и в его элементах и в его внешней форме. Народная община образовалась из заметного и во всех других случаях соединения древних родов Ромилиев, Волтиниев, Фабиев и так далее, а римская территория образовалась из соединения принадлежавших этим родам земельных участков (стр. 36); римским гражданином был тот, кто принадлежал к которому-либо из тех родов. Всякий брак, заключённый в этой сфере с соблюдением обычных формальностей, считался законным римским браком и сообщал детям право гражданства; а дети, родившиеся от незаконных браков или вне брака, исключались из общинного союза. Римские граждане называли себя «отцовскими детьми» (patricii) именно потому, что они одни легально имели отца. Роды́ вошли в состав государства такими, какими прежде были, — со всеми принадлежавшими к ним семьями. Сферы семейные и родовые не утратили своего существования и внутри государства, но положение, которое занимали в них отдельные лица, не имело значения перед государством, так что сын стоял в семействе ниже отца, а по своим политическим обязанностям и правам стоял наравне с ним. Положение домочадцев натурально изменилось в том отношении, что вольноотпущенники и клиенты каждого патрона были терпимы ради него в целой общине; хотя они и считались состоявшими под покровительством того семейства, к которому принадлежали, но на самом деле оказывалось, что домочадцы членов общины не могли быть вполне устранены от богослужения и от общественных празднеств, несмотря на то, что они, конечно, не имели настоящих гражданских прав и не несли настоящих гражданских обязанностей. Это было ещё более заметно на тех, кто состоял под покровительством всей общины. Таким образом государство состояло, как и дом частного человека, из своих и из посторонних людей, из граждан и из пришлых людей.

Царь Как элементами служили для государства роды́, состоявшие из семейств, так и форма государственного устройства была как в частностях так и в целом подражанием семейной. Сама природа даёт семейству отца, с которым и начинается и кончается его существование. Но в народной общине, существованию которой не предвидится конца, нет такого естественного главы, по меньшей мере его не было в римской общине, которая состояла из свободных и равных между собою земледельцев и которая не могла похвалиться никакою знатью по милости Божией. Поэтому кто-нибудь из её среды становился её вождем (rex) и главою в доме римской общины, а в более позднюю пору находились в жилище этого вождя или рядом с этим жилищем вечно пылавший очаг и плотно запертая кладовая общины, римская Веста и римские Пенаты [62] таким образом во всём, что принадлежало к этому высшему дому, наглядно выражалось единство всего Рима. Вступление царя в должность совершалось по закону немедленно вслед за открытием вакации и вслед за избранием преемника умершему царю; но обязанность быть верной царю и повиноваться ему лежала на общине только с той минуты, как царь созвал способных носить оружие вольных людей и формально принял их в своё подданство. После того, он имел в общине совершенно такую же власть, какая принадлежала в доме отцу семейства, и подобно этому последнему властвовал до конца своей жизни. Он имел дело с богами общины, которых вопрошал и умиротворял (auspicia publica); он же назначал всех жрецов и жриц. Договоры, которые он заключал от имени общины с иноземцами, были обязательны для всего народа, хотя в других случаях ни для какого члена общины не считался обязательным договор, заключенный с лицом, не принадлежавшим к этой общине. Его воля (imperium) была всемогущей и в мирных делах и в военных; оттого-то повсюду, где он появлялся в своем официальном звании, впереди него шли вестовые (lictores от licere, приглашать, требовать) с топорами и прутьями. Он один имел право обращаться к гражданам с публичною речью и в его руках находились ключи от общинного казнохранилища. Ему точно так же, как и отцу семейства, принадлежало право наказывать и отправлять правосудие. Он налагал исправительные наказания, а именно палочные удары, за нарушение обязанностей военной сдужбы. Он был судьёй по всем гражданским и уголовным делам и мог безусловно отнимать и жизнь и свободу, так что по его приказанию гражданин мог быть отдан своему согражданину взамен раба и даже мог быть продан в действительное рабство — стало быть в чужие края; после того, как он постановлял смертный приговор, он мог дозволять воззвание к народу о помиловании, но не был к тому обязан. Он призывал народ к войне и начальствовал армией, но он также был обязан являться на место пожара, когда били в набат. Как отец семейства был не только высшим, но также единственным властелином в доме, так и царь был не только высшим, но также единственным властелином в государстве; он мог составлять коллегии из лиц, специально изучивших священные или общественные узаконения, и обращаться к ним за советами; чтоб облегчить бремя верховной власти, он мог возлагать на других некоторые из своих обязанностей, как например сношения правительства с гражданством, командование армией во время войны, разрешение не особенно важных тяжебных дел, разследование [63] преступлений, а когда он был вынужден отлучиться из городского округа, мог оставлять там градоначальника (prefectus urbi) с неограниченными правами наместника; но всякая должностная власть при царской власти истекала из этой последней, и каждое должностное лицо находилось при должности только по воле царя и пока это было ему угодно. Вообще, должностные лица древнейшей эпохи, как временный градоначальник, так и начальник отрядов (tribuni от tribus, часть) пехоты (milites) и конницы (celeres), были ничем иным, как уполномоченными царя, а вовсе не должностными лицами в позднейшем смысле этого слова — Царская власть не имела никаких легальных пределов и не могла их иметь: над главою общины не могло быть судьи внутри общины, точно так же, как над главою семейства не могло быть судьи внутри семейства. Его власть прекращалась только с его смертью. Избрание нового царя эависело от совета старшин, к которому переходила власть на время междуцарствия (interregnum). Гражданство принимало формальное участие в избрании царя только после того, как он был назначен; по закону, царская власть исходила из никогда не умиравшей коллегии отцов (patres), которая возводила нового царя в его пожизненное звание через посредство временного носителя царской власти. Таким образом, «высокое божеское благословление, под которым был основан славный Рим», переходило в непрерывной последовательности от первого носителя царского звания к его преемникам и единство государства сохранялось неизменным несмотря на перемену повелителей. Это единство римского народа, наглядно изображавшееся в религиозной сфере римским Диовисом, легально олицетворялось в царе, которому поэтому и дали внешнюю обстановку высшего божества: колесница внутри такого города, где все обыкновенно ходили пешком, жезл из слоновой кости с орлом, румяны на щеках, сделанный из золота дубовый венок — всё это были внешние отличия как римского бога, так и римского царя. Но было бы большой ошибкой считать римское государственное устройство за теократию; понятия о боге и о царе никогда не сливались у Италийцев так, как они сливались у Египтян и у восточных народов. Царь не был для народа богом, а скорее был собственником государства. Поэтому мы и не находим у Римлян понятия об особой божьей благодати, ниспосланной на один род, или о какой-либо таинственной волшебной силе, благодаря которой царь считался бы иначе созданным, чем другие люди; знатное происхождение и родство с прежними правителями государства считались рекомендацией, но не были необходимым условием; напротив того, каждый здоровый душою и телом, совершеннолетний [64]Римлянин мог достигнуть царского звания[3]. Стало быть царь был не более, как простой гражданин, поставленный во главе себе равных земледельцев или воинов или за свои заслуги или благодаря удаче, но главным образом потому, что в каждом доме должен быть только один властелин. Как сын беспрекословно повиновался отцу, хотя и не считал себя ниже своего отца, так и гражданин подчинялся властелину, не считая его за более совершенное существо. В этом и заключалось нравственное и фактическое ограничение царской власти. Конечно, Царь мог совершать много несправедливостей без прямого нарушения законов страны: он мог уменьшать ту долю добычи, на которую имели право его соратники, мог налагать слишком тяжёлые барщинные работы или посягать на собственность граждан путём разных поборов; но когда он это делал, он позабывал, что его могущество исходит не от Бога, а с божьего соизволения от народа, которому он служил представителем, — а кто же защитил бы его в том случае, если бы этот народ позабыл о принесённой ему присяге? Легальное ограничение царской власти заключалось в том, что царь был уполномочен только применять законы, а не изменять их, и что всякое уклонение от закона, — если оно не было предварительно одобрено народным собранием и советом старшин — считалось таким ничтожным и тираническим с его стороны деянием, которое не могло иметь никаких законных последствий. Стало быть и в нравственном отношении и в легальном царская власть была в само́м своём основании отлична от теперешнего самодержавия, и в нашем быту нет ничего похожего ни на римский дом, ни на римское государство.

