Итакъ, каковы тѣ и другіе, — философы и нефилософы, 484. продолжалъ я, довольно долго тянувшеюся бесѣдою, Главконъ, едва кое-какъ обозначилось. — Для бесѣды короткой это было бы, можетъ быть, и нелегко, примолвилъ онъ. — Кажется, нѣтъ, сказалъ я; что̀, думаю, даже еще лучше показалось бы тому, кому надлежало бы говорить объ этомъ одномъ, не обозрѣвая своимъ изслѣдованіемъ и многаго B. другаго, чѣмъ жизнь справедливая отличается отъ несправедливой. — Что же послѣ сего предстоитъ намъ? спросилъ онъ. — Что иное, какъ не дальнѣйшее, отвѣчалъ я. Такъ какъ философы суть тѣ, которые могутъ хвататься за тожественное и всегда себѣ равное; а блуждающіе во многомъ и измѣнчивомъ — не философы: то кому изъ нихъ надлежитъ быть вождями общества? — Какимъ же образомъ, говоря объ этомъ, мы могли бы сказать дѣльно? спросилъ онъ. — Стражами должны мы поставить тѣхъ, отвѣчалъ я, которые оказываются способными для охраненія законовъ и потребностей общества. — C. Справедливо, примолвилъ онъ. — А развѣ не явно, сказалъ я, слѣпаго ли надобно избирать въ стражи, или того, кто имѣетъ острое зрѣніе? — Какъ не явно? отвѣчалъ я. — Но отъ слѣпаго отличаются ли, думаешь, тѣ, которые, не имѣя истиннаго знанія о существѣ недѣлимаго и не нося въ душѣ никакого живаго образца, не могутъ, подобно живописцамъ, смотрѣть на оригиналъ самой истины, созерцать его и со всевозможною точностію снимать съ него копію, а потому не могутъ D. въ семъ случаѣ ни постановлять законовъ относительно прекраснаго, справедливаго и добраго, когда нужно бываетъ постановлять ихъ, ни постановленные охранять такъ, чтобы соблюсти ихъ? — Да, клянусь Зевсомъ, немного отличаются, сказалъ онъ. — Такъ этихъ ли лучше поставимъ мы стражами, или знающихъ существо каждой вещи, а между тѣмъ нисколько не уступающихъ этимъ въ опытности и нечуждыхъ никакой другой части добродѣтели? — Но вѣдь нелѣпо было бы избирать другихъ, если въ прочихъ-то качествахъ они не ниже, сказалъ онъ; потому что это самое, по-истинѣ, какъ весьма великое, служило бы имъ преимуществомъ. 485. — Итакъ, не поговорить ли намъ, какимъ образомъ они будутъ въ состояніи имѣть и то, и это? — Конечно, поговоримъ, сказалъ онъ. — У насъ въ началѣ бесѣды положено, что сперва надобно уразумѣть природу ихъ; и я думаю, что если мы достаточно согласимся въ ней, то согласимся и въ томъ, что они могутъ имѣть это, и что вождями обществъ надобно быть не инымъ людямъ, а имъ. — Какъ? — Вѣдь касательно природы B. философовъ мы согласились, что они неизмѣнно любятъ ту науку, которая открывала бы имъ бытіе всегда сущее, а не блуждающее между рожденіемъ и разрушеніемъ. — Согласились. — И что при этомъ они любятъ ее всю[1], прибавилъ я, и добровольно не оставляютъ ни малой ея части, ни великой, ни важной, ни неважной, какъ это найдено прежними нашими изслѣдованіями о честолюбцахъ и любовникахъ. — Ты правду говоришь, сказалъ онъ. — Разсмотри же послѣ сего, — въ природѣ тѣхъ, которые должны быть такими, какими мы говоримъ, C. не необходима ли къ этому.... — Что такое? — Нелживость и расположеніе по доброй волѣ отнюдь не принимать лжи, а ненавидѣть ее, и любить истину? — Да, сообразно, сказалъ онъ. — Нетолько сообразно, другъ мой, но и необходимо, чтобы любящій по природѣ любилъ все, предмету любимому сродное и свойственное. — Правда, сказалъ онъ. — Но мудрости нашелъ ли бы ты что-нибудь свойственнѣе истины? — Какъ найти? сказалъ онъ. — Одной и той же природѣ возможно ли быть и любомудрою и люболживою? — Никакъ нельзя. — D. Поэтому, кто существенно любитъ науку, тотъ долженъ тотчасъ — съ самыхъ юныхъ лѣтъ, усильно стремиться ко всякой истинѣ. — Непремѣнно. — Но мы знаемъ, что пожеланія чѣмъ сильнѣе влекутся къ чему-нибудь одному, тѣмъ слабѣе бываютъ въ отношеніи къ прочему, подобно вытекающему откуда-нибудь потоку. — Конечно. — Такъ, у кого они направляются къ наукѣ и ко всему такому; тотъ, думаю, будетъ имѣть въ виду удовольствіе души самой по себѣ, а удовольствія тѣла оставитъ, если онъ — философъ непритворно, а по-истинѣ. — E. Весьма необходимо. — Такой-то именно есть человѣкъ разсудительный, а не любостяжательный; ибо о томъ, для чего съ великими пожертвованіями соблюдаются деньги, гораздо сообразнѣе заботиться кому-либо другому, чѣмъ ему. — Такъ. — При этомъ, когда хочешь различать природу философскую и нефилософскую, надобно замѣтить еще и то... — Что такое? — Не 486. таится ли въ ней низость[2]; ибо малодушіе весьма враждебно душѣ, всегда желающей въ цѣлости и общности стремится къ божественному и человѣческому. — Совершенная истина, сказалъ онъ. — А кто имѣетъ высокіе помыслы и созерцаетъ все время и всѣ существа; тому человѣческая жизнь можетъ ли, думаешь, казаться чѣмъ-то великимъ? — B. Невозможно, сказалъ онъ. — Такой будетъ ли почитать и смерть чѣмъ-то страшнымъ? — Всего менѣе. — Такъ слабой и низкой природѣ истинная философія, какъ видно, недоступна. — Мнѣ кажется, нѣтъ. — Что же? человѣкъ благонравный, не любостяжательный, не низкій, не безстыдный можетъ ли быть задорчивымъ или несправедливымъ? — Нѣтъ. — Поэтому, разсматривая душу — философскую и нефилософскую — ты тотчасъ же, съ юныхъ ея лѣтъ начнешь наблюдать, справедлива ли она и кротка, или необщительна и дика. — Конечно. — Да и C. того, я думаю, не оставишь безъ вниманія. — Чего? — Способна ли она къ ученію, или неспособна. Развѣ ты надѣешься, что кто-нибудь иногда можетъ достаточно полюбить то, что дѣлая, дѣлаетъ съ ропотомъ и съ едва замѣтнымъ успѣхомъ? — Не можетъ быть. — Что же? если онъ такъ забывчивъ, что не въ состояніи удержать то, чему учится, — возможно ли ему не быть безъ познаній? — Какъ возможно? — А трудясь безъ успѣха, — какъ ты думаешь? — не будетъ ли онъ, наконецъ, принужденъ ненавидѣть и себя самого, и такую работу? — D. Какъ не будетъ? — Итакъ, душу забывчивую мы не отнесемъ къ числу душъ достаточно философскихъ, и потребуемъ, чтобы она была памятлива. — Безъ сомнѣнія. — Но существо-то съ природою негармоническою и необразованною къ иному ли чему, скажемъ, будетъ влечься, какъ не къ немѣрности? — Къ чему же еще? — А истину немѣрности ли почитаешь ты сродною, или мѣрности[3]? — Мѣрности. — Слѣдовательно, мы будемъ искать, между прочимъ, разсудка по природѣ мѣрнаго и пріятнаго, который къ идеѣ каждаго сущаго E. легко ведется естественнымъ своимъ расположеніемъ. — Какъ не будемъ? — Такъ что же? не показалось ли, можетъ быть, тебѣ, что въ душѣ, имѣющей быть достаточно и совершенно причастною сущему, мы разсмотрѣли свойства не необходимыя и невытекающія одно изъ другаго? — Весьма необходимыя, сказалъ онъ. — Сталъ ли бы ты порицать что-нибудь въ 487. такомъ занятіи, какимъ никто не могъ бы удовлетворительно заниматься, не будучи по природѣ памятливымъ, способнымъ къ ученію, великодушнымъ, пріятнымъ, другомъ и сродникомъ истины, справедливости, мужества, разсудительности? — Такого-то занятія не могъ бы порицать и Момосъ[4], сказалъ онъ. — Напротивъ, не этимъ ли однимъ, чрезъ образованіе и развитіе доведеннымъ до совершенства, ввѣрилъ бы ты городъ? —
Сократъ! сказалъ Адимантъ; въ этомъ тебѣ никто не могъ B. бы противорѣчить. Слушатели твои, внимая тому, что ты говоришь, всякій разъ испытываютъ нѣчто такое: Бывъ увлекаемы каждымъ незначительнымъ вопросомъ, они, по непривычкѣ къ вопросамъ и отвѣтамъ, идутъ вслѣдъ за рѣчью. А потомъ, когда въ концѣ эти незначительныя положенія сносятся, — вдругъ открывается важная ошибка и противорѣчіе прежнимъ положеніямъ. И какъ неопытные въ шашечной игрѣ искусниками въ ней бываютъ до того C. запираемы, что не знаютъ, куда что двинуть: такъ неопытные и въ этой, другаго рода игрѣ — не шашками, а словами, допускаютъ запирать себя и не знаютъ, что сказать, хотя по-истинѣ дѣло-то вовсе не таково, — говорю это, имѣя въ виду настоящую твою рѣчь. Теперь на каждый твой вопросъ, кажется, никто не могъ бы словесно отвѣчать противорѣчіемъ; а если посмотрѣть на дѣло, что тѣ, которые, посвятивъ себя D. философіи, не оставляютъ ея, подобно юношамъ, имѣющимъ въ виду образованіе себя, но занимаются ею чрезъ долгое время, — выходятъ большею частію людьми странными, чтобы не сказать, негоднѣйшими. Иные изъ нихъ, кажется, и очень скромны, но занявшись тѣмъ, что ты хвалишь, принимаютъ точно тѣ же черты и дѣлаются безполезными для общества[5] — Выслушавъ это, я сказалъ: итакъ, ты думаешь, что говорящіе такимъ образомъ лгутъ? — Не знаю, отвѣчалъ онъ, но охотно E. желалъ бы слышать твое мнѣніе. — Можешь слышать, что мнѣ слова ихъ кажутся справедливыми. — Но какъ же хорошо-то будетъ сказать, спросилъ онъ, что города не прежде избавятся отъ бѣдствій, какъ тогда, когда начальствовать надъ ними будутъ философы, которыхъ мы признаемъ безполезными для обществъ? — Ты предлагаешь вопросъ, требующій отвѣта въ формѣ подобія, сказалъ я. — А ты-то, думаю, не имѣешь обычая говорить подобіями, примолвилъ онъ. —
