Виновники пожара Москвы в 1812 г. (Шмидт)/1912 (ВТ:Ё)/Глава 1

Виновники пожара Москвы в 1812 г.
автор Г. Шмидт (1880—1819), переводчик неизвестен

Оригинал: нем. Die Urheber Des Brandes Von Moskau Im Jahre 1812. — См. Оглавление. Перевод опубл.: 1912. Источник: Г. Шмидт. Виновники пожара Москвы в 1812 г. — Рига, 1912.

Первая глава Участие в пожаре графа Ростопчина

Необходимым условием прагматического изложения событий для историка является вера в то, что каждая эпоха сама рождает людей, которые ей нужны и с именами которых затем связываются события. Великие события, таким образом, обусловливают появление великих людей, и вера в справедливость этого положения так велика, что данное имя часто искусственно преувеличивают, чтобы поставить его в возможно большее соответствие с известным важным событием, связываемым с ним.

Такое насильственное действие, без сомнения, совершено над именем графа Ростопчина, человека, в котором никто раньше не находил ничего гениального и который, в то время имел уже сорок семь лет от роду, таким образом перешагнул уже тот возраст, в котором деятель обыкновенно даёт миру от избытка своих сил всё лучшее, на что он способен вообще. Но Наполеон, герой, судьба которого переменилась на развалинах Москвы, должно быть, там нашёл себе противника, доросшего до него по крайней мере в одном отношении. (Он сам, кажется, позже, пришёл к этому убеждению). Так следует объяснять то, что историки, именно те, которые находились под непосредственным влиянием события, заинтересовались появлением Ростопчина; и вот стал он быстро расти, с одной стороны, до типа самого дикого, безжалостного варвара, с другой стороны, до величия классического римлянина. В действительности это был обыкновенный и притом русский человек, такой же, как и другие; в мелочах, при достижении незначительных целей энергичный до грубости, в больших вещах, напротив, неуверенный, колеблющийся, непостоянный; человек деспотического характера сильно поддающийся мгновенному настроению^[1], однако, долгое время наблюдавший себя и только себя^[2], хорошо знавший себя и, вероятно, имевший возможность изучить то влияние, которое он производил на других. Он сделался наконец хорошим актёром и с этой точки зрения многие из его жестоких поступков являются в ещё более непривлекательном свете. Так сцена, в которой несчастный Верещагин лишился жизни, была превосходно рассчитана наперёд на то впечатление, которое она должна была произвести на народ. (Ср. особенно: Толстой. «Война и мир»).

Предшествующая жизнь Ростопчина в кратких чертах была следующая: граф Фёдор Васильевич родился в 1765 году. Подобно многим великорусским дворянским семьям, он тоже был татарского происхождения и, несмотря на то что после переселения его предков прошло добрых двести лет, всё-таки остатки татарской крови удержались в их внуке, чего, конечно, нельзя было заметить при поверхностном светском знакомстве с ним^[3].

В 1782 г. он поступил в гвардейский полк; в 1792 году был назначен камер-юнкером при дворе. Затем он беспрерывно получает повышения и наконец в 1799 г. возводится в графское достоинство и в 1800 г. становится членом императорского совета. Но уже в 1801 г. император Павел отправляет его в ссылку; впрочем, и это обстоятельство не может служить доказательством его ума и его большой предприимчивости, так как именно представители партии недовольных, заговорщики, были виновниками его падения. Они просто-напросто отодвинули в сторону человека, бывшего в руках императора орудием для поддержки консерватизма^[4].

Так прожил он в изгнании в своём имении Вороново в течение десяти лет, не имея ни малейшей связи со двором. О нём не хотели больше воспоминать, несмотря на то что его верность престолу самым блестящим образом была доказана теми событиями, которые совершились при дворе. Но когда опасность, представляемая войною, надвигалась всё ближе и для замещения высоких постов чувствовался недостаток в людях, отличающихся несомненным патриотизмом, император Александр, которому он представлялся в 1811 г., назначил его военным губернатором Москвы, очевидно под влиянием памфлета, написанного им в 1807 г.^[5] и направленного против французов^[6]. Этот памфлет сделал его популярным в правящих кругах^[7].

Я считаю это самым вероятным основанием назначения, вопреки Ценову, который подчёркивает, что Ростопчин был необходим при этих обстоятельствах для императора Александра; ибо кто мог бы подозревать в начале 1812 г., что французы достигнут Москвы. Тогда было важно только предоставить место благонадёжному лицу, и против Ростопчина никто не мог питать подозрение в расположении к французам. Ростопчин же, честолюбие которого могло сильно страдать во время долгих лет изгнания, обнаружил теперь на своём новом важном посту, подобно многим русским губернаторам в начале их служебной деятельности, удвоенное и утроенное усердие, превосходившее границы целесообразности. Он сам позднее заявляет об этом, нигде не забывая выставить в самом блестящем свете свои заслуги^[8]. Конечно, поступая так, он не руководствовался какими-нибудь великими соображениями, так как он неоднократно утверждает, что при этом он руководился только целью удержать спокойствие в Москве^[9]; однако в более раннем описании своей деятельности он прямо говорит, что он чувствовал необходимость возбудить народ и достигал это своими афишами^[10].