Народная община Что касается ввутреннего разделения гражданства, то оно было основано на исконном правиле, что десять домов составляют род (gens), десять родов или сто домов — попечительство (curia, конечно одного происхождения с curare = coerare, ϗοίρανος), десять попечительств или сто родов или тысяча домов — общину; при этом каждый дом должен был доставлять одного пехотинца (отсюда mil-es, как equ-es, тысячный), а каждый род — одного всадника и одного советника. В соединённых общинах каждая из них, естественно, являлась частью (tribus) целой общины (на умбрийском и оскском яэыках tota), и основная цифра внутреннего деления повторялась столько раз, сколько было [65]таких частей. Хотя это деление первоначально относилось к личному составу гражданства, но оно также применялось к поземельной собственности в той мере, в какой эта собственность была в действительности раздроблена. Не подлежит сомнению, что кроме такого разделения на части существовали и куриальные участки, так как в числе тех немногих, дошедших до нас по преданию названий курий, которые, по-видимому, были родовыми, как например Faucia, встречаются и местные, как например Veliensis; сверх того встречается и очень древняя полевая мера, соответствовавшая курии из ста домов — так-называвшаяся «сотня» (centuria), которая состояла из ста дворовых участков, каждый величиною приблизительно в два моргена. Следует полагать, что в эти древнейшие времена общинного землевладения родовые участки, о которых уже было говорено ранее (стр. 36), были самой мелкой единицей полевого деления. Эта организация встречается в самом простом своём виде в тех латинских или гражданских общинах, которые возникли под римским влиянием в более позднюю пору; в каждой из этих общин было по сто советников (centumviri) и каждый из этих советников назывался «главою десяти домов» (devurio)[4]. Те же нормальные цифры встречаются и в древнейших преданиях о том, что в разделённом на три части Риме было тридцать курий, триста родов, триста всадников, триста сенаторов, три тысячи домов и столько же пехотных солдат.

Нет ничего более достоверного, чем то, что эта древнейшая форма государственного устройства возвикла не в Риме, а была исконным учреждением у всех Латинов, быть может, даже до их разделения на племена. Достойная в подобных вопросах доверия, римская конституционная традиция, у которой есть история для всех других делений гражданства, упоминает лишь о куриальном делении, возникшем вместе с городом; с этим вполне согласуется и то, что куриальная организация существовала не в одном Риме, а по новооткрытой схеме латинского общинного устройства была существенною принадлежностью латинского городского права. — Напротив того, нелегко прийти к какому-нибудь безошибочному заключению о цели и о практическом достоинстве этой схемы. Её [66]основой, очевидно, было разделение на курии. Что «части» (трибы) не имели в ней существенного значения, видно уже из того, что как их существование, так и их число были случайными; там, где они встречались, они, конечно, могли иметь только то значение, что в них сохранялось воспоминание о той эпохе, когда каждая из этих частей ещё составляла особое целое[5]. Из преданий вовсе не видно, чтобы отдельная часть имела особое начальство и особые сходки, и очень вероятно, что в интересе единства общины вошедшим в её состав частям никогда ничего подобного не предоставлялось. Даже в армии, хотя пехота имела столько же пар начальников, сколько было в общине частей, но каждая из этих пар военных трибунов не начальствовала ополчением трибы, а как каждый из этих военных трибунов в отдельности, так и все они вместе взятые начальствовали над всей пехотой. Подобно «частям» и роды, равно как семьи могли иметь при таком устройстве, хотя и по совершенно другим причинам, скорее формальное, чем практическое значение. Границы племени и дома устанавливаются природой. Законодательная власть могла вводить в этой сфере изменения, могла разделять многочисленный род надвое и считать его за два рода, или же соединять несколько немногочисленных родов в один и точно таким же образом уменьшать или увеличивать число и самих семейств. Тем не менее Римляне всегда считали кровное родство за основу родовой и в особенности семейной связи и потому вторжение римской общины в эту сферу могло быть лишь ограниченным, так что её основной родственный характер оставался неизменным. Поэтому, хотя число семейств и родов в латинских общинах, быть может, первоначально считалось постоянным, но вследствие того, что случайность мешается во все человеческие дела, оно должно было скоро измениться и нормальная схема ровно в тысячу семейств и ровно во сто родов могла иметь не одно идеальное значение лишь при первых зачатках этого учреждения, которое уже в начале истории представляется нам вполне развитым[6]. Полное отсутствие какого либо реального применения этих [67]цифр бесспорно доказывает их практическую негодность. Из преданий не видно и само по себе неправдоподобно, чтобы каждый дом доставлял по одному пехотинцу, а каждый род по одному всаднику; хотя в общей сложности пехотинцев набирали в числе трёх тысяч, а всадников в числе трёхсот, но при набирании их поодиночке, без сомнения, с древнейших времён служили руководством чисто практические соображения; если же те нормальные цифры не были совершенно отброшены, то причиной этого было ничто иное, как глубоко укоренившаяся в латинском быту склонность к логическому или даже схематическому урегулированию всех условий общественной жизни. Итак, в этом древнейшем государственном организме остаются единственными деятельными членами курии, которые были в числе десяти, а там, где община состояла из нескольких частей, в числе десяти на каждую часть. Такое попечительство представляло действительную корпоративную единицу, члены которой собирались по меньшей мере на общие торжества, во главе каждого из этих попечительств стоял особый попечитель (curio) и каждое из них имело особого жреца (flamen curialis): без сомнения, также по куриям производились наборы рекрутов и перепись, происходили сходки граждан и подавались голоса. При первоначальном введении этих порядков, конечно, не имелось в виду одно голосование, так как в противном случае число частей было бы нечётное.