Пускай, сказалъ я. Завлекши меня въ такое неудоборазрѣшимое 488. изслѣдованіе, ты смѣешься? Выслушай же подобіе, чтобы еще болѣе узнать, съ какимъ трудомъ я уподобляю. Вѣдь состояніе людей самыхъ скромныхъ — въ отношеніи къ городамъ столь тяжело, что въ такомъ состояніи не найдешь ни одного; и кто уподобляетъ и защищаетъ ихъ, тотъ долженъ избирать черты изъ многаго, какъ рисуютъ живописцы, смѣшивая козла съ оленемъ. Итакъ, представь себѣ, что будетъ вотъ какой начальникъ одного или многихъ кораблей. B. По росту и силѣ, онъ больше всѣхъ на кораблѣ, но глуховатъ, недалеко видитъ и мало знаетъ корабельное дѣло въ другихъ отношеніяхъ. Между тѣмъ матросы спорятъ между собою за должность рулеваго: каждый думаетъ, что кораблемъ управлять долженъ онъ, хотя никогда не изучалъ этого искуства и не можетъ указать ни на своего учителя, ни на время, когда учился, даже утверждаетъ, что ему и не учатся, а кто говоритъ, что учатся, того готовъ изрубить въ куски. Такъ вотъ они, непрестанно бѣгая около начальника C. корабля, просятъ и все дѣлаютъ, чтобы имъ ввѣренъ былъ руль. Иногда одни изъ нихъ не убѣждаютъ его, но другіе убѣждаютъ, и тогда прочихъ или убиваютъ, или сбрасываютъ съ корабля, благороднаго же начальника связавъ или мандрагорою[6], или виномъ, или чѣмъ другимъ, овладѣваютъ кораблемъ, захватываютъ, что въ немъ есть, потомъ пьютъ, пируютъ и плаваютъ такъ, какъ свойственно подобнымъ людямъ. Въ это время, кто въ состояніи былъ помочь имъ — убѣжденіемъ или силою получить власть надъ начальникомъ корабля, того они хвалятъ, называя его морякомъ, кораблеводителемъ, D. человѣкомъ знающимъ дѣло корабельное; а кто не таковъ, того порицаютъ, какъ человѣка безполезнаго, вовсе не понимая, что истинному кораблеводителю необходимо наблюдать времена года и дня, небо, звѣзды, вѣтры и все, относящееся къ этому искуству, если онъ намѣренъ въ самомъ дѣлѣ управлять кораблемъ, и думая, что для управленія имъ, независимо отъ того, хочетъ ли кто этого или не хочетъ, не нужно E. ни искуства, ни опытности, вмѣстѣ съ наукою кораблевожденія. Тогда какъ это бываетъ съ кораблями, не думаешь ли, что плаватели на устроенныхъ такъ корабляхъ кораблеводителя истиннаго будутъ въ самомъ дѣлѣ называть верхоглядомъ[7] человѣкомъ пустымъ и безполезнымъ? — И очень, 489. сказалъ Адимантъ. — Мнѣ кажется, примолвилъ я, что для тебя нѣтъ надобности видѣть это подобіе въ его раскрытіи, что, то-есть, имъ выражается извѣстное расположеніе городовъ къ истиннымъ философамъ; ты понимаешь, что̀ я говорю. — Конечно, отвѣчалъ онъ. — Итакъ, кто удивляется, что философы не пользуются въ городѣ честію, тому ты представь сперва это подобіе и постарайся убѣдить его, что гораздо удивительнѣе было бы, еслибы они пользовались. — B. Представлю, сказалъ онъ. — Тотъ человѣкъ говорить въ самомъ дѣлѣ правду, что скромнѣйшіе въ философіи безполезны для общества: но причиною безполезности ихъ вели ему почитать тѣхъ, которые не пользуются ими, а не самихъ скромныхъ; ибо какъ кораблеводителю неестественно просить матросовъ, чтобы они подчинялись ему, такъ и мудрецу неестественно C. идти къ дверямъ богачей[8], и кто хвастливо высказалъ эту мысль, тотъ ошибся. По правдѣ-то бываетъ такъ, что богатъ ли больной или бѣденъ, — ему необходимо идти къ дверямъ врача; а всякому, имѣющему нужду быть подъ управленіемъ, — къ дверямъ человѣка, способнаго управлять. Не правителю, отъ котораго дѣйствительно ожидали бы пользы, слѣдуетъ просить, чтобы управляемые подчинились ему. Итакъ, тотъ удивляющійся не погрѣшитъ, если нынѣшнихъ властительствующихъ политиковъ уподобитъ недавно упомянутымъ нами матросамъ, а тѣхъ, которыхъ они называютъ людьми безполезными и верхоглядами, — истиннымъ кораблеводителямъ. — Весьма справедливо, сказалъ онъ. — Такъ вотъ и въ этихъ видахъ наилучшему занятію нелегко благоденствовать подъ управленіемъ тѣхъ, которые занимаются противнымъ. D. Но гораздо большее и опаснѣйшее искушеніе для философіи бываетъ со стороны людей, приписывающихъ себѣ это самое дѣло; объ нихъ-то ты, обвиняя философію, говоришь, что многіе, обращающіеся къ ней, являются людьми негоднѣйшими. А что самые скромные — безполезны, это, и по моему мнѣнію, ты говоришь справедливо. Не такъ ли? — Да. — Итакъ, мы разсмотрѣли причину безполезности людей скромныхъ. — Конечно разсмотрѣли. — Не хочешь ли, разсмотримъ теперь необходимость негодности многихъ и, если возможно, E. постараемся доказать, что причина и этого заключается не въ философіи? — И очень. — Послушай же, начнемъ рѣчь припоминаніемъ того, изъ чего мы вышли: какую, то-есть, природу необходимо имѣть человѣку, чтобы онъ сдѣлался честнымъ и добрымъ? Его, если помнишь, прежде всего должна руководить истина, которую онъ обязанъ былъ преслѣдовать 490. всегда и вездѣ; или иначе: — мошенникъ къ истинѣ философіи никакъ не способенъ. — Да, такъ было говорено. — А это одно не сильно ли противорѣчитъ нынѣшнимъ мнѣніямъ о томъ же предметѣ? — Конечно, сказалъ онъ. — Такъ не достаточно ли защитимъ мы то положеніе, что человѣкъ, по природѣ дѣйствительно любящій науку, стремится къ сущему и не останавливается на кажущейся сторонѣ множества недѣлимыхъ, но идетъ, не ослабѣвая и не оставляя своей любви — дотолѣ, B. пока природы того самаго, что̀ есть, не коснется тою частію души, которою свойственно касаться ея? а свойственно — частію ей сродною, которою сближаясь и соединяясь съ истинно сущимъ, она раждаетъ умъ и истину, познаетъ, живетъ истинною жизнію, питается, и такимъ образомъ освобождается отъ болѣзни рожденія; прежде же этого нѣтъ. — Весьма достаточно, сколько есть возможности, сказалъ онъ. — Такъ что же? такому человѣку естественно будетъ — любить ли какую-нибудь ложь, или, совершенно напротивъ, — ненавидѣть ее? — Ненавидѣть, сказалъ онъ. — А когда C. руководительницею бываетъ истина, — мы не скажемъ, думаю, что ее сопровождаетъ вереница золъ. — Какъ можно? — Но здравый и правый нравъ; — а за тѣмъ слѣдуетъ и разсудительность. — Правда, сказалъ онъ. — Впрочемъ, какая надобность снова возвращаться къ началу и устанавливать весь рядъ качествъ философской природы? Ты, вѣроятно, помнишь, что къ этому присоединялись — мужество, великодушіе, способность къ ученію, память. Потомъ ты ввязался, что каждый принужденъ будетъ D. согласиться съ тѣмъ, что̀ мы говоримъ, и оставивъ разсужденіе о предметѣ, обратилъ вниманіе на тѣхъ, о комъ шла рѣчь, и прибавилъ: каждый скажетъ, что однихъ между этими людьми находитъ безполезными, а многихъ зараженными всякаго рода зломъ. Наконецъ, мы стали искать причины этого соблазна и пришли къ настоящему разсужденію, отчего многіе изъ нихъ злы, а для сего снова ухватились за природу истинныхъ философовъ и по необходимости опредѣлили E. ее. — Такъ, сказалъ онъ. — Теперь, продолжалъ я, надобно разсмотрѣть порчу этой именно природы, какъ она у многихъ повредилась, — не коснувшись только немногаго — тѣхъ, которыхъ называютъ хотя и незлыми, однакожъ безполезными; 491. потомъ порчу, подражающую ей и принимающую на себя ея дѣло, и то, каковы бываютъ природы душъ, которыя, направляясь къ этому занятію недостойно и не по силамъ, и многократно погрѣшая, вездѣ и отъ всѣхъ навлекли на философію то мнѣніе, о какомъ ты говоришь. — Какія же порчи разумѣешь ты? спросилъ онъ. — Это, если будетъ для меня возможно, постараюсь раскрыть тебѣ, отвѣчалъ я. Въ томъ-то всякій, думаю, согласится, что природа, имѣющая все, сейчасъ же ей приписанное нами, чтобы быть природою B. совершенно философскою, рѣдко раждается и рѣдка бываетъ между людьми. Или не думаешь? — И очень. — А когда она рѣдка, — смотри, какъ многочисленно и велико все гибельное. — Что же именно? — До крайности удивительно слышать, что душу губитъ и отвлекаетъ отъ философіи каждое изъ тѣхъ свойствъ, которыя мы хвалили въ ея природѣ, — разумѣю мужество, разсудительность и все, что разсмотрѣли. C. — Странно слышать, сказалъ онъ. — Да еще сверхъ того, продолжалъ я, развращаютъ и отвлекаютъ ее всѣ такъ называемыя блага, — красота, богатство, крѣпость тѣла, сильное родство въ обществѣ и все тому подобное. Вообще — ты, конечно, понимаешь, что̀ я говорю. — Понимаю, сказалъ онъ, однакожъ охотно выслушалъ бы эти слова въ большей подробности. — Такъ обойми вѣрно все это, примолвилъ я, — и мое положеніе покажется тебѣ яснымъ, и ты не будешь почитать страннымъ то, что мною предположено. — Какъ же прикажешь? спросилъ онъ. — Относительно всякаго D. сѣмени или естественнаго произведенія, — растеніе ли то будетъ, или животное, — намъ извѣстно, отвѣчалъ я, что каждое изъ нихъ, не получивъ ни пищи, какая ему свойственна, ни воздуха, ни мѣста, — чѣмъ бываетъ крѣпче, тѣмъ въ бо́льшихъ нуждается потребностяхъ; ибо зло противуположнѣе добру, чѣмъ недобру. — Какже — Итакъ, естественно, думаю, что наилучшая природа, воспитанная болѣе чуждою пищею, выходитъ хуже плохой. — Естественно. — Не скажемъ ли же, Адимантъ, продолжалъ я, что и самыя даровитыя души, E. получивъ худое воспитаніе, становятся особенно худыми? Развѣ ты думаешь, что великія неправды и чистая злокачественность происходятъ отъ плохой, а не отъ превосходной природы, когда она испорчена пищею, и что природа слабая будетъ когда-нибудь причиною великихъ либо благъ, либо золъ? — Нѣтъ, я согласенъ съ тобою, сказалъ онъ. — Итакъ, если 492. положимъ, думаю, что природа философа получила надлежащее образованіе, то она необходимо возрастетъ во всякой добродѣтели; а когда, бывъ засѣяна и возращаема, питалась ненадлежащею пищею, — проявитъ всѣ противныя тому свойства, развѣ, можетъ быть, не поможетъ ли ей кто-нибудь изъ боговъ. Или и ты думаешь, какъ толпа, что нѣкоторые юноши бываютъ развращаемы софистами, и что софисты-развратители въ чемъ-либо, достойномъ вниманія, суть люди частные, а не тѣ, которые, говоря это, сами выдаютъ себя за B. великихъ софистовъ, и берутся — какъ юношей, такъ и стариковъ, какъ мужчинъ, такъ и женщинъ, воспитывать въ совершенствѣ и дѣлать ихъ такими, какими хотятъ[9]? — Когда же это? спросилъ онъ. — Тогда, отвѣчалъ я, когда, густыми массами засѣдая либо въ народныхъ сходкахъ, либо въ судилищахъ, либо въ театрахъ, либо въ лагеряхъ, либо въ какомъ иномъ многочисленномъ собраніи, они съ великимъ шумомъ C. однѣ изъ рѣчей или дѣлъ бранятъ, а другія хвалятъ, и какъ то, такъ и это сопровождаютъ слишкомъ сильными иногда криками, иногда рукоплесканіями. Къ тому же и стѣны и мѣсто, гдѣ они сходятся, усугубляютъ шумъ какъ порицаній ихъ, такъ и похвалъ. Въ такомъ сборищѣ юноша, просто сказать, какое, думаешь, получитъ расположеніе? или какое, частное его воспитаніе будетъ столь твердо, что, заливаемое такимъ порицаніемъ или похвалою, не увлечется потокомъ ихъ туда, куда они направляютъ его? Не станетъ D. ли питомецъ называть похвальнымъ и постыднымъ то же, что они, заниматься тѣмъ же, чѣмъ они, и не сдѣлается ли самъ такимъ же? — По всей необходимости, Сократъ, сказалъ онъ. — Однакожъ мы еще не упомянули о самой великой необходимости, замѣтилъ я. — О какой? спросилъ онъ. — О той, которую эти воспитатели и софисты, не употребляя убѣжденія, прилагаютъ къ слову самымъ дѣломъ. Развѣ ты не знаешь, что неубѣждающагося они наказываютъ безчестіемъ, деньгами и смертію? — И очень знаю, сказалъ онъ. — Итакъ, E. какой другой софистъ, или какія частныя рѣчи, противорѣча имъ, будутъ, думаешь, имѣть силу? — Думаю, никакой, отвѣчалъ онъ. — Конечно никакой, примолвилъ я. Да безумно было бы и рѣшаться на это; ибо нѣтъ, не было, и вовсе не будетъ[10] иного