Там же он сообщает нам также, что император Александр после кратковременного пребывания в Москве (от 24-го до 30 июля) при прощании с ним сказал: «Предоставляю вам полное право делать то, что сочтёте нужным. Кто может предвидеть события? Я совершенно полагаюсь на вас»^[11]. Этим сообщением воспользовались позднейшие историки^[12], чтобы снять с Ростопчина целую вину в пожаре Москвы. Ибо, если Александр дал губернатору, так сказать, carte blanche, то этот последний тем самым становился не ответственным за свои поступки и естественнее всего было то, что человек такого честолюбивого характера, как Ростопчин, дал полную волю своим патриотическим чувствам и своей пламенной ненависти к французам. Однако дело обстоит, конечно, не так: даже если слова Александра действительно были таковы, как заявляет Ростопчин, всё же должен был он знать, что его поступки должны были впоследствии подвергнуться суду императора, как это и случилось позднее; он должен был отправиться в ссылку за сравнительно незначительный случай смерти Верещагина^[13]. Скорее слова Александра должны были успокоить графа насчёт преувеличенной осмотрительности. «Путь от Москвы до Петербурга, — означали они, — далёкий и неудобный, он и не безопасен при приближении врагов, и понадобилось бы слишком долго замедлять действия, ожидая инструкций. При этом могут наступить события, которые потребуют немедленных действий (здесь, конечно, имелся в виду манифест к русским крестьянам, который издал Наполеон с целью соблазнить их). В таком случае Вы должны поступать так, как, по Вашему мнению, поступил бы я». Но Александр всегда любил выразиться сентиментально, и потому такие чрезвычайно любезные слова.

В начале последовавшего затем времени губернатору предстояло не слишком много дела. Официальные сообщения об успехах неприятеля проникали в народ только как слухи и не трудно было афишами^[14] успокаивать^[15] его и поддерживать его мужество. В первой, которая появилась, может быть, тотчас после сражения под Смоленском, сообщает он, например, народу, что в Москве всё благополучно и спокойно; хлеб и мясо не дорожают, и все желают только одного: именно, убить злодея; в этом поможет им матерь божия и московские чудотворцы, а перед светом император Александр Павлович.

При этом однако, чтобы дело пошло быстрее, необходимо послушание, усердие и доверие к словам представителя власти. Если понадобится что-либо делать, то он (Ростопчин) будет с ними, на войне впереди, во время отдыха в тылу. Пусть они не унывают; поднялась грозовая туча, но её прогонят. Пусть берегутся глупцов и пьяниц и их нашёптываний; ибо некоторые полагают, что Наполеон имеет хорошие намерения. Но он умеет только давать заманчивые обещания и завлекать ими на гибель. «И для сего прошу, если кто из наших или из чужих станет его выхвалять и сулить и то и другое, то какой бы он ни был, за хохол да на съезжую: тот, кто возьмёт, тому честь, слава и награда; а кого возьмут, с тем я разделаюсь, хоть пяти пядей будь во лбу».

Афиша кончается молитвой за царя и отечество^[16]. Подобного же содержания и другие афиши, сообщающие народу о храбрых деяниях войска, как оно везде победоносно отбивает нападения французов^[17], но затем также предостерегающие жителей не нападать без повода на иностранцев^[18].

Если такие сообщения о победах над врагом в первое время производили то действие, какое имелось в виду, а именно держали народ в надежде на победу, то при последовавших успешных действиях врага должна была для Ростопчина явиться новая забота, мысль о том, в состоянии ли будут предводители войска и, наконец, вообще имеют ли они в виду всеми мерами защищать древнюю столицу. Если это не входило в их планы, то его ответственность достигала высшей степени, и к тому его патриотическое чувство возмущалось против сдачи города, который все считали за сердце России. Мы видим, поэтому, что он выражает эти мысли в своих письмах к главным генералам, стараясь доказать, что спасение Москвы важнее сохранения армии.

«Каждый теперь из русских, — пишет он Кутузову^[19], — полагает всю силу в столице и справедливо почитает её оплотом царства; но с её впадением в руки злодея цепь, связывающая всё мнение и укреплённая к престолу государей наших, разорвётся… Какого повиновения и ревности ожидать в губерниях, когда злодей издавать будет свои манифесты в Москве?»

Точно так же пишет он уже раньше Баграгиону^[20] (12/24 августа, после сражения под Смоленском и Валютиной): «…Народ здешний по верности к царю своему и любви к родине решился умереть у стен московских, и если бог ему не поможет… то он обратит город в пепел и вместо богатой добычи Наполеон найдёт одно пепелище древней русской столицы… и он здесь найдёт только уголь и золу». А 21 августа (2 сентября) он пишет ему же^[21]: «Я полагаю, что вы будете драться прежде, нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдёте к Москве, я выйду к вам на подпору с 100 000 вооружённых жителей, а если и тогда неудача, то злодеям вместо Москвы один пепел достанется…»

На Багратиона уже первое письмо произвело такое впечатление, что он в обществе высших офицеров выразился следующим образом: «Je ne pense pas que les Français viennent jamais jusqu’à Moscou mais je sais de source certaine, que, si ce malheur arrive, ils n’y entreront qu’en milieu de ruines et de cendres de la capitale»^[22]. И эти слова, по-видимому, вспомнил, со своей стороны, полковник Закревский, сказавший с особым ударением перед Бородинским сражением генералу Вольцогену: «Теперь, если мы не добьёмся победы, то нам поможет другой Пожарский»^[23] (т. е. пожар).

И для большинства историков, выставляющих Ростопчина ответственным за пожар Москвы, эти письма представляют главное основание для принятия такого мнения. Всё-таки я не думаю, чтобы они представляли большее, чем угрозу на случай, если бы предводители войск, ничем не стесняясь, вздумали сдать Москву (они должны были бы тогда быть ответственными пред царём за разрушение святого города).