Гражданское равенство В противоположность резкому различию между гражданами и негражданами, внутри самого гражданства существовала полная равноправность. Едва ли найдётся какой-либо другой народ, у которого эти два принципа были проведены с такою же беспощадной последовательностью, как у Римлян. Резкое различие граждан от неграждан, как кажется, ни в чём не выказалось у Римлян так наглядно, как в практическом применении очень древних постановлений о почётном гражданстве, первоначально имевших целью сгладить это различие. Когда иноземец был, по приговору общины, принят в среду граждан, он мог или отказаться от своих прежних прав гражданина и вполне поступить в число членов новой общины, или же присоединить к своему прежнему праву гражданства вновь приобретённое. Так было в самые древние времена и так всегда было в Элладе, где и в более позднюю пору одно и то же лицо нередко бывало одновременно гражданином нескольких [68] общин. Но более сильно развитое в Лациуме сознание общинной самостоятельности не допускало, чтобы одно и то же лицо могло быть одновременно гражданином двух общин и потому, — в том случае, когда вновь избранный гражданин не желал отказываться от своих прежних прав, — там было признано за номинальным почётным гражданством лишь то право на дружеское гостеприимство и покровительство, которое уже исстари принадлежало даже иноземцам. Но с этими упорными усилиями римской гражданской общины огородить себя извне шло рука об руку безусловное устранение всякой неравноправности между её членами. Уже ранее было упомянуто о том, что та неравноправность, которая существовала внутри семейства и, конечно, не могла быть устранена, по меньшей мере игнорировалась общиной, и что тот, кто в качестве сына находился в безусловной зависимости от своего отца, мог сделаться его повелителем в качестве гражданина. Но сословных преимуществ вовсе не было, а тем, что Тиции стояли в очередном порядке выше Рамнов и вместе с этими последними выше Луцеров, нисколько не нарушалось их легальное равноправие. Гражданская конница, в ту пору употреблявшаяся спешенной или верхом впереди боевой линии для рукопашных схваток и составлявшая скорее отборный или резервный отряд, чем иначе вооружённый, заключала в себе самых достаточных, исправно вооружённых и испытанных людей и потому, конечно, пользовалась бо́льшим почётом, чем пехота; но и это различие было чисто фактическим, так как каждый патриций, без сомнения, мог поступать в конницу. Единственным источником правовых различий было легальное разделение гражданства по разрядам; во всём остальном равноправность всех членов общины признавалась вполне и даже выражалась в их наружном виде. Правда, одежда отличала главу общины от её членов, советника от тех граждан, которые не входили в состав совета, взрослого и обязанного нести военную службу мужчину от мальчика, ещё неспособного к военной службе; но помимо этих отличий все люди богатые и знатные, точно так же, как и люди бедные и незнатные, должны были являться публично не иначе, как в простом плаще (toga), сделанном из белой шерстяной материи. Эта полная равноправность граждан, без сомнения, имела свой корень в индо-германском общинном устройстве; но в том тесном смысле, в каком её понимали и применяли на практике Римляне, она была самой выдающейся и самой богатой последствиями особенностью латинской нации; при этом не следует позабывать, что в Италии латинские переселенцы не подчинили себе никакой расы, ранее их там поселившейся и менее их способной к цивилизации (стр. 9) и, стало быть, там не было того главного повода, по которому возникли [69]в Индии — касты, в Спарте, в Фессалии и вообще в Элладе — знать и, по всему вероятию, в Германии — разделение на сословия.

Гражданские повинности Само собою разумеется, что для государственного хозяйства служило опорой гражданство. Самою важною из гражданских повинностей была воинская, так как только граждане имели право и были обязаны носить оружие. Гражданство было также и «воинством» (popolus одного происхождения с populari, опустошать); в древних молитвах этих воинов называли «вооружённым копьями ополчением» (pilumnus poplus) и призывали на них благословение Марса, а царь, обращаясь к ним, называл их «копьеносцами» (quirites)[7]. О том, как набиралась наступательная [70] рать (legio — сбор), уже было говорено ранее; в разделявшейся на три части римской общине она состояла из трех сотен (centuriae) всадников (celeres — быстрых, или f exuntes — изворотливых), находившихся под начальством трех предводителей конных отрядов (tribuni celerum)[8] и из трех тысяч пехотинцев (milites), находившихся под начальством трех предводителей пехотных отрядов (tribuni militum); эти последние, по всему вероятию, были исстари ядром общинного ополчения. В состав этой армии, вероятно, также входили нестроевые, легко-вооруженные люди, в особенности стрелки из лука. Главнокомандующим обыкновенно был сам царь. Кроме военной службы, на гражданине, вероятно, лежали и другие личные повинности, как например обязанность исполнять поручения [71]царя и в военное и в мирное время (стр. 63) равно как работы по возделыванию царских полей и по постройке общественных зданий; каким тяжёлым бременем была для общины в особенности постройка городских стен, видно из того, что за этими стенами осталось название «рабочих повинностей» (moenia). Но постоянного обложения прямыми налогами вовсе не было, точно так же, как не 6ыло и регулярных государственных расходов. Оно и не требовалось для покрытия общественных расходов, потому что государство не давало никакого вознаграждения ни за военную службу, ни за барщинные работы, ни вообще за какую-либо общественную службу, а если такое вознаграждение и давалось, то оно уплачивалось или тем участком, на котором лежала повинность, или тем лицом, которое само не могло или не желало нести службу. Необходимые для общественного богослужения жертвенные животные добывались путём взыскания судебных пошлин, так как тот, кто проиграл своё дело в суде, должен был уплатить государству «пеню скотом»(sacramentum), соразмерно с ценою предмета тяжбы. На то, чтобы граждане общины постоянно делали какие-либо дарственные приношения царю, нет никаких указаний. Но основавшие в Риме свою оседлость неграждане (aerarii), как кажется, должны были уплачивать ему охранную пошлину. Кроме того царь получал портовые пошлины (стр. 46) и доходы с [-?-] земель, а именно пастбищную пошлину (scriptura) со скота, который кормился на общинном выгоне, и часть урожая (vectigalia) взамен наёмной платы от тех, кто пользовался государственными полями. К этому следует присовокупить прибыль от той пени, которая уплачивалась скотом, от конфискаций и от военной добычи. Наконец, в случае крайней необходимости, взыскивался налог (tributum), который впрочем считался чем-то вроде принудительного займа и возвращался, когда наступали более счастливые времена; взыскивался ли он со всего оседлого населения без всякого различия между гражданами и негражданами или же только с одних граждан, трудно решить, но последнее предположение более правдоподобно. Царь управлял финансами; но государственная собственность не смешивалась с личною царскою собственностью, которая, — судя по рассказам об обширных земельных владениях последнего римского царского рода Тарквиниев, — вероятно, всегда была очень значительна, а приобретённые войною земли, как кажется, всегда считались государственною собственностью. Трудно решить, была ли власть царя в управлении общественным достоянием ограничена какими-нибудь установленными обычаями, и если была, то в какой мере; только из позднейших установлений видно, что в делах этого рода никогда не спрашивалось мнение граждан; напротив того, вероятно, существовало обыкновение совещаться с сенатом при [72]взыскании вышеупомянутого налога (tributum) и при разделении приобретённых войною пахотных полей.