человѣческаго образа мыслей, относительно добродѣтели, кромѣ того, который внушается ихъ воспитаніемъ, другъ мой: божественнаго же, по пословицѣ, мы не коснемся[11]; ибо надобно твердо знать, что кто въ такомъ состояніи отъ общественныхъ формъ спасся, и остался какимъ 493. должно, того — говоря такъ, ты не худо скажешь — того спасло Божіе заступленіе[12]. — И мнѣ не иначе кажется, примолвилъ онъ. — Итакъ, кромѣ этого, пусть кажется тебѣ еще вотъ что, продолжалъ я. — Что такое? — Каждое изъ частныхъ наемныхъ лицъ, которыхъ сами же они называютъ софистами и почитаютъ своими соревнователями, преподаетъ не иное что, какъ ученіе толпы, произносимое въ ея собраніяхъ, и называетъ ея мудростію. Это такъ, какъ еслибы кто изучалъ наклонности и пожеланія огромнаго и сильнаго, откормленнаго звѣря, B. какимъ образомъ подходить къ нему и касаться его, когда дѣлается онъ раздражительнымъ или кроткимъ, и отъ чего, какіе, при каждомъ случаѣ, обыкновенно издаетъ онъ звуки, и отъ какихъ, произносимыхъ другими звуковъ, укрощается и свирѣпѣетъ; изучивъ же все это чрезъ обхожденіе съ нимъ и чрезъ долговременный опытъ, назвалъ бы свое знаніе мудростію и, составивъ его въ видѣ искуства, обратился бы къ школьному преподаванію его; на самомъ дѣлѣ онъ вовсе не зналъ бы, что̀ въ этихъ ученіяхъ и пожеланіяхъ похвально или постыдно, хорошо или худо, справедливо или несправедливо, но все сіе опредѣлялъ бы мнѣніями C. огромнаго животнаго, называя добромъ, что̀ ему пріятно, а зломъ — на что оно досадуетъ, другаго же понятія не имѣлъ бы объ этомъ, и необходимое почиталъ бы справедливымъ и похвальнымъ, а какъ много на самомъ дѣлѣ различія между природою необходимаго и природою добраго, того и самъ не видѣлъ бы, и другому бы показать не могъ. Ради Зевса! будучи такимъ-то, не показался ли бы онъ тебѣ страшнымъ учителемъ? — Показался бы, сказалъ онъ. — Отличается ли отъ него, по твоему мнѣнію, тотъ, кто мудрость поставляетъ D. въ наблюденіи надъ наклонностію и удовольствіями многихъ и разнохарактерныхъ людей въ собраніи — относительно ли то живописи, или музыки, или самыхъ рѣчей политическихъ? ибо кто вступаетъ съ ними въ сношеніе, показывая имъ или поэму, или иное произведеніе, либо оказывая услугу обществу, и отдается на судъ этой толпы, того нудитъ крайняя, или такъ называемая діомидовская[13] необходимость — дѣлать именно то, что̀ они похвалили бы. А что это по-истинѣ и хорошее и похвальное дѣло, — ты когда-нибудь слышалъ уже отъ кого-либо причину на то не смѣшную. — Нѣтъ, я думаю, что и не услышу, сказалъ онъ. — Такъ понявъ все это, вспомни о E. слѣдующемъ. Само ли прекрасное, а не многія прекрасныя вещи, или, само ли отдѣльное, а не многія отдѣльныя вещи, толпа допуститъ и признаетъ бытіемъ? — Всего менѣе, 494. сказалъ онъ. — Слѣдовательно, толпѣ невозможно быть философскою? сказалъ я. — Невозможно. — И людей философствующихъ, стало-быть, она необходимо порицаетъ? — Необходимо. — Равно какъ порицаютъ ихъ и тѣ частныя лица, которыя, обращаясь съ народомъ, желаютъ ему нравиться? — Явно. — Въ такихъ обстоятельствахъ какое видишь ты спасеніе философской природѣ, чтобы, оставаясь при своихъ занятіяхъ, дойти ей до конца? Понимай это изъ прежняго. Вѣдь мы уже согласились, B. что этой природѣ свойственны любознательность, память, мужество, великолѣпіе. — Да. — Такъ не будетъ ли такой вдругъ первымъ изъ всѣхъ между дѣтьми[14]: особенно если тѣло его устроится соотвѣтственно душѣ? — Какъ не будетъ? сказалъ онъ. — И когда, я думаю, состарѣется онъ, тогда захотятъ воспользоваться имъ въ своихъ дѣлахъ и ближніе и граждане. — C. Какъ не воспользоваться? — Стало-быть, будутъ униженно и съ почтеніемъ просить его, предваряя и заискивая будущую его силу. — Такъ обыкновенно бываетъ, сказалъ онъ. — Что же, думаешь, спросилъ я, сдѣлаетъ такой человѣкъ въ подобныхъ обстоятельствахъ, — особенно если, кромѣ того, случится ему быть гражданиномъ великаго города[15], богатымъ, благороднымъ, да еще благообразнымъ и высокимъ? не исполнится ли онъ чрезвычайной надежды, что, въ качествѣ вождя, будетъ способенъ управлять дѣлами Эллиновъ и варваровъ, и D. чрезъ то высоко возмечтаетъ о себѣ, безумно надмѣваясь своею фигурою и суетными представленіями? — И очень, сказалъ онъ. — Но если тогда, какъ онъ такимъ образомъ настроенъ, кто-нибудь тихонько подойдетъ къ нему и скажетъ правду, что у него нѣтъ ума, а умъ ему нуженъ, и онъ пріобрѣтается лишь тогда, когда помогаютъ пріобрѣсть его, — легко ли будетъ, думаешь, выслушать ему столь непріятное слово? — Далеко до того, отвѣчалъ онъ. — А еслибы ужъ, продолжалъ я, благодаря хорошей своей природѣ и внимательности къ E. рѣчамъ, онъ сколько-нибудь и одумался, склонился и направился къ философіи, — какъ, думаемъ мы, поступятъ тѣ, которые пришли теперь къ мысли, что польза отъ него и дружба его — потеряны? Не будутъ ли они все дѣлать и говорить ему, чтобы онъ не вѣрилъ, а когда уже повѣрилъ, — чтобы не въ силахъ былъ осуществить свое желаніе, строя для того замыслы частно и перенося ихъ въ народныя собранія? — Весьма необходимо, сказалъ онъ. — Итакъ, можно ли ему какъ-нибудь философствовать? — Не очень. — Вотъ же видишь, 495. примолвилъ я, мы нехудо сказали, что и самыя выгоды философской природы, когда она дурно воспитывается, нѣкоторымъ образомъ служатъ причиною того, что ея назначеніе не достигается, какъ и назначеніе такъ называемыхъ благъ — богатства и всѣхъ предметовъ этого рода? — Конечно нехудо; мы сказали вѣрно, отвѣчалъ онъ. — Такова-то гибель, почтеннѣйшій, продолжалъ я; такъ-то велико и обширно B. поврежденіе даже лучшей природы для превосходной дѣятельности, хотя эта природа, какъ сказано, и рѣдка. Отъ такихъ-то людей и для городовъ и для частныхъ лицъ проистекаетъ какъ величайшее зло, такъ и добро, если они къ тому стремятся: слабая же природа никогда и никому — ни частному лицу, ни городу, не сдѣлаетъ ничего великаго. — Весьма справедливо, сказалъ онъ. — И эти люди, выступивъ изъ той колеи, изъ которой C. выступать имъ особенно не слѣдовало[16], оставляютъ философію сухою и несовершенною и ведутъ жизнь имъ несвойственную и неистинную; а къ философіи, между тѣмъ, лишившейся родства, приступаютъ другіе, недостойные, и срамятъ ее, подвергаютъ укоризнамъ; — и тогда, какъ и ты сказалъ, порицатели порицаютъ ее за то, что изъ людей, занимающихся ею, одни ничего не стоютъ, а другіе — и такихъ много — заслуживаютъ величайшихъ золъ. — Да, это дѣйствительно говорятъ, отвѣчалъ онъ. — И справедливо говорятъ, примолвилъ я; ибо иные человѣчишки, видя, что эта область осталась пустою, а между D. тѣмъ она полна прекрасныхъ именъ и украшеній, съ радостію перескакиваютъ въ нее изъ области искуствъ, ищутъ убѣжища въ ея святилищѣ, вырвавшись будто изъ-подъ замка; и скрываются въ немъ всегда по своему искуству самые хвастливые. Не смотря однакожъ на то, что философія подвергается такой участи, достоинство ея, сравнительно съ другими искуствами, остается возвышеннѣйшимъ, а многіе приступающіе къ ней, между тѣмъ, при несовершенствѣ своей природы, съ одной стороны, отъ искуства и мастерства чувствуютъ E. поврежденіе въ тѣлѣ, съ другой — отъ рукодѣлья, испытываютъ разслабленіе и оцѣпенѣніе души[17]. Не необходимо ли? — И очень, сказалъ онъ. — Итакъ, кажется ли тебѣ, продолжалъ я, что они, если посмотрѣть, отличаются отъ выпущеннаго недавно изъ тюрьмы лысаго и маленькаго кузнеца, который, наживъ денегъ, вымылся въ банѣ, надѣлъ новое платье, — нарядился, какъ женихъ, и, пользуясь бѣдностію и отсутствіемъ господина, хочетъ жениться на его дочери? — 496. Немного различія, сказалъ онъ. — Подумай, какихъ дѣтей должны родить подобные люди? не смѣшанной ли и худой породы? — Весьма необходимо. — Что же? если приступаютъ къ воспитанію люди, нестоющіе воспитанія, и пользуются имъ не по достоинству, — какія, скажемъ, родятся отъ нихъ помыслы и мнѣнія? Не правда ли, что изъ устъ ихъ услышишь только софизмы и ничего искренняго, ничего достойно держащагося мысли истинной[18]? — Безъ сомнѣнія, сказалъ онъ. — Слишкомъ же мало, Адимантъ, остается тѣхъ, продолжалъ B. я, которые достойно занимаются философіею. Это — или благородное, хорошо воспитанное сердце, но попавшееся въ ссылку, и вдали отъ отравляющихъ его людей, по своей природѣ, остающееся вѣрнымъ философіи; или великая душа, родившаяся въ маломъ городѣ и съ презрѣніемъ взирающая на дѣла городскія; или, можетъ быть, еще небольшое число тѣхъ, которые, при хорошихъ дарованіяхъ, справедливо пренебрегши другое искуство, обратились къ философіи. Можетъ также удерживать при ней и узда нашего друга Ѳеага[19]; ибо C. въ Ѳеагѣ все настроено такъ, чтобы удалиться отъ философіи, и только болѣзненность тѣла удерживаетъ его и отталкиваетъ отъ дѣлъ политическихъ. О нашемъ же божественномъ знаменіи не стоитъ говорить; ибо этого, вѣроятно, ни съ кѣмъ изъ прежнихъ людей не бывало[20]. И изъ тѣхъ немногихъ, кто ощущалъ и ощущаетъ, какъ пріятно и блаженно это занятіе, и достаточно усматриваетъ безуміе толпы, среди которой, можно сказать, ничего не совершишь для дѣлъ городскихъ здраваго, среди которой нельзя даже быть и въ союзѣ съ человѣкомъ, чтобы сохраниться, идя вмѣстѣ съ нимъ на D. помощь людямъ справедливымъ, среди которой, напротивъ, человѣкъ, будто попавъ въ общество звѣрей, и не хочетъ обижать другихъ вмѣстѣ съ ними, и не можетъ одинъ противустоять неистовству всѣхъ ихъ, и прежде чѣмъ успѣетъ оказать пользу городу или друзьямъ, оказывается безполезнымъ для себя и для другихъ: тотъ, обсуживая все это, сохраняетъ спокойствіе и дѣлаетъ свое дѣло, подобно человѣку, который отъ града и вздымаемаго вѣтромъ бурнаго вихря спрятался подъ стѣною; тотъ, смотря, какъ исполняются беззаконій другіе, радъ, если самъ остается чистымъ отъ неправдыE. и дѣлъ беззаконныхъ, и проводя такимъ образомъ здѣшнюю жизнь, съ прекрасною надеждою, весело и кротко ожидаетъ своего исхода. — Да, конечно, онъ можетъ дождаться исхода, 497. не совершивъ и самомалѣйшаго дѣла, сказалъ онъ. — Не совершивъ и величайшаго, примолвилъ я, если попалъ не въ пригодное себѣ правленіе; ибо только въ пригодномъ особенно возвеличится онъ и, вмѣстѣ съ дѣлами частными, спасетъ общественныя.