Может быть, Ростопчин на некоторое время действительно и составил такой план (чего однако нельзя доказать на основании источников, насколько это очевидно для меня), но скоро он снова оставил его ввиду уверенности Кутузова, радуясь, что его освободили от заботы об этом. Во всяком случае, ничего не было сделано для осуществления такого плана. Наряду с этим он, может быть, и любовался мыслью, не представлявшей ничего нового после пожара Сарагоссы^[24]; он сам однажды, говорят, и высказался в обществе очень убедительно об этом пожаре^[25]. Как сказано, ничем нельзя доказать, что Ростопчин делал какие-либо большие приготовления для такого большого пожара. Во-первых, всякие планомерные, имеющие применение в далёком будущем мероприятия были не соответствующими его характеру и, во-вторых, он получал от Кутузова до самого последнего мгновения самые определённые уверения, что этот последний употребит все свои силы для защиты города^[26]. Ещё после Бородинской битвы 27 августа (8 сентября) писал фельдмаршал губернатору^[27]: «После кровопролитного сражения… намерение моё… притянув к себе столько способов, сколько можно получить у Москвы, выдержать решительную, может быть, битву с несколько уже поражёнными неприятельскими силами. Помощи, которые требую я, различные, и потому отправляю полковника князя Кудашева оные вашему сиятельству представить лично и просить, чтобы всё то, что может дать Москва, в рассуждении войск… всё бы то было приобщено к армии, ожидающей сразиться с неприятелем»…

Что Ростопчин относился с полным доверием к этим уверениям в течение всего времени, мы видим из следующего факта. Когда в начале сентября началось общее выселение жителей из Москвы; он хочет 26 августа (7 сентября) удержать их следующей афишей^[28]: «Здесь есть слух и есть люди, кои ему веруют и повторяют, что я запретил выезд из города. Если бы это было так: тогда на заставах были бы караулы… А я рад, что барыни и купеческие жёны едут из Москвы для своего спокойствия… но нельзя похвалить и мужей и братьев и родню, которые при женщинах в будущих отправились без возврату. Если по их есть опасность, то не пристойно, а если нет её, то стыдно. Я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет, а вот почему (затем идёт перечисление русских боевых сил)… а если мало этого для гибели злодея, тогда уж я скажу: ну Дружина Московская! Пойдём и мы! И выйдем сто тысяч молодцов… да 150 пушек и кончим дело все вместе…»

Ту же уверенность высказывает он в двух следующих коротких афишах^[29] от 27 августа (8 сентября) и от 30 августа (11 сентября); последняя написана уже в нетерпении, как бы в предчувствии близкого боя: «…Когда до чего дойдёт, мне надо молодцов и городских и деревенских; я клич кликну дня за два; а теперь не надо: я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной; а всего лучше вилы тройчатки; француз не тяжеле снопа ржаного»… Возбуждение, которое царствовало в городе и которое становилось тем большим, чем ближе придвигалось войско, передалось и губернатору. Ежечасно приходили большие обозы телег, нагруженных ранеными; жители, преисполненные страха, увозили своё имущество и этим самым ещё увеличивали беспокойство и возбуждение. Поэтому как бы под влиянием опьянения является и последняя большая афиша губернатора^[30], которая гласит следующее: «Братцы! Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество. Не впустим злодея в Москву; но должно пособить и нам своё дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать. Москва наша мать; она нас поила, кормила и богатила. Я вас призываю именем божьей матери на защиту храмов господних, Москвы, земли русской. Вооружайтесь, кто чем может, и конные и пешие; возьмите только на три дня хлеба; идите со крестом; возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трёх Горах. Я буду с вами и вместе истребим злодея. Слава в вышинах, кто не отстанет! Вечная память, кто мёртвый ляжет! Горе на страшном суде, кто отговариваться станет!» Возбуждение, которое вызвала эта афиша, было громадное^[31]; так как теперь арсеналы были открыты для всякого^[32], то часть народа вооружилась и явилась в последнее утро, 2/14 сентября, перед домом губернатора с требованием, чтобы он немедленно вёл их против врага. Настроение было столь бурное, что Ростопчин увидел себя вынужденным бросить возбуждённой толпе жертву, чтобы отклонить её ярость и тем временем самому иметь возможность скрыться. Этой жертвой был несчастный Верещагин^[33]. Какою бы силою и уверенностью ни звучало это последнее воззвание, однако у Ростопчина тогда уже явилось сомнение в успехе подобного предприятия. По крайней мере Глинка сообщает нам следующее по поводу сочинения этой последней афиши: «Граф поднялся с дивана и написал скорописью «Призыв на три горы». Передавая Глинке эту афишу с приказанием тотчас напечатать её, он прибавил: «Нам нечего будет делать на трёх горах, но это научит наших крестьян, что им нужно делать, когда неприятель осадит Москву».^[34]