Права гражданства Но римское гражданство выступает на сцену не в одной только роли исполнителя повинностей и служителя; оно участвовало и в общественном управлении. Все члены общины, за исключением женщин и ещё неспособных носить оружие малолетних мужчин, стало быть, — как они называются в воззваниях, — все «копьеносцы» (quirites) сходились на место народных собраний, когда царь созывал их для того, чтобы сделать им какое-нибудь сообщение (conventio, contio), или же формально назначал им на третью неделю (in trinum noundinum) сходку (comitia) для того, чтоб отобрать от них ответы по куриям. На такие сходки он формально созывал, по обыкновению, два раза в год, на 24 марта и на 24 мая, но сверх того так часто, как находил это нужным; но граждане всегда созывались не для того, чтобы говорить, а для того, чтобы слушать, и не для того, чтобы делать вопросы, а для того, чтобы отвечать на них. На сходке никто не говорил, кроме царя или кроме того, кому царь это дозволял; граждане только отвечали на царский вопрос без комментариев, без объяснения мотивов, без оговорок и не разделяя вопроса на части. Тем не менее римская гражданская община, — точно так же, как германская и, по всему вероятию, точно так же, как самая древняя индо-германская, — была настоящей и высшей представительницей идеи государственного самодержавия, хотя при обыкновенном ходе вещей это самодержавие заключалось или выражалось только в том, что гражданство добровольно обязывалось повиноваться своему главе. С целью вызвать такое обязательство, царь обращался, после своего вступления в должность, к собравшимся куриям с вопросом: намерены ли они быть ему верными и покорными и признавать, по установленному обыкновению, и его собственную власть и власть его рассыльных (lictores), — с вопросом, на который, без сомнения, нельзя было отвечать отрицательно, точно так же, как в наследственной монархии нельзя отказаться от точно такого же изъявления покорности. Отсюда сам собою вытекал тот факт, что при нормальном ходе дел гражданство не принимало в качестве самодержца участия в управлении общественными делами. Пока общественная деятельность ограничивается применением существующих установлений, в неё не может и не должна вмешиваться верховная власть государства: управляет закон, а не законодатель. Другое дело, если являлась необходимость что-либо изменить в установленных законом порядках или только допустить уклонение от этих порядков в каком-нибудь отдельном случае; тогда и по римскому государственному устройству гражданство принимало на себя деятельную роль и пользовалось своею верховною властью [73]при содействии царя или того, кто заменял царя на время междуцарствия. Подобно тому, как легальные отношения между правителем и управляемыми освящались в форме договора посредством словесных опросов и ответов, и всякий самодержавный акт общины совершался путём предложения (rogatio), с которым царь обращался к гражданам, и которое было одобрено большинством курий, в этом случае курии, без сомнения, могли и отказать в своём одобрении. Поэтому у Римлян закон имел иное значение, чем у нас, — это было не предписание, данное монархом членам общины, а договор, заключённый между различными органами государственной власти путём данного на вопрос ответа[9]. Заключение такого законодательного договора было необходимо во всех тех случаях, когда приходилось вступать в противоречие с легальными порядками. Так например, при обыкновенных легальных порядках каждый мог беспрепятственно отдавать свою собственность кому пожелает, только с тем условием, что немедленно передаст её в другие руки; но, по закону, никто не мог без дозволения общины временно удерживать в своих руках собственность, которая должна перейти после его смерти к другому лицу, а такое дозволение община могла давать не только во время своей сходки на площади, но и во время приготовлений к бою. Отсюда и произошли завещания. При обыкновенных легальных порядках, свободный человек не мог без одобрения общины ни утратить, ни уступить своего неотчуждаемого сокровища — свободы, а потому и тот, кто не был подчинён никакому отцу семейства, не мог без разрешения общины вступить в какое-либо семейство взамен сына. Отсюда adrogatio — усыновление. При обыкновенных легальных порядках, право гражданства могло быть приобретаемо только рождением, и не могло быть утрачено, кроме того случая, когда община дарует патрициат или дозволит его уступить, а то и другое, без сомнения, не могло законно совершиться без разрешения курий. При обыкновенных легальных порядках, призванного достойным казни преступника ожидала неизбежная смерть после того, как смертный приговор над ним уже был постановлен царём или заместителем царя, — так как царь [74]мог только постановлять судебные приговоры, а не миловать; но осуждённый на казнь гражданин мог избежать смерти, если взывал к общине о помиловании, и если судья дозволял ему сделать такое воззвание. Отсюда ведёт своё начало provocatio (апелляция), которая дозволялась преимущественно не тому преступнику, который не сомневался в своём преступлении, хотя и был в нём уличён, а тому, который сознавался в преступлении и указал на обстоятельства, смягчающие его вину. При обыкновенных легальных порядках нельзя было нарушать договора, заключённого на вечные времена с которым-нибудь из соседних государств, разве только в том случае, если гражданство, вследствие нанесённого ему оскорбления, признавало себя не обязанным исполнять условия договора. Поэтому, его разрешение было необходимо для наступательной войны, но не было необходимо ни для оборонительной, вызванной нарушением договора со стороны другого государства, ни для заключения мира; впрочем для наступательной войны обращались за разрешением, как кажется, не к обыкновенной сходке граждан, а к армии. Наконец, во всех тех случаях, когда царь замышлял какое-нибудь нововведение или изменение существующих постановлений, он должен был испрашивать согласие граждан; стало 6ыть право издавать законы издревле принадлежало общине, а не царю. В указанных выше случаях и во всех других им подобных царь не мог совершить без содействия общины ничего такого, что имело бы легальные последствия. Кто получал звание патриция от одного царя, оставался по-прежнему негражданином, и этот нелегальный акт мог вести только к фактическим последствиям. Поэтому, как ни было общинное собрание с виду стеснённым и связанным в своих действиях, оно издревле было составным элементом римского общинного устройства и по своим правам стояло скорее выше царя, чем наряду с ним.

Сенат Кроме царя и собрания граждан появляется в древнейшей общинной организации ещё третья основная власть, призвание которой заключалось не в том, чтобы распоряжаться как царь, и не в том, чтобы постановлять свои решения, как собрание граждан, но которая тем не менее стояла наряду с ними, а в сфере их легальной деятельности даже выше их. То был совет старшин или senatus. Он, без всякого сомнения, вёл своё начало из родового быта: древнее предание, что в первые времена Рима все отцы семейств входили в состав сената, верно в том смысле, что каждый из римских родов, не принадлежавших к числу позднейших переселенцев, считал которого-нибудь из тех отцов семейств древнейшего Рима своим родоначальником и патриархом. Если, — как это кажется вероятным, — было такое время в Риме или также в Лациуме, когда и само [75]государство и каждая из его самых незначительных составных частей, то есть каждый род, были организованы монархически и находились под властью старшины, назначавшегося или по выбору родичей, или по выбору своего предместника, или по праву наследования, то и сенат был в ту же эпоху ничем иным, как совокупностью этих родовых старшин; стало быть он был в ту пору учреждением независимым ни от царя, ни от собрания граждан и отличался от этого последнего тем, что оно составлялось из всех граждан вообще, а он был чем-то вроде собрания народных представителей. Однако эта самостоятельность родов, имевшая некоторое сходство с самостоятельностью государственной, ослабела в латинском племени с незапамятной древности и вероятно ещё задолго до основания Рима был сделан в Лациуме первый и, быть может, самый трудный шаг к развитию общинного быта из родового, — были устранены родовые старшины. При нашем первом знакомстве с римским родом, он является нам без видимого главы и мы не находим в нём ни одного сочлена, который был бы представителем такого общего патриарха, который был или считался общим родоначальником; поэтому даже тогда, когда к роду переходила по наследству какая-нибудь собственность или опекунская власть, и тою и другою пользовались члены рода совокупно. Но тем не менее к римскому сенату перешли от старинного совета старшин многие и важные права; короче говоря, значение, — благодаря которому сенат был чем-то другим и чем-то более значительным, нежели простой государственный совет, нежели собрание доверенных лиц, с которыми царь находил нужным посоветоваться, — было основано на том, что он когда-то был собранием вроде того, какое описано Гомером, — собранием народных вождей и начальников, заседавших на совете вокруг царя. В первоначальном совете старшин число членов было, конечно, неизменным, так как оно соответствовало числу родов, вошедших вь состав государства, а звание члена не могло быть иначе, как пожизненным: и то и другое можно сказать и о римском сенате. Число сенаторов не только было в Риме во все времена неизменным, но первоначально даже должно было равняться числу тех родовых союзов, которые входили в состав государства; поэтому, когда те три коренные общины, из которых каждая включала в себе сто родовых союзов, слились в одно целое, неизбежным последствием этого слияния было увеличение числа сенаторских мест до их нормальной и с тех пор неизменной цифры трёхсот. Члены сената во все времена были пожизненными; если же это пожизненное пребывание в сенаторском звании сделалось в более позднюю пору скорей фактическим, чем легальным, а производившиеся от времени [76] до времени пересмотры сенаторского списка доставляли случай устранять недостойных или чем-нибудь не угодивших членов, то всё это вошло в обыкновение лишь с течением времени. Выбор сенаторов во все времена зависел от царя; иначе и быть не могло с тех пор, как не стало родовых старшин; но пока народ ещё живо сознавал родовую рознь, царь, вероятно, держался правила назначать на место умершего сенатора какого-нибудь опытного и пожилого члена того же рода, так что ни один из римских родов не оставался без представителя в сенате римской общины и ни один не имел двух представителей. Вероятно, только с тех пор, как народные общины стали плотнее соединяться в одно целое и достигли более прочного внутреннего объединения, это правило перестало служить руководством и выбор сенаторов стал зависеть вполне от усмотрения царя, так что злоупотреблением с его стороны стали считать лишь незамещение открывшихся сенаторских вакансий.

Права сената. Междуцарствие Объём прав этого совета старшин определяется тем воззрением, что господство над общиною, составившейся из родов, по праву принадлежит собранию родовых старшин, хотя уже по резко отпечатлевшемуся на семье монархическому принципу Римлян, этим правом мог на деле пользоваться только один из тех старшин, то есть царь. Стало быть каждый из членов сената также был царём общины только не на деле, а по праву; поэтому и внешние отличия его звания хотя не могут равняться с царскими, но совершенно с ними однородны. Он носит, подобно царю, пурпуровую одежду и красные сапожки, с тою только разницей, что у царя вся одежда пурпуровая, а у сенаторов только обшивка (latusclavus), и что у царя красные сапожки и выше и красивей, нежели у сенаторов. Отсюда происходит и то, что царская должность в римской общине, как уже было замечено ранее (стр. 63), не могла оставаться вакантной. Как только царь умирал, старшины немедленно занимали его место и пользовались правами царской власти. Но в силу того принципа, что в данный момент мог быть только один повелитель, царская власть переходила в руки только одного из старшин, и такой «вице-царь» (interrex) отличался от пожизненного царя только кратковременным пребыванием во власти, а не её объёмом. Самый длинный срок междуцарствия был установлен для каждого заместителя в пять дней и, пока не состоялось избрание пожизненного царя, власть переходила от одного сенатора к другому так, что её временный обладатель передавал её, следуя определённой жребием очереди, также на пять дней своему преемнику. Само собою разумеется, что вице-царю община не давала обета в верности. Но что касается всего остального, то вице-царь имел право и был обязан не только исполнять всё, что входило в [77]сферу царской служебной деятельности, но даже назначать пожизненного царя; этим последним правом не мог пользоваться только тот из вице-царей, который поступил в это звание прежде всех, — не мог, вероятно, по той причине, что его назначение считалось не вполне правильным, так как он не был назначен своим предместником. Таким образом, этот совет старшин является в римском общинном быту в конце концов носителем верховной власти (imperium) и божеского покровительства (auspicia), и залогом как непрерывного существования этого быта, так и его монархической, но не наследственно-монархической организации. Поэтому, когда в более позднюю пору греки принимали этот сенат за собрание царей, это было совершенно в порядке вещей, так как сенат первоначально был именно таким собранием.

Сенат и общинные постановления: patrum auctoritas Но это собрание было существенным членом римского общинного управления не потому только, что в нём олицетворялось понятие о непрерывности царской власти. Хотя совет старшин не имел права вмешиваться в служебную деятельность царя, когда этот последний был не в состоянии лично предводительствовать армией или разбирать тяжебные дела, он выбирал своих заместителей в среде сената, — оттого-то и впоследствии только сенаторы назначались на высшие военные должности и преимущественно они были присяжными. Но ни в делах военного управления ни в судебных делах сенат никогда не призывался к участию во всём своём составе, — оттого-то и в позднейшем Риме мы не находим ни сенатского военного управления ни сенатской судебной власти. Зато совет старшин считался настоящим охранителем существующих учреждений даже от царя и от гражданства. Поэтому ему принадлежало право взвешивать каждую резолюцию, постановленную гражданством по предложению царя и отказывать ей в своём одобрении, если она была в чём-либо несогласна с существующими постановлениями, — или, другими словами, имел право произносить veto во всех тех случаях, когда по закону требовалось общинное постановление, то есть при всяком изменении государственных учреждений, при приёме новых граждан и при объявлении наступательной войны. Однако из этого не следует заключать, что законодательная власть принадлежала совокупно гражданству и сенату, подобно тому, как она принадлежит двум палатам в теперешних конституционных монархиях: сенат был скорее хранителем законов, чем законодателем и мог кассировать постановление общины только в том случае, если община превысила свои права, то есть, если она нарушала своим постановлением или обязанности к богам, или обязанности к иностранным государствам, или органические законы страны. [78]Но от этого не уменьшается важность того факта, что после того, как римский царь предложил объявить войну, гражданство утвердило это предложение, а иноземная община отказала в требуемом удовлетворении, римский посол призывал богов в свидетели нанесённой обиды и заканчивал следующими словами: «а о том, как нам получить должное удовлетворение, мы обратимся к совету старшин»; только после того, как совет старшин изъявил своё согласие, формально объявлялась война, решённая гражданством и одобренная сенатом. Конечно, ни целью, ни последствием этих порядков не было такое постоянное вмешательство сената в приговоры гражданства, которое могло бы, под видом такой опеки, отнять у гражданства его верховную власть; но подобно тому, как в случае открытия вакансии на самую высшую должность, сенат был порукой за прочность общинной организации, и в настоящем случае он является хранителем легального порядка даже перед верховною властью общины.

Сенат в качестве государственного совета Наконец, с этим же находится в связи и то, по-видимому, очень древнее обыкновение, что все свои предложения, с которыми царь намеревался обратиться к народной общине, он предварительно сообщал совету старшин и спрашивал у каждого из членов этого совета его мнение. Так как сенату принадлежало право кассировать принятые решения, то царь, понятно, желал предварительно удостовериться, что он не встретит противодействия; вообще, в римских нравах было обыкновение не принимать в важных делах никакого решения без предварительного совещания с другими людьми, да и по своему составу сенат был предназначен исполнять при правителе общины роль государственного совета. Из этого совещательного характера, гораздо более, чем из ранее упомянутых прав, возникло будущее могущество сената; однако зачатки этого могущества едва заметны и в сущности заключались в праве сенаторов отвечать, когда к ним обращались с вопросами. Быть может существовало обыкновение спрашивать мнение сената и в таких важных делах, которые не касались ни судебной части, ни военного ведомства, как, например, — не говоря уже о предложениях, вносимых на утверждение народного собрания, — при обложении рабочими повинностями и вообще какими-либо чрезвычайными налогами и при распределении завоёванных земель; но если такой предварительный спрос и был в обычае, он по закону не был обязательным. Царь созывает совет, когда ему заблагорассудится и предлагает вопросы; не спрошенный член совета не имеет права высказывать своё мнение; тем менее имел совет право сходиться без зову, кроме только того единственного случая, когда он собирался для замещения вакантной царской должности посредством назначения по жребию очереди вице-царей. Что царь мог призывать на совещание, [79] кроме сенаторов, и других внушавших ему доверие людей, не доказано никакими положительными фактами, но тем не менее едва ли может подлежать сомнению. Однако совет не то, что приказание, и царь мог ему не подчиняться; тогда сенату не оставалось никакого другого средства дать своему мнению практическое применение, кроме вышеупомянутого и не всегда применимого права кассации. «Я выбрал вас не для того, чтобы вы руководили мною, а для того, чтобы вами повелевать»: эти слова, вложенные в уста царя Ромула одним из позднейших писателей, в сущности верно рисуют с этой стороны положение сената.