Итакъ, о философіи, отчего подвергается она порицанію и что порицаютъ ее несправедливо, сказали мы, кажется, довольно, если ты не скажешь еще чего-нибудь. — Я-то ничего болѣе не скажу объ этомъ, примолвилъ онъ: но которое изъ B. существующихъ нынѣ правленій называешь ты для философіи пригоднѣйшимъ? — Никотораго, отвѣчалъ я, и докажу, что ни одно изъ нынѣшнихъ учрежденій городской власти не достойно природы философской; — оттого-то они и извращаются, и мѣняются. Какъ чужеземное сѣмя, посѣянное на другой почвѣ, будучи условливаемо ею, обыкновенно перераждается въ туземное: такъ и этотъ родъ не удерживаетъ теперь своей силы, но переходитъ въ чуждый видъ. Когда C. же получитъ онъ правительство наилучшее, такъ какъ и самъ есть предметъ наилучшій; тогда откроется, что онъ былъ чѣмъ-то по-истинѣ божественнымъ, а прочія природы и упражненія — человѣческими. Явно, что послѣ сего ты спросишь: что это за правленіе? — Не узналъ, сказалъ онъ; я хотѣлъ спросить не о томъ, а вотъ о чемъ: то ли это правленіе, которое раскрывали мы, устрояя городъ, или иное? — Что касается до иныхъ, — то, отвѣчалъ я. Это самое D. сказано было и тогда, — что, то-есть, въ городѣ всегда долженъ сохраняться тотъ же характеръ правленія, который имѣлъ въ виду ты, законодатель, когда излагалъ законы. — Да, было сказано, примолвилъ онъ. — Но въ то время это не было достаточно раскрыто, сказалъ я; такъ какъ вы, предзанятые опасеніемъ, объявили, что изслѣдованіе такого предмета будетъ продолжительно и трудно; а между тѣмъ разсмотрѣть и прочее тоже нелегко. — Что прочее? — Какимъ образомъ сдѣлать, чтобы городъ, принимаясь за философію, не погибъ; ибо все великое опасно, и прекрасное, по пословицѣ, дѣйствительно трудно. — Однакожъ, если объяснишь E. это, то закончишь изслѣдованіе, сказалъ онъ. — Въ нехотѣніи препятствія не будетъ, примолвилъ я, а развѣ въ безсиліи. Въ настоящемъ случаѣ ты, по крайней мѣрѣ, испытаешь мое рвеніе. Смотри даже теперь, какъ ревностно и безбоязненно я скажу, что противнымъ, а не нынѣшнимъ способомъ городъ долженъ взяться за это дѣло. — Какимъ? — Нынѣ, сказалъ я, и мальчики, принимающіеся за него съ самаго дѣтства, занимаются имъ между дѣлами экономіи и торговли; приблизившись же къ труднѣйшей его части, они 498. оставляютъ свое занятіе, какбы сдѣлались уже великими философами (говорю о труднѣйшей части въ отношеніи къ слову). А впослѣдствіи, если, по приглашенію другихъ, занимающихся тѣмъ дѣломъ, они и соглашаются быть слушателями, то за великое почитаютъ, когда думаютъ, что надобно упражняться въ этомъ между дѣломъ; къ старости же, исключая немногихъ, угасаютъ гораздо скорѣе Гераклитова солнца, и уже снова не воспламеняются. — Но какъ же должно? спросилъ B. онъ. — Мальчики и дѣти къ дѣтскому образованію[21] и философіи должны приступать совершенно противнымъ образомъ: имъ нужно сперва приготовить орудіе для философствованія, и потому особенно заботиться о тѣлѣ, пока оно растетъ и развивается. Потомъ, въ дальнѣйшемъ возрастѣ, въ которомъ начинаетъ усовершаться душа, надобно напрягать ее упражненіями. А какъ скоро замѣтенъ будетъ упадокъ силъ, C. и эти люди станутъ внѣ гражданскихъ и воинскихъ обязанностей, — они должны уже пастись безъ пастуховъ[22] и, если хотятъ жить счастливо, по прожитіи же получить приличный жребій тамъ, то обязаны ничего другаго не совершать, развѣ между дѣломъ. — Ты, кажется, въ самомъ дѣлѣ серьезно говоришь, Сократъ, сказалъ онъ; но я думаю, что многіе изъ слышащихъ это стали бы еще серьезнѣе противорѣчить тебѣ и никакъ не повѣрили бы, начиная съ Тразимаха. — Не D. ссорь меня съ Тразимахомъ, сказалъ я; мы новые друзья, да и прежде не были врагами. Вѣдь мы не оставимъ ничего безъ испытанія, пока не убѣдимъ и этого и другихъ, и не успѣемъ въ чемъ-нибудь относительно той жизни, въ которую снова родившись, заведемъ тотъ же разговоръ. — Не на долгое же время откладываешь ты[23] сказалъ онъ. — даже ни на какое, примолвилъ я, если сравнивать его со всѣмъ. Что этимъ словамъ не вѣритъ толпа, — удивляться нечему. Вѣдь она никогда не видала того, о чемъ теперь говорится, и скорѣе думаетъ, E. что подобныя слова составляются одно съ другимъ умышленно, а не соединяются сами собою, какъ теперь; она не видывала и человѣка, носящаго въ себѣ образъ и подобіе добродѣтели, и какъ дѣломъ, такъ и словомъ достигшаго до возможнаго совершенства, да еще господствующаго надъ такимъ же городомъ, 499. — не видывала никогда, ни одного ни многихъ[24]. Или думаешь? — Нѣтъ. — Она не довольно также вслушивалась, почтеннѣйшій, въ прекрасныя и свободныя разсужденія, усильно и всячески направляемыя къ познанію истины и издали раскланивающіяся съ разсужденіями хвастливыми и спорными, имѣющими въ виду не болѣе, какъ славу и словопреніе и въ судахъ, и въ частныхъ собраніяхъ. — И это тоже нѣтъ, сказалъ онъ. — Посему-то, продолжалъ B. я, предвидя тогда это, мы хотя и робко, однакожъ, побуждаемые истиною, говорили, что ни городъ, ни правительство, ни даже человѣкъ — никогда не будутъ совершенными, пока не наступитъ необходимость, хочешь не хочешь, пещись о городѣ и заставить его слушаться тѣхъ немногихъ и нехудыхъ философовъ, которые теперь называются людьми безполезными, или пока либо въ дѣтей, принадлежащихъ владычествующимъ нынѣ и царствующимъ лицамъ, либо въ самыя эти лица, по какому-нибудь божественному вдохновенію, не внѣдрится истинная любовь къ истинной философіи. C. Доказывать неосуществимость того либо другаго положенія, или обоихъ вмѣстѣ, я не приписываю себѣ никакого основанія; ибо чрезъ это мы были бы справедливо осмѣяны, что напрасно говоримъ о дѣлѣ, походящемъ на одно желаніе. Не такъ ли? — Такъ. — Поэтому, если людямъ, въ философіи высокимъ, либо приходилось въ безпредѣльномъ прошедшемъ времени, либо приходится теперь въ какой-нибудь варварской странѣ, — далеко внѣ круга нашего созерцанія, либо D. придется въ будущемъ по необходимости пещись о городѣ; то мы готовы спорить, что сказанное правительство дѣйствительно было, есть и будетъ, какъ скоро надъ городомъ владычествуетъ сама муза; ибо это не невозможно, и мы говоримъ не невозможное, а только признаемъ это труднымъ. — Да и мнѣ то же кажется, сказалъ онъ. — А толпѣ, спросилъ я, не кажется, говоришь? — Можетъ быть, отвѣчалъ онъ. — Ахъ, E. почтеннѣйшій! примолвилъ я, не обвиняй такъ слишкомъ толпы; вѣдь она измѣнитъ свое мнѣніе, если ты, не споря съ нею, но кротко защищая любознательность отъ нареканій, покажешь, какихъ разумѣешь философовъ, и опредѣлишь, какъ недавно, 500. природу ихъ и занятіе, чтобы она не думала, будто говорится о тѣхъ, которыхъ сама разумѣетъ. Если же таково будетъ ея созерцаніе; то скажешь ли, что она не приметъ другаго мнѣнія и не дастъ другихъ отвѣтовъ? Или ты думаешь, что кто-нибудь досадуетъ на человѣка недосадливаго, либо ненавидитъ не ненавидящаго — чуждаго ненависти и кроткаго? Я напередъ говорю тебѣ, что такой тяжелый нравъ встрѣчается, повидимому, въ какихъ-нибудь немногихъ людяхъ, а не въ толпѣ. — И я именно то же думаю, примолвилъ B. онъ. — Не одинаково ли со мною думаешь ты и о томъ, что виновниками враждебнаго расположенія толпы къ философіи бываютъ внѣшніе, которые, вторгаясь въ это, неподходящее къ нимъ дѣло, порицаютъ философовъ, ведутъ себя съ ними презрительно и говорятъ объ этихъ людяхъ, будто они поступаютъ несогласно съ философіею. — Конечно, сказалъ онъ. — А философу между тѣмъ, Адимантъ, если онъ устремилъ C. мысль на истинно-сущее, вѣдь и некогда смотрѣть внизъ, — на дѣла человѣческія и, борясь съ ними, исполняться ненавистію и огорченіями: обозрѣвая и созерцая что̀ бы то ни было стройное, никогда неизмѣняющееся, ненаносящее и нетерпящее вреда, все существующее чинно и основательно, подобные люди подражаютъ этому и, сколько возможно, уподобляются. Или думаешь, что есть какое-нибудь средство не подражать тому, съ чѣмъ охотно обращаешься? — Невозможно, D. сказалъ онъ. — Такъ философъ, обращаясь съ божественнымъ и добропорядочнымъ, дѣлается, сколько это возможно человѣку, добропорядочнымъ и божественнымъ, хотя между всѣми такими людьми велико различіе. — Безъ сомнѣнія. — Поэтому, еслибы философу настояла какая-нибудь необходимость, сказалъ я, — то, что̀ онъ тамъ видитъ, постараться частно и публично внести въ нравы людей, а не себя одного образовать, — худымъ ли, думаешь, былъ бы онъ художникомъ разсудительности, справедливости и всякой гражданской добродѣтели? — Всего менѣе, отвѣчалъ онъ. — Но если толпа услышитъ, что мы говоримъ о ней правду, то E. разсердится ли на философовъ и повѣритъ ли, когда мы скажемъ, что городъ не иначе можетъ благоденствовать, какъ если нарисуютъ его живописцы, пользуясь божественнымъ оригиналомъ? — Не разсердится, сказалъ онъ, если услышитъ. Но о какомъ способѣ рисованья говоришь ты? — Взявъ, какбы доску, городъ и нравы людей, отвѣчалъ я, 501. они сперва пожелаютъ сдѣлать ее чистою; а это не очень легко, и тутъ, знаешь, они будутъ отличаться отъ другихъ тѣмъ, что не тронутъ ни частнаго лица, на города, и не будутъ писать законовъ, прежде чѣмъ или получатъ[25], или сами сдѣлаютъ ту доску чистою. — Да и справедливо, сказалъ онъ. — Послѣ этого не будутъ ли, думаешь, писать образъ правительства? — Почему не писать? — Затѣмъ, приступая къ работѣ, они, думаю, будутъ то и дѣло поглядывать туда и B. сюда, съ одной стороны — на сущность правды, красоты, разсудительности и на все