Уже тогда проникли в Москву неблагоприятные слухи относительно силы и боевой готовности русской армии; 1/13 сентября она подошла к Москве и расположилась лагерем перед городом, прикрывая его своим тылом. Граф Ростопчин в тот же день отправился к войску, очевидно прежде всего с намерением предложить Кутузову вооружённую помощь Москвы. Этот последний находился со своим штабом на возвышенности Фили, где вечером состоялся знаменитый военный совет, который решил сдать Москву. Но Ростопчин должен был догадаться о таком намерении, прежде всего, уже по тому впечатлению, которое должны были произвести на него усталые и уменьшившиеся в числе войска, а затем из разговоров и предварительных совещаний генералов в Фили^[35]. Ведь только что воротился Барклай-де-Толли из рекогносцировки, которую он совершил вдоль всего места стоянки; он вынес убеждение, что совершенно невозможно дать здесь сражение^[36], и это мнение своё он сообщил Ростопчину в очень резкой форме^[37]. Всё это Ростопчин должен был видеть и слышать, и тут-то в человеке, слишком возбуждённом после многих бессонных ночей^[38] могло внезапно явиться решение приготовить врагу в Москве погибель, насколько это было ещё в его силах. На обещания Кутузова, как он видел, ему нечего было больше полагаться, хотя последний и теперь ещё ему говорил: «И в улицах буду драться»^[39]. Скоро однако он должен был взять назад это обещание.

Как внезапным светом осенило его теперь это решение и, как все люди, плохо владеющие собою, начинает он тотчас обнаруживать своё намерение. Как бы для того, чтобы зондировать по этому вопросу мнение высокопоставленного лица, он обращается в возбуждении к принцу Евгению Вюртембергскому с такими словами: «Если бы спросили меня, то я сказал бы: сожгите столицу прежде, чем отдать её в руки врага. Это мнение графа Ростопчина; что же касается губернатора, который призван наблюдать за безопасностью города, то он не может дать такого совета». На этот вызов принц, в смущении попадаясь в ловушку, отвечал: «Что до меня, то я не русский; только русский может прийти к такому решению»^[40]. И с этого времени принц начинает ожидать, что Ростопчин приведёт в исполнение своё намерение. С подобными же словами обращается Ростопчин к генералу Ермолову, намереваясь как бы подготовить его: «Вот что я сам видел и слышал, — так сообщает об этом Граббе^[41]. — Я ходил с Ермоловым вдвоём, когда решено было отступление^[42]. Граф Ростопчин, приехавший для узнания о судьбе Москвы, подошёл к Ермолову, а я отошёл из приличия и продолжал ходить в нескольких шагах от них. Разговор был живой, голоса возвышались и, наконец, Ростопчин, наклоняясь к уху Ермолова, сказал однако вслух: Если вы Москву оставите, она запылает за вами. Выражения, быть может, не совершенно те самые, но сущность их, предвещание пожара Москвы, была высказана».

И если верить свидетелю, который позже имел по этому поводу разговор с генералом Ермоловым, то граф Ростопчин в подобном же роде высказался и пред различными другими генералами^[43]. Ермолов помнил слова, которые Ростопчин сказал утром этого дня во время обсуждения вопроса в Филях. «Не стоит заботиться о Москве, всё оттуда вывезено^[44]. Враг найдёт там французские вина, драгоценную мебель, но ничего для армии. Все драгоценности вывезены. И, кроме того, скоро вспыхнет пламя».