Первоначальное римское государственное устройство Соединим все эти выводы в одно целое. Понятие о верховной власти было нераздельно с понятием о римской гражданской общине: но эта община никогда не имела права действовать сама собою, а могла действовать совместно с другими лицами только в тех случаях, когда предвиделось отступление от установленных порядков. Рядом с нею стояло собрание назначавшихся пожизненно общинных старшин, представлявшее нечто вроде коллегии должностных лиц, облечённой царской властью; это собрание замещало своими членами вакантную царскую должность до окончательного избрания нового царя, и имело право кассировать противозаконные постановления общины. Царская власть была, как говорит Саллюстий, в одно и то же время и неограниченной и связанной законами (imperium legitimum); она была неограниченной потому, что всякое царское повеление, справедливое или несправедливое, должно было исполняться безусловно, она была ограниченной потому, что всякое царское повеление, противоречившее обычаям и не одобренное настоящим самодержцем — народом, не вело ни к каким легальным последствиям. Поэтому древнейшее римское государственное устройство было в некоторой степени контрастом конституционной монархии. В этой последней монарх считается обладателем и представителем государственного полновластия и вследствие того, как например, от него одного исходит помилование преступников; но государством управляют народные представители и ответственные перед ними должностные лица; а римская народная община была почти то же, что в Англии король, и как в Англии право помилования принадлежит исключительно королю, так в Риме оно принадлежало исключительно народной общине, между тем как все дела управления находились в руках главы общины. — Наконец, если мы взглянем на отношения самого государства к его отдельным членам, мы найдём, что римское государство было одинаково далеко и от шаткости простого охранительного союза и от новейшего понятия о безусловном государственном полновластии. Правда, община распоряжалась личностью гражданина, облагая его общинными повинностями и наказывая [80] его за проступки и преступления; но Римляне всегда считали произвольным и несправедливым такой специальный закон, который подвергает только одно отдельное лицо наказанию или угрозе наказания за деяния, не воспрещённые для всех вообще, — хотя 6ы при этом и были соблюдены все формальности. Ещё гораздо более была стеснена община относительно права собственности и скорее совпадающих чем сопряжённых с ним прав семейных; в Риме, — не так, как в Ликурговском полицейском государстве, — семейство не уничтожалось для того, чтобы на его счёт возвысилась община. То было одним из самых бесспорных и самых замечательных принципов древнейшего римского государственного устройства, что государство могло заковать и казнить гражданина, но не могло отнять у него ни сына, ни пахотной земли и даже не могло облагать его налогами. В делах этого рода и в других ему подобных, сама община была стеснена в своих отношениях к гражданам, и это ограничение её прав не было отвлечённым понятием, а находило для себя выражение и практическое применение в легальном veto сената, который, без сомнения, имел право и был обязан кассировать всякое общинное постановление, несогласное с вышеупомянутым основным принципом. Никакая другая община не была так полновластна у себя дома, как римская; но и ни в какой другой общине сознававший свою безупречность гражданин не был так же, как в римской, обеспечен в своих правах по отношению к своим согражданам и к самому государству.

Так управлялась римская община, в которой свободный народ умел повиноваться при полном отречении от всякой мистически-религиозной одури, при безусловном равенстве перед законом и между собою и с резким отпечатком самобытной национальности, а в то же время, — как это будет объяснено далее, — он великодушно и разумно растворял настежь свои двери для сношений с чужими странами. Это государственное устройство не было ни выдуманным, ни заимствованным, а выросло в римском народе и вместе с ним. Оно было, понятным образом, основано на одних началах с более древним италийским государственным устройством, с греко-италийским и с индо-германским; но между теми формами государственного устройства, которые обрисованы в поэмах Гомера или в рассказах Тацита о Германии, и древнейшей организацией римской общины тянется необозримо-длинная нить различных фазисов государственного развития. В одобрительных возгласах эллинских народных сходок и в бряцании щитов на германских сходках, пожалуй, также выражалась верховная власть общины; но оттуда ещё было далеко до установленной законом компетенции и до облечённых в установленную форму постановлений латинского куриального собрания. Нет ничего [81]невозможного в том, что как римская царская власть заимствовала свою пурпуровую мантию и свой слоновой кости жезл от Греков (но конечно не от Этрусков), так и двенадцать ликторов и другие принадлежности внешней обстановки были занесены преимущественно из чужих стран. Но как всецело принадлежало Риму или даже Лациуму развитие римского государственного права и как была невелика и незначительна в этом праве доля позаимствований, доказывается постоянным выражением всех его понятий словами чисто-латинскими. Этим государственным устройством и была фактически установлена на все времена основная идея римского государства, так как, несмотря на изменчивость внешних форм, пока существовала римская община, оставались неизменными и правила, что должностному лицу следует безусловно повиноваться, что совет старшин — высшая в государстве власть, и что всякое исключительное постановление нуждается в санкции самодержца, то есть народного схода.

Примечания

  1. ↑ Это правило имело силу не в одном только старинном религиозном браке [matrimonium confarreatione]: хотя гражданский брак [matrimonium consensu] и не предоставлял мужу власти собственника над женою, но юридические понятия о формальной передаче женщины мужчине [coemptio] по давности владения [usus] применялись в этом случае и давали мужу возможность со временем приобресть право собственности над женой. Пока он не приобрёл этого права, то есть пока не истёк срок давности, женщина, — так же как и при позднейших бракосочетаниях с causae probatio, — была не uxor, а pro uxore; до более полного развития законодательства у Римлян сохранялось в силе правило, что жена, не находившаяся во власти мужа, была не настоящей женой, а лишь считалась за таковую [uxor tantum modo habetur. Цицерон, Top. 3, 14].
  2. ↑ Не лишним будет привести содержание следующей надписи, хотя она и принадлежит к гораздо позднейшей эпохе. Камень говорит: „Странник, моя речь будет не длинна: остановись и прочти её. Здесь под некрасивой гробницей покоится красивая женщина. Родители называли ее Клавдией; она всей душой любила своего мужа; родила ему двух сыновей; одного из них оставила после себя на земле, другого схоронила в недрах земли. Она была приветлива в речах, имѣла благородную поступь, была заботливой хозяйкой и пряла. Я кончил, иди“. Едва ли не более знаменателен тот факт, что в римских надгробных надписях уменье прясть шерсть нередко упоминается в числе чисто-нравственных достоинств. Orelli, 4639: optima et pulcherrima, lanifica pia pudica frugi casta domiseda. — Orelli 4681: modestia probitate pudicitia obsequia lanificio diligentia fide parsimilisque cetereis probeis feminis fuit. Надгробная надпись Турии 1, 30: domestica bona pudicitae, opsequi, comitatis, facilitatis, lanificiis [tuis adsiduitatis, religionis] sine superstitione, ornatus non conspiciendi, cultus modici.
  3. ↑ Что хромота была препятствием для занятия высшей государственной должности, говорит Дионисий, 5, 25. Что звание римского гражданина было необходимым условием для избрания как консулом, так и царём, понятно само собою, и едва ли стоит труда серьёзно опровергать баснословные рассказы о гражданине из города Кур.
  4. ↑ Даже в Риме, где десяти-куриальная организация рано исчезла, ещё встречается её применение на практике и — следует заметить — именно при совершении таких формальностей, которые мы и по другим соображениям имеем основание считать за самые древние из всех известных нам по юридическим преданиям, — при confarreatio. Едва ли можно сомневаться в том, что присутствовавшие прм совершении этого обряда десять свидетелей имели такое же значение в десяти-куриальной организации, какое имели в тридцати-куриальной организации тридцать ликторов.