такое, съ другой — на это самое въ людяхъ, и изъ смѣси, изъ сочетанія ихъ занятій сдѣлаютъ подобіе человѣка, примѣняясь къ тому, что́ и Омиръ нашелъ у людей врожденное и назвалъ боговиднымъ и богоподобнымъ[26]. — Справедливо, сказалъ онъ. — И одно, думаю, станутъ они смывать, а другое снова наводить, пока человѣческихъ C. нравовъ не сдѣлаютъ, сколько могутъ, особенно боголюбезными. — Это была бы прекраснѣйшая живопись, сказалъ онъ. — Такъ убѣдимъ ли мы сколько-нибудь тѣхъ, спросилъ я, которые, какъ ты говорилъ, готовы устремиться на насъ за то, что таковъ хваленый нами тогда живописецъ правительствъ, негодуя изъ-за него, что мы ввѣряли ему города? слыша теперешнія наши слова, сдѣлаются ли они болѣе кроткими? — Конечно, сказалъ онъ, если разсудительны. — Да и что возразятъ D. они? неужели то, что философы — не любители сущаго и истины? — Это было бы совершенно нелѣпо, сказалъ онъ. — Или то, что собственная ихъ природа, которую мы разсмотрѣли, не наилучшая? — И этого не возразятъ. — Что же? такая природа, упражняемая надлежащимъ дѣломъ, не будетъ ли совершенно доброю и философскою, больше чѣмъ другая? Или такими назовутъ скорѣе тѣхъ, которыхъ мы E. отдѣлили? — Невѣроятно. — Будутъ ли они еще злиться на насъ за тѣ слова, что пока городъ не станетъ подъ власть рода философскаго, — не отдохнуть отъ золъ ни городу, ни гражданамъ, и что правительство, которое мы изображаемъ словомъ, не закончится дѣломъ? — Можетъ быть, не много, сказалъ онъ. — А хочешь ли, спросилъ я, мы скажемъ, что они не немного будутъ злы, но совершенно усмирятся и убѣдятся, такъ что, если не отъ чего другаго, то согласятся 502. отъ стыда? — И очень, сказалъ онъ. — Пусть же будутъ они убѣждены въ этомъ, продолжалъ я: но кто усомнится въ томъ, что у царей и властителей могутъ раждаться дѣти съ природою философскою? — Никто, сказалъ онъ. — А скажетъ ли кто-нибудь, что родившись, они по крайней необходимости испортятся? B. Что трудно имъ сохраниться, — въ томъ согласны и мы; но что во всѣ времена изъ всѣхъ ихъ никогда не сохранился ни одинъ, — найдется ли кто, сомнѣвающійся въ этомъ? — Какъ найтись? — А одинъ достаточенъ, продолжалъ я, если городъ будетъ послушенъ ему, чтобы совершить все, нынѣ невѣроятное. — Достаточенъ, сказалъ онъ. — Вѣдь когда правитель, примолвилъ я, даетъ законы и должности, которыя разсмотрѣны нами, — гражданамъ нельзя не хотѣть исполнять ихъ. — Никакимъ образомъ. — Но удивительно ли и не возможно ли, чтобы кажущееся намъ показалось и другимъ? C. — Я-то не думаю, сказалъ онъ. — А мы прежде, думаю, достаточно разсмотрѣли, что самое-то лучшее есть возможное. — Достаточно. — Итакъ теперь, какъ видно, приходится намъ сказать о законодательствѣ, что то прекрасно, что̀ мы говоримъ, еслибы это сдѣлалось; но сдѣлаться этому трудно, хотя и не невозможно. — Да, приходится, сказалъ онъ. —
Такъ какъ это не безъ труда доведено до конца, то надобно высказать остающееся за тѣмъ, — какимъ образомъ и D. изъ среды какихъ наукъ или занятій произойдутъ хранители государства и въ какомъ возрастѣ долженъ браться за каждое дѣло каждый изъ нихъ. — Конечно, надобно высказать, примолвилъ онъ. — Моя уловка не послужила мнѣ ни къ чему, сказалъ я, что прежде пропущено мною трудное дѣло избранія женъ, дѣторожденія и поставленія правителей — въ той мысли, что это предметъ щекотливый и съ трудомъ осуществимый, хотя совершенно истинный; ибо теперь тѣмъ не E. менѣе настала надобность разсмотрѣть его. Впрочемъ, о женахъ и дѣтяхъ кончено; а что касается правителей, то къ этому надобно приступить какбы сначала. Мы же говорили, если помнишь, что, испытываемые удовольствіями и скорбями, они должны являться какъ любители своего 503. города, и этого убѣжденія не отвергать ни въ трудахъ, ни въ страхѣ, ни въ какой другой превратности: напротивъ, безсильнаго въ этомъ отношеніи слѣдуетъ отставлять, избирать же вездѣ неукоризненнаго, какъ испытанное огнемъ золото, — и такого ставить правителемъ, такому давать почести и награды въ жизни и по смерти. Такое нѣчто говорили мы, уклоняя слово съ прямаго пути и прикрывая его, изъ опасенія двинуть то, что представляется теперь. — Ты весьма справедливо B. говоришь, замѣтилъ онъ; я дѣйствительно помню. — Такъ вотъ тогда, другъ мой, примолвилъ я, у меня не было смѣлости сказать, что теперь; теперь я позволяю себѣ смѣлость положить, что точнѣйшими стражами надобно поставлять философовъ. — Положимъ, сказалъ онъ. — Подумай же, какъ, повидимому, мало будетъ ихъ у тебя; ибо, судя по нашему изслѣдованію, — какова должна быть ихъ природа, части ея обыкновенно рѣдко C. прираждаются вмѣстѣ, но почти всегда бываютъ разсѣяны. — Какъ ты говоришь? спросилъ онъ. — Ученые, памятливые, живые, быстрые, и всѣ подобные тому, будучи отважными или, по образу мыслей, возвышенными, не хотятъ, знаешь, въ то же время жить скромно, тихо и постоянно, но увлекаются быстротою, куда случится, и все постоянство ихъ исчезаетъ. — Ты правду говоришь, сказалъ онъ. — Постоянные же и нелегко D. мѣняющіеся нравы, къ которымъ можно бы имѣть болѣе довѣрія, и которые на войнѣ не колеблются страхомъ, когда нужно предпринять подобные труды, такими же опять бываютъ и въ отношеніи къ наукамъ — неподвижными и для познаній невоспріимчивыми, какбы оцѣпенѣлыми, — отягощаются сномъ и зѣваютъ. — Это такъ, сказалъ онъ. — А мы сказали вѣдь, что правитель долженъ вполнѣ имѣть то и другое; иначе же не слѣдуетъ давать ему ни особенно точнаго воспитанія, ни почестей, ни власти. — Правильно, сказалъ онъ. — Итакъ, не рѣдкое ли это будетъ явленіе? — Какъ не рѣдкое? E. — Стало-быть, надобно испытать его трудами, страхомъ и удовольствіями, какъ мы и тогда говорили; а о чемъ тогда умолчали, скажемъ теперь, что, то-есть, надобно упражнять его во многихъ наукахъ, наблюдая, въ состояніи ли будетъ[27] природа его выдержать важнѣйшія изъ нихъ, или она оробѣетъ, 504. какъ робѣютъ люди и въ другихъ случаяхъ. — Да и слѣдуетъ-таки такъ наблюдать, сказалъ онъ. Но какія науки называешь ты важнѣйшими? — Вѣроятно, помнишь, отвѣчалъ я, что, различивъ три вида души[28], мы согласились касательно справедливости, разсудительности, мужества и мудрости, что такое каждая изъ этихъ добродѣтелей. — Еслибы не помнилъ, сказалъ онъ, то не въ правѣ былъ бы слушать и B. дальнѣйшее. — А помнишь ли, что̀ сказано было предъ тѣмъ? — Что именно? — Мы говорили, кажется, что для возможно лучшаго разсмотрѣнія ихъ есть другой путь, дальнѣйшій, который еслибы пройти, — онѣ сдѣлались бы явными. Впрочемъ, доказательства на то, что̀ сказано прежде, довольно приложимы, чтобы имъ слѣдовать. Вы положили, что сказанное тогда было достаточно, и хотя тогдашнимъ словамъ, какъ мнѣ казалось, недоставало точности, однакожъ рѣшить, нравятся ли они вамъ, могли только вы. — Но мнѣ-то представлялись они сообразными, сказалъ онъ; такъ я думалъ, что — и другимъ. — Между тѣмъ, мѣра подобныхъ вещей, другъ мой, C. продолжалъ я, если хоть немного не соотвѣтствуетъ сущности, бываетъ не очень сообразною, ибо ничто несовершенное ничему не можетъ быть мѣрою, хотя инымъ что-нибудь такое иногда кажется и достаточнымъ, такъ что своихъ изслѣдованій они далѣе уже не простираютъ. — Конечно, сказалъ онъ; предавшись нерадѣнію, многіе страдаютъ этимъ. — А такая-то страсть, замѣтилъ я, всего менѣе должна находиться въ стражѣ города и законовъ. — Справедливо, сказалъ онъ. — Стало-быть, ему, другъ мой, примолвилъ я, надобно идти D. путемъ длиннѣйшимъ и труды свои направлять не менѣе къ ученію, какъ и къ гимнастикѣ; а иначе, какъ я сейчасъ сказалъ, важнѣйшей и особенно нужной науки никогда не доведетъ онъ до конца. — Такъ развѣ не это, спросилъ онъ, — самое важное? развѣ есть еще нѣчто больше справедливости и того, о чемъ мы разсуждали? — Да, больше, отвѣчалъ я: и эти самыя добродѣтели надобно созерцать не какъ теперь, въ очертаніи, а въ совершеннѣйшей отдѣлкѣ; иначе не смѣшно ли усиливаться все дѣлать для другихъ, маловажныхъ вещей, E. чтобы онѣ были самыми обработанными и чистыми, а о важнѣйшихъ думать, что онѣ недостойны величайшей тщательности? — Чрезвычайно достойная мысль[29], сказалъ онъ. Думаешь ли однако, что тебя отпустятъ, не спросивши: что такое — важнѣйшая наука, и о чемъ она, по твоему мнѣнію? — Не думаю, отвѣчалъ я; спрашивай, — хотя ты, конечно, нерѣдко слыхалъ объ этомъ, только теперь либо не помнишь, либо 505. умышляешь своимъ возраженіемъ затруднить меня: я предполагаю больше это послѣднее; ибо что важнѣйшая-то наука есть идея добра[30] отъ участія которой бываетъ и правда, и все полезное и выгодное, — ты слыхалъ многократно, да и теперь почти понимаешь, что объ этомъ намѣренъ я говорить, равно какъ о томъ, что мы достаточно не знаемъ ея; а если не знаемъ, то безъ нея, сколь бы ни хорошо знали прочее, будь увѣренъ, не получимъ никакой пользы, — все равно, какъ еслибы пріобрѣли что-нибудь безъ добра. Думаешь ли, что B. много значитъ — пріобрѣсть всякое стяжаніе безъ стяжанія добраго, или, все другое разумѣть, а что такое — красота и добро, не разумѣть? — Я-то, клянусь Зевсомъ, не думаю, сказалъ онъ. — Тебѣ извѣстно даже и то, что черни добромъ кажется удовольствіе, а людямъ изящнымъ разумѣніе[31]. — Какъ не казаться? — И признающіе это, другъ мой, не могутъ сказать, какое разумѣніе, но принуждены бываютъ наконецъ назвать его разумѣніемъ добра. — Довольно смѣшно, сказалъ онъ. — Да какъ не смѣшно, примолвилъ я, если, упрекая насъ, что мы C. не знаемъ добра, говорятъ намъ опять, какъ знающимъ его? Они называютъ самое добро разумѣніемъ добра[32], какъ будто мы понимаемъ, что высказывается ими, когда произносится добро только по имени. — Весьма справедливо, сказалъ онъ. — Что же? тѣ-то, которые добро опредѣляютъ удовольствіемъ, въ меньшемъ ли, думаешь, находятся заблужденіи, чѣмъ другіе? Не принуждены ли и эти признаться, что удовольствія у нихъ — зло[33]? — Да и очень. — Такъ имъ слѣдуетъ, думаю, согласиться, что добро и зло — тожественны. Не правда ли? — D. Что же болѣе? — Стало-быть, не явно ли, что недоумѣнія касательно добра велики и многочисленны? — Какже. — Но что? не явно ли опять и то, что справедливое и прекрасное, хотя и не сущее, а кажущееся, избирается однакожъ многими, многими дѣлается, пріобрѣтается и преслѣдуется[34]; а пріобрѣтеніе кажущагося добра ни для кого не бываетъ еще достаточно: всѣ ищутъ блага сущаго, мнѣніемъ же здѣсь всякій пренебрегаетъ. E. — И очень, сказалъ онъ. — Такъ касательно блага, которое преслѣдуетъ всякая душа и для котораго все дѣлаетъ, гадая о какомъ-то его бытіи, но недоумѣвая и не имѣя силъ достаточно понять, что такое оно, ни обнять его твердою вѣрою, какъ другіе предметы, отчего не достигаетъ и прочихъ благъ, еслибы что было полезно ей, — касательно такого-то и столь 506. великаго блага должны, скажемъ такъ, слѣпотствовать даже тѣ наилучшіе люди въ городѣ, которымъ мы намѣрены ввѣрить все. — Всего менѣе, сказалъ онъ. — Поэтому думаю, продолжалъ я, что справедливость и красота, если не будетъ извѣстно, почему онѣ добры, не найдутъ себѣ значительно достойнаго стража въ томъ, кто не знаетъ добра; даже предсказываю, что никто напередъ и не узнаетъ ихъ достаточно. — Да B. и хорошо предсказываешь, сказалъ онъ. — Не тогда ли государство будетъ у насъ совершенно устроено, когда станетъ смотрѣть за нимъ такой стражъ, который знатокъ въ этомъ? — Необходимо, сказалъ онъ. Но ты-то, Сократъ, знаніемъ ли называешь добро, или удовольствіемъ, или чѣмъ другимъ кромѣ этого? — Охъ ты прекрасный человѣкъ! воскликнулъ я; знаю и давно извѣстно, что тебя не удовлетворитъ нравящееся въ этомъ отношеніи другимъ. — Да вѣдь и несправедливо, мнѣ кажется, Сократъ, примолвилъ онъ, мочь высказывать сомнѣнія другихъ, а своего не высказывать, когда я C. столько времени занимался этимъ. — Что же? спросилъ я: справедливымъ ли кажется тебѣ, чтобы кто-нибудь говорилъ, какъ знающій, о томъ, чего не знаетъ? — Конечно несправедливо, какъ знающій, сказалъ онъ, но какъ думающій то, что̀ думаю, я хочу говорить. — Что же? спросилъ я, не сознаешь ли ты, что всѣ мнѣнія безъ знанія постыдны, и что даже самыя лучшія изъ нихъ слѣпы[35]? Кажется ли тебѣ, что тѣ отличаются отъ слѣпцовъ, идущихъ прямо по дорогѣ, которые думаютъ что-нибудь истинное безъ ума? — Никакъ, сказалъ онъ. — Такъ ты хочешь созерцать постыдное, слѣпое и кривое, тогда какъ D. отъ другихъ можно слышать свѣтлое и прекрасное? — Нѣтъ, ради Зевса, Сократъ, сказалъ Главконъ, не останавливайся, какъ будто бы уже конецъ; ты удовлетворишь намъ, если разсмотришь и добро, какъ разсмотрѣлъ справедливость, разсудительность и другія добродѣтели. — А меня-то, другъ, примолвилъ я, это тѣмъ болѣе удовлетворитъ; только бы не оказаться несостоятельнымъ и, ревнуя безъ толку, не возбудить смѣха. Впрочемъ теперь, почтеннѣйшіе, самое благо, E. что̀ такое оно, мы оставимъ; ибо то, что представляется мнѣ въ эту минуту, повидимому, потребуетъ бо́льшаго разсужденія, чѣмъ какое соотвѣтствуетъ настоящему стремленію. Но о томъ, что̀ явно есть плодъ блага и уподобляется ему, я готовъ говорить, если вамъ угодно; а когда неугодно, оставимъ. — Нѣтъ, говори, сказалъ онъ; разсказъ же объ отцѣ представишь въ другой разъ. — Желалось бы мнѣ, сказалъ я, имѣть 507. силу представить его и принесть вамъ, но — только не какъ нынѣшніе росты. Этотъ плодъ и ростъ блага[36] вы получите; однакожъ берегитесь, чтобы я не-хотя не обманулъ васъ, подсовывая вамъ фальшивый счетъ роста. — Будемъ беречься, по возможности; только продолжай. — Согласившись съ вами, началъ я, и припомнивъ сказанное вамъ прежде и многократно говоренное уже въ другихъ случаяхъ... — Что говоренное? B. спросилъ онъ. — Многоразличное прекрасное и многоразличное доброе, отвѣчалъ я, что̀ все порознь называемъ и опредѣляемъ словомъ. — Конечно называемъ. — Само прекрасное, само доброе, и такъ все, что тогда полагали, какъ многое, мы называемъ опять по единой идеѣ каждаго и утверждаемъ, что она одна въ каждомъ. — Такъ. — И говоримъ, что тѣ многія недѣлимости видятся, но не мыслятся; а идеи опять, мыслятся, C. но не видятся. — Безъ сомнѣнія. — Чѣмъ же въ насъ самихъ видимъ мы видимое? — Зрѣніемъ, сказалъ онъ. — Тоже не слухомъ ли, — слышимое, и не другими ли чувствами — все чувствуемое? спросилъ я. — Какже? — Такъ понялъ ли ты, спросилъ я, какую драгоцѣнную силу видѣть и быть видимымъ создалъ зиждитель чувствъ? — Не очень, сказалъ онъ. — Но смотри сюда. Нуждаются ли слухъ и звукъ въ иномъ родѣ, чтобы первый слышалъ, а послѣдній былъ слышимымъ, D. такъ что, если не привзойдетъ это третіе, — слухъ не будетъ слышать, а звукъ не будетъ слышимъ? — Ни въ какомъ[37], сказалъ онъ. — А вѣдь думаю, продолжалъ я, что и многія другія чувства, чтобъ не сказать — никоторое, не нуждаются ни въ чемъ подобномъ. Или ты можешь указать на которое-нибудь? — Я-то не могу, сказалъ онъ. — Но не замѣчаешь ли, что зрѣніе и зримое нуждаются? — Какъ? — Пусть въ очахъ будетъ зрѣніе, и имѣющій его желалъ бы воспользоваться имъ: но хотя бы очамъ и присущи были цвѣта̀, — если не привзойдетъ третій, особенно къ тому назначенный родъ, — E. зрѣніе, знаешь, ничего не увидитъ, и цвѣта̀ останутся незримыми. — О чемъ же это говоришь ты? спросилъ онъ. — О томъ именно, что̀ ты называешь свѣтомъ, отвѣчалъ я. — Справедливо, сказалъ онъ. — Стало-быть, немаловажна идея — чувство зрѣнія и сила быть зримымъ: онѣ сочетались[38] такимъ 508. союзомъ, который цѣннѣе другихъ союзовъ, если только свѣтъ можетъ быть оцѣняемъ. — Конечно, далеко не можетъ, сказалъ онъ. — Такъ кого же изъ небесныхъ боговъ признаешь ты господствующею причиною, по которой свѣтъ дѣлаетъ то, что зрѣніе у насъ прекрасно видитъ, а зримое видится? — Того же, кого и ты, и другіе, сказалъ онъ: явно, что спрашиваешь о солнцѣ. — Не прирождено ли[39] наше зрѣніе къ этому богу? — Какъ? — Солнце не есть ни зрѣніе само по себѣ, ни то, въ чемъ оно находится, и что мы называемъ глазомъ. — Конечно нѣтъ. — Глазъ есть только солнцеобразнѣйшее, думаю, B. изъ чувственныхъ орудій. — И очень. — Такъ и сила, которую имѣетъ это орудіе, не получается ли какбы хранящаяся въ немъ, въ видѣ истеченія? — Безъ сомнѣнія. — Слѣдовательно, и солнце, хотя оно не зрѣніе, не есть ли причина зрѣнія, которымъ само усматривается? — Такъ, сказалъ онъ. — Полагай же, примолвилъ я, что это-то называется у меня порожденіемъ блага, поколику оно родило подобное себѣ благо. Что значитъ C. самое благо въ мѣстѣ мыслимомъ по отношенію къ уму и къ умосозерцаемому: то же значитъ и солнце въ мѣстѣ видимомъ по отношенію къ зрѣнію и къ зримому. — Какъ? спросилъ онъ; раскрой мнѣ это. — Глаза, продолжалъ я, когда направляютъ ихъ не къ тому, чего цвѣтность озаряется дневнымъ свѣтомъ, а къ тому, что освѣщается ночнымъ сіяніемъ, — знаешь ли, тупѣютъ и почти слѣпнутъ, какъ будто бы въ нихъ не было чистаго D. зрѣнія? — И очень, сказалъ онъ. — А когда, напротивъ, они, думаю, ясно видятъ то, что озаряется солнцемъ, тогда открывается, что въ тѣхъ же самыхъ глазахъ есть зрѣніе. — Конечно. — Такъ вотъ такъ помышляй здѣсь и о душѣ: когда направляется она къ тому, что озаряется истиною и сущимъ, тогда уразумѣваетъ это и познаетъ, и явно имѣетъ умъ; а если она вращается въ томъ, что̀ покрыто мракомъ, что̀ раждается и погибаетъ, то водится мнѣніемъ и тупѣетъ, переворачивая свои мнѣнія такъ и сякъ, и походитъ на то, что не E. имѣетъ ума. — Конечно походитъ. — Такъ это, доставляющее истинность познаваемому и дающее силу познающему, называй идеею блага, причиною знанія и истины, поколику она познается умомъ. Вѣдь сколь ни прекрасны оба эти предметы — знаніе и истина, ты, предполагая другое еще прекраснѣе ихъ, будешь предполагать справедливо. Какъ тамъ — 509. свѣтъ и зрѣніе почитать солнцеобразными — справедливо, а солнцемъ — несправедливо: такъ и здѣсь оба эти предметы, — знаніе и истину, признавать благовидными — справедливо, а благомъ которое-нибудь изъ нихъ — несправедливо; но природу блага надобно ставитъ еще выше. — О чрезвычайной красотѣ говоришь ты, сказалъ онъ, если она доставляетъ знаніе и истину, а сама красотою выше ихъ: вѣдь не удовольствіе же, вѣроятно, разумѣешь ты подъ нею? — Говори лучше, примолвилъ я, и скорѣе вотъ еще какъ созерцай ея B. образъ. — Какъ? — Солнце, скажешь ты, доставляетъ видимымъ предметамъ нетолько, думаю, способность быть видимыми, но и рожденіе, и возрастаніе; и пищу, а само оно не раждается. — Да какже! — Такъ и благо, надобно сказать, доставляетъ познаваемымъ предметамъ нетолько способность быть познаваемыми, но и существовать[40] и получать отъ него сущность, тогда какъ благо не есть сущность, но по достоинству и силѣ стоитъ выше предѣловъ сущности. — Тутъ C. Главконъ съ громкимъ смѣхомъ воскликнулъ: о Аполлонъ! какая гигантская ипербола? — Ты же виноватъ, примолвилъ я, заставивъ меня говорить о благѣ то, что мнѣ кажется. — Да и не переставай, сказалъ онъ, и если что, то продолжай раскрывать подобіе съ солнцемъ, — когда что-нибудь остается. — И многое-таки остается, сказалъ я. — Такъ не оставляй ни малѣйшаго обстоятельства, примолвилъ онъ. — Думалъ бы пропустить многое, сказалъ я; но сколько будетъ возможно въ настоящее время, добровольно не пропущу. — Да, не надо, примолвилъ онъ. D. — Итакъ помысли, продолжалъ я: мы говоримъ, что есть два предмета, и одинъ изъ нихъ царствуетъ надъ родомъ и мѣстомъ мыслимымъ, а другой опять надъ видимымъ, — не говорю — надъ небомъ, чтобы не показалось тебѣ, будто я хитрю, пользуюсь двузнаменательностію слова[41]. Такъ держишь ли ты эти два вида — видимый и мыслимый? — Держу. — Возьми же для сравненія линію, раздѣленную на двѣ равныя части, и каждую часть опять раздѣли такимъ же образомъ, — одну рода видимаго, другую — мыслимаго, и у тебя въ видимомъ, по относительной ясности и неясности, одна часть будетъ состоять изъ образовъ[42]. E. А образами я называю, во-первыхъ, тѣни, потомъ изображенія въ водѣ и въ томъ, что сложилось какъ густое, гладкое, прозрачное, и все такое, если понимаешь. — Понимаю. — Теперь положи другое, къ чему оно подходитъ, то-есть: окружающихъ 510. насъ животныхъ, всякую растительность и весь родъ рукодѣлья. — Полагаю, сказалъ онъ. — А хотѣлъ ли бы ты, спросилъ я, чтобы въ это дѣленіе вошли — истина и неистина, чтобы, то-есть, удерживаемое мнѣніемъ такъ относилось къ знаемому, какъ уподобляемое относится къ тому, чему уподобляется? — Я-то и очень хочу, сказалъ онъ. — Разсматривай B. же опять и часть мыслимаго: надобно ли разсѣчь ее? — Какъ? — Душа принуждена искать одну свою часть на основаніи предположеній, пользуясь раздѣленными тогда частями, какъ образами, и идя не къ началу, а къ концу: напротивъ, другую ищетъ она, выходя изъ предположенія и простираясь къ началу непредполагаемому, безъ тѣхъ прежнихъ образовъ, то-есть совершаетъ путь подъ руководствомъ однихъ C. идей самихъ по себѣ[43]. — Эти слова твои, сказалъ онъ, я недовольно понялъ. — А вотъ сейчасъ поймешь, примолвилъ я; ибо выслушавъ напередъ это, легче уразумѣешь дальнѣйшее. Ты знаешь, думаю, что люди, занимающіеся геометріею, счисленіемъ и подобными тому предметами, предполагаютъ четъ и нечетъ, фигуры, три вида треугольниковъ, и другое съ этимъ сродное, смотря по ходу работы. Дѣлая эти предположенія, какъ уже извѣстныя, они не считаютъ нужнымъ давать въ нихъ отчетъ ни себѣ, ни другимъ, какъ въ дѣлѣ, для всякаго очевидномъ. Выходя изъ такихъ предположеній и D. изслѣдывая уже прочее, они оканчиваютъ разрѣшеніемъ того, что имѣли въ виду разсмотрѣть. — Безъ сомнѣнія, сказалъ онъ; это-то я знаю. — Такъ ты знаешь и то, что когда занимаются видимыми формами и разсуждаютъ объ нихъ; тогда мыслятъ не объ этихъ, а о тѣхъ, которымъ эти уподобляются: тутъ дѣло идетъ о четвероугольникѣ и его діагонали самихъ въ себѣ, а не о тѣхъ, которые написаны; такимъ же образомъ и прочее. То же самое дѣлается, когда ваяютъ или E. рисуютъ: все это — тѣни и образы въ водѣ; пользуясь ими, какъ образами, люди стараются усмотрѣть тѣ, которые можно видѣть не иначе, какъ мыслію. — Ты справедливо говоришь, сказалъ онъ. — Такъ этотъ-то видъ называлъ я 511. мыслимымъ и сказалъ, что душа, для исканія его, принуждена основываться на предположеніяхъ и не достигаетъ до начала, потому что не можетъ взойти выше предположеній, но пользуется самыми образами, отпечатлѣвающимися на земныхъ предметахъ, смотря по тому, которые изъ нихъ находитъ и почитаетъ изображающими его сравнительно выразительнѣе[44]. B. — Понимаю, сказалъ онъ, что ты говоришь это о геометріи и прочихъ, сродныхъ съ нею искуствахъ. — Узнай же теперь и другую часть мыслимаго, о которой я говорю, что ея касается умъ силою діалектики, дѣлая предположенія, — не начала, а дѣйствительно предположенія, какбы ступени и усилія, пока не дойдетъ до непредполагаемаго, до начала всяческихъ; коснувшись же его и держась того, что съ нимъ соприкасается, онъ такимъ образомъ опять нисходитъ къ концу C. и уже не трогаетъ ничего чувственнаго, но имѣетъ дѣло съ видами чрезъ виды, для видовъ, и оканчиваетъ на видахъ[45]. — Недовольно понимаю, сказалъ онъ (мнѣ кажется, ты излагаешь дѣло трудное); однакожъ вижу, хочешь опредѣлить то сущее и мыслимое, которое яснѣе созерцается чрезъ знаніе діалектики, нежели чрезъ такъ называемыя искуства въ которыхъ начала суть предположенія, такъ что созерцатели на этомъ основаніи принуждены созерцать мыслимое и сущее D. разсудкомъ, а не чувствами, и потому въ изслѣдованіи не восходя къ началу и оставаясь въ предѣлахъ предположеній, по твоему мнѣнію, не постигаютъ ихъ умомъ, хотя изслѣдованія ихъ по началу бываютъ умными. Разсудкомъ же называешь ты, мнѣ кажется, не умъ, а способность геометровъ и подобныхъ имъ; такъ что разсудокъ дѣйствуетъ между мнѣніемъ и умомъ[46]. — Весьма удовлетворительно объяснилъ ты, сказалъ я. — Соотвѣтственно этимъ четыремъ частямъ, допусти мнѣ въ душѣ и четыре принадлежности: на высшей степени — разумность (νόησιν), на второй — разсудокъ,E. третью дай вѣрѣ, а послѣдней — подобіе, и поставь ихъ пропорціонально, такъ чтобы, отъ чего можно быть причастнымъ истинѣ, отъ того же получилъ ты и больше ясности. — Понимаю, сказалъ онъ, соглашаюсь и поставляю.
Примѣчанія
- ↑ Любятъ ее всю — ὅτι πάσης αὐτῆς, по точному сочетанію словъ, надлежало бы читать — παντὸς αὐτοῦ; потому что подразумѣваемое здѣсь и стоящее выше имя — μάθημα: но въ мысль философа, вмѣсто μάθημα, при этомъ видимо втѣснилось ἐπιστήμη. Нѣкоторые филологи πάσης αὐτῆς относили къ τῆς οὐσίας: но этимъ изгоняется изъ рѣчи всякое понятіе; прежде не было говорено, что философы должны πάσης οὐσίας ἐράν.
- ↑ Низость — ἀνελευθερία, по схоліасту, есть синонимическое τῇ σμικρολογίᾳ, которая ὑπὸ ἀπαιδευσίας οὐ δύναται εἰς τὸ πᾶν ἀεὶ βλέπειν; а по Фаворину, ὁ φιλοκερδὴς εἰς ταὐτὸν ἥκει τῷ ἀνελευθέρῳ, εἰκὸς γὰρ τῷ φιλοκερδεῖ καὶ σμικρολόγον εἷναι, εἴτ᾽ οὗν ἀνελεύθερον.
- ↑ Значеніе мѣрности Платонъ яснѣе описываетъ въ Филебѣ: τὸ περὶ μέτρον καὶ τὸ μέτριον καὶ καίριον καὶ πάνθ᾽ ὁπόσα τοιαῦτα χρὴ νομίζειν τὴν αἴδιον ἡρῆσθαι φύσιν. Этими словами выражаетъ онъ идею безусловнаго блага, сколько можетъ постигать ее человѣческій умъ и прилагать къ упорядоченію человѣческой жизни. Отсюда ἐμμέτρως ζῆν — значитъ сообразовать свою жизнь съ идеею высочайшаго блага.
- ↑ Эту пословицу объясняютъ — Эразмъ (Chiliad. I, 5, 75) и толкователи Аристенета (ad epist. I, 1, p. 239, ed. Boisson). Извѣстно миѳологическое сказаніе, что Момосъ родился отъ матери — ночи и отъ отца — сна (Hesiod. in Theog.). Самъ онъ ничего не дѣлаетъ, а только смотритъ, что́ дѣлаютъ другіе боги, и подшучиваетъ надъ ними, когда кто упустилъ изъ виду свое дѣло, или сдѣлалъ что-нибудь не такъ. Отъ этого и получилъ онъ имя Момоса, которымъ по-гречески означается порицаніе. Въ дѣлѣ сотворенія человѣка Момосъ смѣялся надъ Зевсомъ за то, что онъ не устроилъ окна въ грудь, чтобы можно было видѣть происходящее въ сердцѣ. Витрувій (præf. I, 3) видѣлъ Момоса въ Сократѣ, Hofmann. Lexic.
- ↑ Объ этомъ порицаніи философіи см. Theaet. p. 133 C sqq. Gorg. p. 483 — 486 C, гдѣ Калликлъ порицаетъ тѣхъ, которые занимаются ею во всю жизнь, въ той мысли, что познакомиться съ нею хорошо только для шутки.
- ↑ Мандрагора — растеніе, по схоліасту, имѣющее силу усыплять. Interpr. ad Lucian. Tim. § 2.
- ↑ Въ Греціи философовъ называли обыкновенно верхоглядами — μετεωροσκόπους, чаще же всего прилагали это имя къ Сократу. Apolog. Socr. p. 18 B, снес. Schol. ad Aristoph. Nubb. v. 97.
- ↑ Здѣсь Сократъ, повидимому, указываетъ на ходившую въ его время въ народѣ мысль, что не богатые толкаются у дверей философовъ, а наоборотъ — философъ у дверей богатаго. Схоліастъ, по поводу этой мысли, приводитъ разговоръ Сократа съ Эввуломъ. Хваставшагося Эввула, говоритъ онъ, Сократъ спросилъ: чѣмъ хочешь ты быть, Эввулъ, — мудрымъ, или богатымъ? Тотъ отвѣчалъ: богатымъ; потому что мудрецы, какъ видимъ, нерѣдко спятъ у дверей богатаго. Сократъ же на это очень остроумно замѣтилъ: мудрецы-то, сказалъ онъ, знаютъ, что̀ имъ нужно изъ того, что для удовлетворенія необходимымъ ихъ потребностямъ раздаютъ, если хотятъ, богатые; а эти, — богатые-то, не знаютъ, (что̀ для удовлетворенія ихъ нуждамъ раздаютъ мудрецы). Вѣдь человѣческая добродѣтель всякому желающему дается чрезъ уроки мудрецовъ.
- ↑ Здѣсь Сократъ раскрываетъ ту мысль, что юноши развращаются главнымъ образомъ не софистами, какъ наставниками частными, а народною толпою, когда она собирается или въ судебныхъ мѣстахъ, или на площадяхъ, или въ театрахъ, или въ притонахъ общественныхъ игръ и увеселеній. Во всѣхъ подобныхъ собраніяхъ одинъ какой-нибудь ораторъ, или просто смѣлый говорунъ, отчаянными парадоксами возбуждаетъ вниманіе толпы и исторгаетъ у ней рукоплесканія. При выраженіи такихъ восторговъ хулы или похвалы, что дѣлать неопытному юношѣ? Куда обратиться? Гдѣ взять начало для своихъ убѣжденій? Естественно увлекается онъ большинствомъ и, какъ овца, идетъ за толпою, а толпа — за своимъ ораторомъ-говоруномъ, котораго побужденія вовсе не въ истинѣ, а въ самолюбіи, въ личныхъ своихъ расчетахъ на толпу. Его цѣль не та, чтобы народное мнѣніе направить къ пользѣ общества, а чтобы приковать его къ своей личности, заставить говорить о себѣ. Бѣда, гдѣ заведутся такіе оффиціальные ораторы, и гдѣ толпа такъ слѣпа!