Затем Ростопчин возвращается в город и в следующую ночь (2/14 сентября)^[45] там получает письмо главнокомандующего, в котором последний сообщает ему о сдаче Москвы, прося губернатора откомандировать к нему возможно более полицейских, которые провели бы войска различными путями на Рязанскую дорогу^[46]. Несмотря на то что Ростопчин теперь должен был знать, что отступление неизбежно, тем не менее с ним снова делается обычный актёрский припадок гнева; в позднейшем решении Кутузова может он видеть только личную интригу против себя, хотя старик действительно с очень удручённым сердцем уступил представлениям своих генералов^[47]. В первом припадке ярости он пишет императору Александру: «Государь! В то время как я отправлял моё донесение, адъютант князя Кутузова приехал ко мне с письмом, в котором он просит у меня полицейских офицеров для провода армии на Рязанскую дорогу. Он отзывается, что покидает Москву с сожалением. Его решением, Государь, определяется жребий Москвы и вашей империи, которая содрогнётся от бешенства, узнав, что отдают город, вместилище русского величия и праха ваших предков. Я последую за армиею; я всё выпроводил и мне нечего больше делать, как оплакивать участь моего отечества и вашу судьбу»^[48]. Затем он тотчас принимается за работу и всё, что он сделал в короткое, остававшееся у него время, кажется следствием фанатического опьянения. Отдаётся им приказание полицеймейстеру Ивашкину удалить из города пожарные трубы. Эта мера даже французам казалась столь подозрительной, что не один очевидец не пропускает случая упомянуть об этом в своих мемуарах. Между тем позднейшие историки, не видевшие в Ростопчине виновника пожара Москвы, объясняют это приказание так, что эти пожарные трубы представляли государственное имущество, которое губернатор должен был удалить из города, чем он начал заниматься уже 16/28 августа^[49] и о чём выходит официальный приказ^[50] 30 августа (11 сентября). Он сам в таком невинном свете представил это дело в своём позднейшем сочинении, написанном для оправдания себя^[51]. Тем не менее заслуживает уже само по себе удивления то, что он позаботился теперь именно о столь малоценном государственном имуществе и оставил врагу гораздо более важное, именно большое количество военных снарядов, которые остались в Кремле и попали в руки французов^[52]. Кроме того, остались в Москве по самому малому расчёту самого Ростопчина^[53] ещё по крайней мере 2 000 раненых солдат, которые все нашли смерть в пламени Москвы. И совершенно теряет веру в невинность этого распоряжения, читая его в том виде, как оно было дано^[54]: «Чтобы пожарные команды немедленно были в готовности к выступлению, единственно только с трубами, а пожарные инструменты остаются здесь». Почему же, спрашивается, только с трубами, тогда как эти пожарные инструменты составляли также имущество государства? К этому приказанию примыкает ещё небольшой интересный эпизод, разыгравшийся утром 2/14 сентября. Именно, в это утро, во время выступления из Москвы, встретился генерал Вольцоген с Ростопчиным и вместе проехали некоторую часть пути. «В некотором отдалении от Коломенской дороги, — так рассказывает Вольцоген^[55], — заметили мы толпу солдат, сопровождавших возы и, когда они приблизились к нам, я заметил, что это были московские пожарные трубы. Так как мне показалось это чрезвычайно странным (sic), то я спросил Ростопчина, почему он взял и их с собою, на что он ответил: он имеет для этого важные основания — «а между тем, — продолжал он, — для себя лично я взял из города только лошадь, на которой еду, и платье, которое на мне». Эти последние слова звучат уже как бы оправданием пред своими согражданами, потерявшими своё имущество вследствие пожара; в своём возбуждении и чрезмерном напряжении нервов он плохо следит за своим языком. В ту же ночь (2/14 сентября) отдал он также полицейскому комиссару приказание отправиться на водочный и таможенный двор, в комиссариат, к казённым и частным баркам, стоявшим у Красного холма и у Симоновского монастыря и всё уничтожить огнём, что и было исполнено комиссаром Вороненко^[56]. Эта мера, конечно, не имела прямого отношения к пожару; она имела только цель, лишить врага этого средства пропитания; точно также приказывает Кутузов в тот же день ещё сжечь комиссариатские барки, по тем же мотивам^[57]; но нельзя не упомянуть, что это первое зарево явилось как бы грозным перстом на небе столько же для русских, находившихся в городе, сколько и для французов, вступавших в город^[58]. В то же последнее утро (2/14 сентября) отпускает Ростопчин последних арестантов, главнейшую часть которых он отправил под конвоем в Нижний Новгород^[59] уже 30/31 августа (11/12 сентября). Их было, по его словам^[60], всего 810; в одном письме к императору Александру от 17/29 ноября^[61] он говорит о 610 и гражданский губернатор Нижнего Новгорода удостоверяет 3/15 октября, что им принято 540 человек, остальные же дорогою выбыли^[62]. Хотя Ростопчин утверждает, что при освобождении заключённых речь шла лишь о так называемых заключённых за долги, которых тогда, вероятно, было не больше двадцати^[63]; но их, вероятно, было больше, к чему располагают тогдашние статистические данные, к сожалению, неточные^[64]. По этим данным было в губернской и временной тюрьмах всего 173 заключённых; из последней все были выпущены по приказанию Ростопчина. Уже судя по этому, можно предполагать, что их было больше и это предположение, как мы увидим, подтверждается, хотя едва ли было много тысяч заключённых, как утверждали некоторые французы — очевидцы^[65]. Сказал ли он ещё этим заключённым при освобождении их несколько слов для воодушевления, этого нельзя сказать наверное, так как известия об этом мы имеем только от французских свидетелей, которые едва ли могли что-либо знать относительно этого. Так, по словам Водонкура^[66], например, он сказал заключенным: «Вы, разумеется, совершили дурные проступки, но вы можете их искупить, сослужив теперь службу отечеству». И другие утверждают подобное же^[67]; но все при этом, разумеется, находятся под впечатлением приговора французского военного суда^[68]. И едва ли можно принять, что Ростопчин организовал полицейских солдат для устройства пожара, что также утверждают многие^[69]; некоторую, совсем небольшую часть их он оставил в Кремле^[70], с остальными он выехал сам лично утром 2/14 сентября^[71]; и это подозрение, по моему мнению, должно было явиться под влиянием следствия французского военного суда, которому передано было несоответственно большое число полицейских солдат. Но впоследствии мы поймём, какие основания имел он и для этого. Однако очень подозрительным является опять и то, что Ростопчин в последний день, незадолго перед вступлением французов, отдаёт приказание разбить^[72] на улице бочки с вином и водкою. Толпа набросилась на чудный напиток и напилась до бесчувствия^[73] Мы слышим наконец от собственной дочери графа, что её отец, покидая Москву, ещё раз оборачивается и «Il salue d’un grand geste de cour et dit â son fils: „Salue Moscou pour une dernière fois, dans une demi-heure elle sera en flamme^[74]“» и вскоре затем, поджигая свой собственный дом в Воронове, чтобы он не попал в руки врагов, он оставляет следующее объявление: «…je mets le feu à ma maison pour qu’elle ne soit pas souillée par votre présence, Français, je vous ai abandonné mes deux maisons de Moscou avec un mobilier d’un demi-million roubles; ici vous ne trouverez que de cendres»^[75]. — Итак если в заключение он сделал ещё всё это, то в таком случае мы должны будем признать, что у него было намерение уничтожить Москву, и признать его в полном объёме нравственно виновным в пожаре Москвы.