  5. ↑ . Это видно из самого названия. «Часть», как хорошо известно каждому юристу, есть ничто иное, как бывшее или будущее целое; стало быть, в настоящем это понятие не имеет никакого практического значения.
  6. ↑ В Славонии, где патриархальный семейный быт сохранился до настоящего времени, всё семейство, нередко доходящее до пятидесяти и даже до ста душ, живёт в одном доме под властью одного пожизненного главы [господаря], выбранного всем семейством. Семейная собственность, состоящая главным образом из рогатого скота, находится под управлением главы семейства, а избыток делится поколенно. То, что́ приобретают отдельные лица посредством промышленности и торговли, остаётся частною собственностью. Случаются и выделения из семейств, даже со стороны мужчин, как например в тех случаях, когда мужчина вступает в чужой дом путём женитьбы (Csaplovics, Slavonien I, 106, 179]. При таких условиях, быть может, немногим отличающихся от старинных римских, семейство подходит к общине и тогда может идти речь о неизменном числе домов. С этим можно поставить в связь даже чрезвычайно древнюю adrogatio [усыновление людей полноправных].
  7. ↑ Quiris quiritia или quirinus значит в буквальном смысле копьеносец, от quiris или curis=копьё и ire, и отчасти сходно с словами samnis, samnitis и sǎbinus, которые даже у древних производились от σαύνιον, копьё. Это слово одного происхождения с arquites, milites, pedites, equites, velites [люди, идущие на войну с луком, тысячными отрядами, пешком, верхом, без лат, в одном плаще], с тою только разницей, что в таких производных словах, как dederitis, hominis и во многих других первоначально долгое i укорочено. Точно так и выражения Juno quiritis, [Марс] quirinus, Janus quirinus обозначают этим придаточным словом мечущих копья богов; а когда говорится о людях, quiris значит воин, то есть полноправный гражданин. С этим вполне согласно и употребление этого слова в тогдашнем языке. Если нужно обозначить какую-нибудь местность, никогда не говорится о квиритах, а всегда говорится о Риме и о Римлянах [urbs Roma populus, civisager Romanus], потому что слово quiris имеет так же мало местный смысл, как civis или miles. Именно потому и нельзя ставить этих выражений рядом одно с другим; не говорится civis quiris, потому что оба эти слова означают одно и то же юридическое понятие, хотя и с различных точек зрения. Напротив того, торжественное объявление о смерти гражданина гласит: «этот воин взят смертью» [ollus quiris leto datus]; с тем же словом обиженный взывал к гражданам [quiritare]; обращаясь к собравшейся общине, царь также называл её этим словом, а когда он творил суд, он постановлял решение «по уставу свободных воинов» [ex jure quiritum — совершенно одинаково с более новым выражением [ex jure civili]. Стало быть слова Populus Romanus, quirites значат: община и отдельные граждане; потому-то в одной древней формуле [Ливий, 1, 32] словам Populus Romanus противопоставляются слова prisci Latini, слову quirites — слова homines prisci Latini [Becker Handb. 2, 20 и след.], а выражение populus Romanus quiritum - соответствует известным выражениям colonia colonorum, municipium municipum; — В виду таких фактов, только при незнакомстве с филологией и с добытыми данными можно упорствовать в предположении, что рядом с римской общиной когда-то существовала однородная с ней квиритская община и что после включения этой последней в состав первой, её названием было вытеснено название главной общины и из богослужебного и из юридического употребления. Сравн. стр. 53, прим.
  8. ↑ В числе восьми богослужебных учреждений Нумы Дионисий [2, 64] называет вслед за Курионами и Фламиниями, в качестве третьего учреждения, начальников конницы [οιηγεμονεςτων Κελεριων]. По пренестскому календарю, 19 марта справлялся на комиции [перев. 1] праздник [adstantibus pon] tificibus et trib[unis] celer[um]. По словам Валерия Антия [у Дионисия 1, 13; сравн. III, 41], у древней римской конницы был один предводитель — celer и три центуриона, а в сочинении De viris. ill. I, напротив того, сам celer называется centurio. Кроме того, Брут, как полагают, был во время изгнания царей tribunus celerum [Ливий, 1, 59], а по словам Дионисия [4, 71], именно благодаря тому, что занимал эту должность, мог потребовать изгнания Тарквиниев. Наконец, по словам Помпония [Dig. 1, 2, 2, 15.19] и частью от него заимствовавшего свои сведения Лида [de magistr. 1, 14.37], tribunus celerum был то же, что́ celer Антия, а magister equitum республиканских диктаторов — то же, что́ Praefectus Praetorio времен империи. — Из этих сведений, — единственных, какие дошли до нас о tribuni celerum, — последнее не только исходит от позднейших и вовсе нанадежных порук, но также противоречит смыслу названия, которое могло относиться только к „начальникам частей конницы“; но главное возражение заключается в том, что начальник конницы во времена республики назначался лишь в исключительных случаях, а впоследствии и вовсе не назначался, — поэтому его нельзя отождествлять с тем должностным лицом, которое должно было ежегодно присутствовать на празднестве 19 марта и, стало быть, принадлежало к постоянной магистратуре. Если же мы отбросим указание Помпония, очевидно заимствованное из того анекдота о Бруте, который относят к числу исторических фактов вследствие постоянно-усиливающегося незнания истории, — то окажется, что tribuni celerum, по своему числу и значению, вполне соответствуют tribuni militum, и что они были начальниками частей конницы, — стало быть были совершенно отличны от главных начальников кавалерии.
  9. ↑ Слово lex [одного происхождения с legare — к чему-нибудь обязывать; вероятно происходит от ligare — связывать и, стало быть, значит обязательство], как известно, вообще означало договор, но в смысле именно такого договора, условия которого установляются одной стороной, а другой стороной или принимаются или отвергаются, как это, например, бывает при продаже чего-либо с публичных торгов. В lex publica populi Romani предлагающая сторона — царь, принимающая сторона — народ; на ограниченное участие народа здесь ясно указывает самый способ выражения.
  1. ↑ [Comitium — место в Риме между форумом и курией, предназначенное для народных собраний [Прим. перев.].]
Источник — https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Римская_История._Том_1_(Моммзен,_Неведомский_1887)/Книга_1/Глава_V&oldid=907700