Другой вопрос, как велика его историческая вина, другими словами, насколько его мероприятия действительно вызвали пожар Москвы; выяснить это — составляет задачу нашего исследования. Несомненно, конечно, что Ростопчин и Москва, как говорит один позднейший писатель^[76], друг друга поняли; своими афишами он приобрёл такую известность и доверие у народа, что позднее все, которые были захвачены при поджигании, говорили, что они делали это по приказанию губернатора^[77]. Этого, конечно, нельзя понимать так, что он специально для этого дал им инструкцию^[78], но простой человек обыкновенно склонен делать ответственным за свои поступки человека, занимающего высшее положение, особенно, если тот не может повредить ему в данное мгновение. Но всё-таки замечательно то, что под рукою у них не было никакого другого имени, кроме его. Освобождением заключённых, даровою отдачею вина народу и особенно страшною расправою с Верещагиным он сильнейшим образом подействовал на толпу и, конечно, заставил камень катиться; но, будем продолжать наше сравнение, этот камень имел перед собою шероховатый и неровный путь и скоро должен был бы остановиться, если бы не было более сильных рук, которые толкали его далее. Если бы народ был побуждён только Ростопчиным к позднейшим эксцессам, то, после того как прошёл первый пыл, он должен был бы очень скоро успокоиться под угрозою французских штыков, прежде всего уж потому, что его руководитель, губернатор, не помогал ему более. Но если он действительно выполнял то самое с энергией и успехом, что тот указал ему только (правда, указал довольно ясно), то должно было быть у него с самого начала к этому собственное расположение^[79], которому тот в последнее короткое время с большим успехом дал толчок к самому быстрому развитию. В такой степени и лишь в такой степени на Ростопчине лежит историческая вина за пожар Москвы, и, в сравнении с виною народа, как мы увидим, она должна быть признана очень небольшою.

Он сам, по-видимому, когда к нему вернулась осторожность, заметил это несоответствие между намерением и действительною виною и в этом видит возможность свалить с себя вообще всякую вину в пожаре, в случае если бы он не был одобрен высшею властью.

Как бы для того, чтобы зондировать мнение императора, им были составлены следующие письма. 13/25 сентября пишет он Александру^[80]: «Я в отчаянии от его (Кутузова) изменнического образа действий в отношении ко мне^[81]; потому что, не имея возможности сохранить город, я бы его сжёг, чтобы отнять у Наполеона славу завладения им, ограбления и потом предания пламени. Я бы показал французам, с каким народом имеют они дело».

Сваливание вины на Наполеона проведено здесь очень ловко; это мнение начинает уже тогда распространяться в народе, потому что было в интересах русских военачальников возбудить таким образом народную войну против французов. Ростопчин превзошёл в этом всех^[82]. В своём письме от 13/25 октября он пишет императору: «Скажи он мне раньше, что он оставит Москву, я бы выпроводил жителей и зажег её. Оттого-то я и оставил всю движимость в обоих моих домах, получив тем право сказать, что моя жертва больше, чем жертвы других».

В позднейшем письме он совершенно отступает назад и виновным является только Наполеон^[83] «Государь, при сём имею честь препроводить к вам процесс несчастного, которого Бонапарт велел повесить, дабы отклонить подозрение в том, что поджог был сделан по его приказанию». Когда Александр в конце года делает ему упреки за жестокую расправу с Верещагиными Ростопчин пишет ему 2 декабря письмо, в котором он представляет императору в своё оправдание то, что он благодаря высочайшему доверию спас государство^[84]; конечно, он при этом не упоминает ни одним словом о пожаре, но говорит только о том обстоятельстве, что он поддержал спокойствие в Москве и при приближении врага удалил из неё жителей и все съестные припасы. Он ещё некоторое время бросает подозрение^[85] на французов и самым решительным образом отрицает своё участие в пожаре^[86]; затем он постепенно переходит к тому, что смотрит на пожар как на геройское дело русского народа^[87] (т. е. черни^[88] и при этом мнении он остаётся в своём последнем сочинении^[89].

Большая разница между тем, чего он хотел, и тем, что мог совершить, легко дала ему средства для позднейшей защиты; но, с другой стороны, он не мог никогда свалить с себя подозрения в вине, которое всякий должен был питать, кто в последние дни старой Москвы встречался с губернатором^[90].

Приложение

Да будет мне позволено здесь лишь эпизодически войти в рассмотрение обстоятельства, которое теперь уже подробно исследовано и достаточно разъяснено^[91], так что бесполезно было бы дольше на нём останавливаться. Дело идёт об искусственных зажигательных веществах, которые Ростопчин задолго до этого стал будто бы приготовлять при помощи известного механика, по имени Леппиха, (носившего псевдоним д-ра Смита), чтобы их в конце концов распределить между своими агентами, которые должны были ими зажечь Москву. Были будто бы представлены^[92] французскому военному суду различные виды этих веществ и, так как этому суду было известно, что Ростопчин в своём имении близ Москвы строил аэростат, то составилось твёрдое убеждение в том, что постройка этого снаряда была только простою выдумкою: на самом деле работали над тем, чтобы составить известные зажигательные вещества. К этому выводу пришли все тогдашние французы — очевидцы событий, и они сообщали об этом в своих книгах, что и послужило источником этой легенды. Оказалось нетрудно доказать, что она представляет абсурд и выяснить истинное положение вещей, после того как стала известной корреспонденция Ростопчина с императором насчёт Леппиха. Мы видим из неё^[93], что действительным намерением Ростопчина было построить воздушный корабль, подняться на нём над французскою армиею и уничтожить её сверху при помощи взрывчатых и зажигательных веществ^[94]. Но машина не удалась и Смит был послан^[95] в Нижний Новгород со всем своим материалом после прибытия французов.

Мнение, что теперь зажигательные вещества были употреблены для поджога Москвы, можно опровергнуть соображением, что они должны были служить только для зажигания взрывчатых веществ и что их, следовательно, было небольшое количество; так как ведь одними только зажигательными веществами нельзя уничтожить никакой армии на открытом поле.

Примечания

1. Это всего больше обнаруживается в его письмах, когда он высказывает своё мнение о самых влиятельных личностях своего времени. (Кутузове, Барклае-де-Толли, Платове); он не останавливается ни на минуту для рассмотрения их образа действий и переходит, если ему что-нибудь в них не нравится, от самых чрезмерных похвал до самых тяжких обвинений.
2. Это видно из его афоризмов и интенций, написанных им главным образом во время его ссылки. (Oeuvres inédites du comte Rostoptchine).
3. Так, например, при кратковременном знакомстве с ним даже такой человек, как Гнейзенау, мог высоко ценить его. (В своём письме 1816 г. он называет его «человеком даровитым и вместе просвещённым». Delbrück (Perts): Das Leben Gneisenaus V. pag. 140).
4. Интрига Ростопчина против Панина была внешним поводом, повлёкшим за собою ссылку. (Schiemann, Geschichte Rußlans unter Kaiser Nikolaus I. Berlin. 1904, pag. 47).
5. M. Martonval, стр. 287.
6. Памфлет этот носил название: «Pensées à haute voix sur le Perron rouge de Sila Andrejewitsch Bogatizew»
7. Там же, стр. 93.
8. «Русская старина», 1889, 64 т.
9. Например, в его последнем произведении: «La vérité…»
10. «Русская старина», 1889, 64 т., стр. 669.
11. Там же, стр. 683.
12. Michaud, Schnitzler.
13. По письму Александра от 6/18 ноября 1812 г. в котором выражалось неудовольствие. «Русская старина», 77, также Ценов, стр. 74.
14. Напечатаны в «Сочинениях» Ростопчина. Изд. Смирдина.
15. Первые афиши имели эту цель, последние имели противоположную.
16. Александр Смирдин. Стр. 167. Полный перевод у Ценова. Стр. 19.
17. Смирдин. Перевод у Богдановича. Т. 2, стр. 242, соответств. 259 стр. русского изд.
18. Там же, стр. 214 (261).
19. Письмо от 19/31 августа. «Русская старина», 1870, 2, стр. 305. Ценов, стр. 21.
20. «Русский архив», 1876 г. Перепечатано и переведено у Богдановича. II т., стр. 313.
21. Там же, стр. 314. Копии этих писем сохранил статский советник Старынкевич, бывший у князя Багратиона правителем канцелярии.
22. Николай Борис. Голицын: Souvenir d’un officier russe pendant les campagnes 1812, 13, 14. St. Pétersbourg. 1848. Приведено у Бертена, стр. 123.
23. Вольцоген, стр. 152.
24. Vaudoncourt, стр. 192.
25. Michaud. Biographie universelle.
26. Bernhardi-Toll, II. Bd., стр. 132/3.
27. Переведено Богдановичем. 2-й т., стр. 225.
28. Александр Смирдин. Переведена у Богдановича стр. 244 (261).
29. Александр Смирдин. 175. Переведена у Богдановича стр. 245/6.
30. Александр Смирдин, стр. 177/8. Переведена у Ценова стр. 59. Дата поставлена 31 августа (12 сентября).
31. «Русский архив», 1875 г., II, стр. 195. Желябужский. Отечественная война в 1812 г. Москва 1873.
32. Богданович, стр. 249.
33. Смотри об этом главным образом у В. В. Верещагина, стр. 11—12.
34. «Русский архив», 1875 г., II, стр. 193.[В оригинале место, к которому относится это примечание, не указано. — Примечание редактора Викитеки.]
35. Бернгарди-Толль, 2-й т., стр. 142.
36. Богданович, т. 2, стр. 230.
37. Revue de Paris, 1902, p. 104.
38. В своём последнем отчёте он говорит, что последние ночи он почти не спал, последнюю неделю не раздевался. (Ср. также Revue de Paris, 1902, juillet, p.96).
39. Сообщение графа Ростопчина из Владимира. (Богданович, 2-й т., стр. 290 (313). Также Revue de Paris, 9 année, 1902, р. 105.
40. Helldorf. Aus dem Leben des Prinzen Eugen von Württemberg.
41. «Русский архив», 1873, 3.
42. Конечно, было только предварительное совещание, так как настоящее решение было принято только вечером.
43. «Русский архив», 1863, I, стр. 856. У Ценова стр. 68; он заимствует это из Записок генерала Ермолова. (Записки Московского Универс., кн. 4, стр. 209.)
44. Этого ни в коем случае не было, и я считал бы этот источник недостоверным, если бы то же самое не было сказано в одном из писем к Александру от 1/13 сентября.
45. Письмо в Сенат от 28 июля (9 августа) 1814 г. «Русский архив», 1868 г., стр. 884.
46. Богданович, стр. 250.
47. Богданович, стр. 236.
48. Этим письмом и следующими устраняется всякое подозрение в соучастии Александра в пожаре Москвы, которое допускалось некоторыми историками.
49. Любецкий, стр. 118.
50. Богданович, 2, стр. 246.
51. La vérité… VI
52. «Пожарные трубы увезли из Москвы, но 150 полевых орудий, 60 000 новых ружей, 1 600 000 патронов, более 400 000 пудов пороха и 300 000 пудов селитры, столько же серы и проч. оставили». Письмо Наполеона к Александру: Correspondance de Napoléon. I. 3. XXIV, от 20 сентября.
53. «Русская старина», 1889 г., 64 т., стр. 719. La vérité… VI. (По французским свидетельствам 36 000, но вероятно 9 000. Бернгарди Толль. стр. 154, II т.)
54. Оно только недавно обнародовано. Щукин. 1, стр. 96.
55. Вольцоген, стр. 156.
56. Михайловский-Данилевский, 2-й т., 322 и 23. (Рапорт Вороненко экзекутору Андрееву.) Богданович, 292.
57. Михайловский-Данилевский, стр. 323.
58. Клаузевиц, стр. 149, замечает уже во время прохождения через Москву столбы дыма на окраинах, которые, по его мнению явились вследствие суматохи.
59. Михайловский-Данилевский, II, стр. 280. «Русский архив», 1881, I, стр. 225.
60. La vérité… VI.
61. «Русский архив», 1892, VI, стр. 555.
62. Михайловский-Данилевский, II, стр. 332. Письмо Руновского к графу Ростопчину.
63. «Русская старина», 1889, 64 т., стр. 723.
64. Щукин, II т., стр. 213.
65. Об этом дальше.
66. Vaudoncourt, стр. 192.
67. Das Buch vom Jahre 1812, стр. 320; de Fezensae, стр. 54.
68. Moniteur, 29. octobre 1812, см. ниже.
69. Wolzogen, стр. 156. Рассказы очевидцев о 1812 г. стр. 126. Castellane, стр. 155. (В этих трёх источниках только как слух). Bourgogne, стр. 13. — Beauchamp. (Beauvollier), стр. 33. — Ph. Ségur, стр. 455. (Helldorf, стр. 66) (Röder, стр. 161.)
70. La vérité… V.
71. Surrugues, стр. 14.
72. Михайловский-Данилевский, стр. 320 ff.
73. Ramband, стр. 32. — Рассказы очевидцев, стр. 126. — Верещагин, стр. 16. — Surrugues, стр. 15.
74. Неизданные произведения графа Ростопчина, напечатанные графинею Лидиею Ростопчиной, Париж.
75. Le Moniteur universel. Tzenoff, стр. 70.
76. Liprandi, стр. 168.
77. Ниже мы увидим, что, конечно, не очень многие подвергались такому вопросу.
78. При этом дело будет обстоять так, как говорит его дочь: «Mon père ne donna jamais d’ordre direct à personne de mettre de feu à Moscou, mais il prit d’avance ses mesures, pour que cela arrivâi» (Oeuvres inédites du Comte Rostopchine, pag. 181), и как говорит его внук A de Ségur: «Il est certain, qu’il l’a prévu et qu’il a pris les mesures, nécessaires que le cas échéant il put s’effectuer comme de soimême». (Vie du Comte Rostopchine, p. 188.)
79. Оно было и у жителей некоторых деревень и небольших городов, приходивших в соприкосновение с французами во время их похода. Без сомнения, этому способствовал больше всего сам русский арьергард. (Clausewitz, стр. 148.)
80. Это и следующее письмо в «Русском архиве», 1882 г., II, стр. 538, 551; переведены у Ценова, стр. 72/3. Богданович передаёт его в искажённом виде.
81. Эти места должны быть достаточны, чтобы убедить в том, что общего заговора у Ростопчина и Кутузова не было, как это утверждают многие писатели: Beauchamp (Beauvollier), стр. 33, II. т.; Pönitz, II. т., 27 письмо; Vaudoncourt, стр. 191; Marco de St. Hilaire, стр. 51; Beitzke, стр. 198; Mortonval, стр. 293 ff Krauss. Geschichte der baierischen Heeresabteilung; Wilson, стр. 141. — То же обвинение Кутузова возбуждает он в позднейшем письме к сенату от 28 июля/9 августа 1814 г. («Русский архив», 1868 г., стр. 884) и 2/14 сентября 1812 г. при прохождении русских войск он проникает к главнокомандующему и устраивает ему тяжёлую сцену за то, что он не предупредил его раньше о своём решении («Русские древности», 1889 г., 64 т.).
82. Fournier, стр. 78.
83. Письмо от 7/19 ноября. «Русский архив», 1892, II, стр. 555.
84. Revue de Paris, année 2, 1902. Т. IV, стр. 116
85. Архив князя Воронцова 1876 г., 8. Письмо графа Ростопчина, 313.
86. A. de Ségur, стр. 240; «Русский архив», 1881 г., I, стр. 225 ff.; Clausewitz, стр. 155.
87. Архив князя Воронцова, стр. 316.
88. Delbrück (Pertz), Gneisenau, V, стр. 140.
89. La verité… VI.
90. В петербургских кругах подозрение должно было скоро пасть на него, так как уже 23 сентября барон фон Штейн с полною определённостью записывает в свой дневник, что Ростопчин поджёг Москву. Nachrichten von der Kgl. Gesellschaft der Wissenschaften zu Göttingen. Phil.-hist. Klausse, 1896, pag. 190.) Я отказываюсь пользоваться одним местом из записок фон Варнгагена (Ценов, стр. 82), о произнесённых графом Ростопчиным в одном обществе словах: «Я зажёг души людей, а этим страшным огнём легко зажигаются факелы смоляные». Варнгаген везде недостоверен.
91. Окончательно Гантчо Ценовым в 1900 г.
92. Насколько это правильно, об этом ниже.
93. «Русский архив», 1892, II. Письма графа Ростопчина к императору Александру (от 7/19 мая и 30 июня/12 июля 1812 г.). «Русская старина», 77, письмо Александра к Ростопчину; также Ценов, стр. 30 и 56.
94. La verité… II. Schnitzler, стр. 138; Богданович, стр. 246.
95. Богданович, стр. 248.