- ↑ И вовсе не будетъ — οὐδὲ οὖν μὴ γένηται. Сугубое употребленіе отрицанія у Платона весьма обыкновенно. Libr. X, p. 597 C: οὐτε ἐφυτεύθησαν ὑπὸ τοῦ θεοῦ οὕτε μη φυῶσιν. Libr. V, p. 473 D: οὔδε αὔτη ἡ πολιτεία μήποτε πρότερον φυῇ τε καὶ φῶς ἡλίον ἴδῃ. Phaedr. p. 260 E: οὔτε ἔστιν οὔτε μή ποτε ὑστέρως γένηται. Phileb. p. 15 E: ἀλλ᾽ οὔτε μὴ παύηταί ποτε οὔτε ἤρξατο νῦν, al. Но почему такое двойное отрицаніе не дѣлаетъ смысла положительнымъ, а напротивъ, увеличиваетъ, повидимому, силу отрицанія? Тотъ признакъ, что μὴ подобной конструкціи поставляется съ сослагательнымъ наклоненіемъ, даетъ поводъ думать, что Греки въ этомъ случаѣ подразумѣвали какой-нибудь глаголъ, отъ котораго бы зависѣло μὴ, какъ, напримѣръ: δεινόν ἐστι, φόβος ἐστί, φοβητέον, ὀκνητέον, ἐνθυμητέον ἐστί. Притомъ, такъ какъ аористъ сослагательнаго наклоненія послѣ μὴ выражаетъ самостоятельность всякаго времени; то подъ аористомъ сослагательнаго наклоненія можно разумѣть и время будущее, какъ, напримѣръ, Омиръ (Odyss. XVI, 437) разумѣлъ его въ словахъ: οὐκ ἔσθ᾽ οὖτος ἀνὴρ οὐδ᾽ ἔσσεται οὐδὲ γένηται. Гораздо труднѣе объяснить, почему οὐ μὴ, иногда поставляется съ будущимъ временемъ изъявительнаго наклоненія. Мнѣ кажется, что если это случается не въ рѣчи вопросительной, то должно происходить тоже отъ опущенія какого-нибудь слова. Напримѣръ, въ стихѣ Аристофана (Ran. v. 508), μὰ τὸν Απόλλω, οὐ μή σε περιόψομαι ἀπελθόντα, надобно, повидимому, послѣ μη разумѣть глаголъ ἀμφισβητεῖν, или другой подобный, такъ что этотъ стихъ по-русски со всею точностію слѣдовало бы выразить такъ: клянусь Аполлономъ, я увѣренъ, что не буду равнодушенъ, смотря на твой уходъ. Такимъ образомъ, къ будущему времени относится собственно οὐ, а μὴ — къ глаголу подразумѣваемому. Впрочемъ впослѣдствіи, отъ частаго употребленія такой конструкціи, у Грековъ эллипсъ въ этомъ случаѣ вышелъ изъ сознанія. Оттѣнокъ разницы можно опредѣлить только замѣчаніемъ, что кто говоритъ: οὐ γενήσεται ταῦτα, тотъ просто отрицаетъ предполагаемое въ будущемъ событіе; а кто полагаетъ: οὐ μὴ γένηται ταῦτα, или οὐ μὴ γενήσεται ταῦτα, тотъ отрицаетъ будущее такъ, что вмѣстѣ съ тѣмъ высказываетъ и собственное чувство или убѣжденіе въ этомъ отношеніи, слѣдовательно, послѣднее отрицаніе обнаруживаетъ бо́льшую силу, какъ нѣмецкое: nein, wohl nicht.
- ↑ Κατὰ τὴν παροιμίαν ἐξαιρῶμεν λόγον. См. Sympos. p. 176 C. Платонъ разумѣетъ, вѣроятно, пословицу: τὸ θεῖον ἐξαιρῶ λόγου. Она, повидимому, служила оговоркою въ тѣхъ случаяхъ, когда рѣчь собесѣдниковъ склонялась къ кощунству надъ предметами, имѣвшими связь съ религіею или ея обрядами. По-русски можно бы перевесть ее: божественное въ сторону.
- ↑ У Сократа было всегдашнее убѣжденіе, что если политики и поэты говорятъ и дѣлаютъ что-нибудь хорошо, то говорятъ и дѣлаютъ это, основываясь не на какихъ-нибудь раціональныхъ началахъ, или при свѣтѣ яснаго сознанія, а такъ просто — θείᾳ μοίρᾳ. Такой взглядъ на политиковъ достаточно высказывается въ Менонѣ (p. 97 B. 100 В), а на поэтовъ — въ Апологіи (p. 22 B) и Іонѣ (p. 534 A).
- ↑ Діомидовская необходимость выставляется здѣсь какъ пословица, для означенія необходимости крайней, величайшей или неизбѣжной. Но о происхожденіи этой пословицы нельзя сказать ничего опредѣленнаго, и критики въ этомъ отношеніи разногласятъ. См. Scholiast. ad h. l., Schol. ad Aristoph. Ecclesiaz. v. 1021. Zenobius et Svidas. Не взята ли эта пословица отъ того случая подъ Троею, которымъ поставленъ былъ Діомидъ въ крайнюю необходимость ранить Венеру, когда эта богиня, желая закрыть отъ стрѣлы любимца своего Энея, стала впереди его?
- ↑ Первымъ изъ всѣхъ между дѣтьми, ἐν πᾶσιν ὁ τοιοῦτος πρῶτος ἔσται εν ἅπασιν. Явно, что ἐν πᾶσιν здѣсь ошибка переписчика. Guil. de Geer. (Diatrib. in Polit. Platon. Principia p. 58) очень правдоподобно, вмѣсто ἐν πᾶσιν, читаетъ ἐν παισίν. Это оправдывается отчасти и дальнѣйшими словами: ἐπειδὰν πρεσβύτερος κ. τ. λ. Съ этимъ возстановленіемъ чтенія согласенъ и Астъ.
- ↑ Можно догадываться, что Платонъ рисуетъ здѣсь портретъ Алкивіада, которому, дѣйствительно, принадлежали всѣ свойства, какими Сократъ характеризуетъ молодаго честолюбиваго человѣка. Тѣ же самыя свойства приписываются ему и въ Платоновомъ діалогѣ, носящемъ имя Алкивіада 1. Основываясь на близкой связи означеннаго разговора съ этимъ мѣстомъ Государства, Шлейермахеръ полагаетъ, что Алкивіадъ I есть не иное что, какъ развитіе взятой отсюда темы, сдѣланное какимъ-нибудь подражателемъ Платона.
- ↑ Изъ которой выступать имъ особенно не слѣдовало. Такъ перевожу я текстъ Платона, слѣдуя чтенію списковъ Vind. Vat. r.: οἶς μάλιστα οὐ προσήκει; тогда какъ въ другихъ читается: οἶς μάλιστα προσήκει. Первое чтеніе кажется мнѣ болѣе правильнымъ потому, что οἶς видимо относится къ ἐπιτηδεύμασι, а не къ ἐπιπτοκόσι. Это же чтеніе одобряетъ и Штальбомъ.
- ↑ По замѣчанію схоліаста, претендентами на философію въ Греціи были особенно мастеровые, и притомъ болѣе всего тѣ, которые, по роду своихъ искуствъ, обращались съ огнемъ. На это указываетъ и слѣдующее далѣе подобіе.
- ↑ Ничего, достойно держащагося мысли истинной, οὐδὲ φρονήσεως ἄξιον ἀληθινῆς ἐχόμενον. Здѣсь въ греческомъ текстѣ критики находятъ нѣчто поврежденное, полагая, что либо ἄξιον, либо ἐχόμενον внесено въ текстъ чуждою рукою; потому что зависимость родительнаго φρονήσεως ἀληθινῆς требуетъ только одного изъ этихъ словъ. Но почему ἄξιον не принять въ смыслѣ нарѣчія, ограничивающаго причастіе ἐχόμενον, какъ принимается оно весьма нерѣдко? Напр., Xenoph. Memor.: ἄξιόν σοι μέγα φρονεῖν.
- ↑ Это тотъ самый Ѳеагъ, о которомъ упоминается въ Апологіи Сократа (p. 33 E), т.-е. сынъ Демодоха и братъ Парала. Писатель Апологіи называетъ его ревностнымъ Сократовымъ ученикомъ; а Сократъ теперь говоритъ, что только слабость здоровья привязывала его къ философіи. Впрочемъ, по свидѣтельству Плутарха (de sanit. tuend. p. 126 B), φιλοσοφεῖν ἀῤῥωστίαι πολλοὺς παρέχουσιν.
- ↑ Сократъ касательно своего генія, τὸ δαιμόνιον, подтверждаетъ здѣсь то же самое, что говоритъ въ своей Апологіи (p. 31 D, p. 40 A. B), что, то-есть, геній его есть внушеніе божественное, какого не получалъ никто изъ прежнихъ философовъ. Слѣдовательно, прежніе философы съ этой стороны и въ сравненіе не идутъ съ Сократомъ.
- ↑ Къ дѣтскому образованію, μειρακιώδη παιδίαν. Подъ категорію дѣтскаго образованія схоліастъ подводитъ математическія науки; но, кажется, несправедливо: скорѣе можно разумѣть музыку и гимнастику — тѣмъ болѣе, что Платонъ имѣетъ здѣсь въ виду приготовленіе тѣла, τῶν σωμάτων εὗ μάλα ἐπιμελεῖσθαι.
- ↑ Пастись безъ пастуховъ, ἀφέτους νέμεσθαι. Это самое выраженіе встрѣчали мы въ Протагорѣ (p. 320 A), гдѣ Сократъ прилагаетъ его къ сыновьямъ Перикла, которые питались уроками софистовъ. Оно имѣло значеніе пословицы и означало самостоятельное и свободное занятіе философіею. О такомъ именно занятіи говорится и здѣсь: время послѣ увольненія отъ службы, или послѣдніе годы жизни надобно посвящать философіи, для приготовленія къ жизни будущей. Phædon, p. 64 B — 69 E.
- ↑ Не на долгое же время откладываешь ты, — отвѣтъ, очевидно, ироническій, вызвавшій у Сократа мысль глубоко философскую, что, то-есть, поприще философствованія въ этой жизни, до новаго рожденія въ будущей, въ сравненіи съ вѣчностію ничего не значитъ. Такая же почти мысль встрѣчается въ книгѣ X, p. 608 C.
- ↑ Сократъ хочетъ сказать то, что греческій народъ дошелъ наконецъ до совершеннаго отрицанія истины безсмертія; потому что ученіе объ этомъ почиталъ искуственно составленною сказкою, чрезъ подборъ словъ и выраженій, а не естественнымъ развитіемъ положеній, вытекающихъ изъ природы человѣческаго духа. Сила такого отрицанія поддерживалась у нихъ и тѣмъ, что они никогда не видѣли человѣка, который своими добродѣтелями поднялся бы надъ уровнемъ этихъ жизненныхъ условій и созерцалъ въ себѣ внутреннюю связь времени съ вѣчностію.
- ↑ Прежде чѣмъ или получатъ, или и т. д. Здѣсь прежде чѣмъ выражается однимъ словомъ πρίν, а не словами πρὶν ἢ; потому что ἢ въ этомъ мѣстѣ есть либо, ἢ παραλαβεῖν καθαράν, и соотвѣтствуетъ второй части рѣчи раздѣлительной, ἢ αὐτοὶ ποιῆσαι, то-есть, τὴ πίνακα καθαράν. Поэтому πρὶν относится къ обѣимъ частямъ дѣленія.
- ↑ Омиръ часто называетъ своихъ героевъ богоподобными, θεοεικέλους: напр. Iliad. I, 131: θεοείκελ᾿ Αχιλλεῦ; а слово ἀνδρείκελος, по Тимееву глоссарію (p. 36), означаетъ χρόα ἐπιτηδεία ὡς πρὸς ἀνδρὸς μίμησιν.
- ↑ Въ состояніи ли будетъ природа его выдержать, εἰ καὶ τὰ — δυνατὴ ἔστιν — ἐνεγκεῖν. Здѣсь δυνατὴ стоитъ безъ существительнаго, и въ контекстѣ не видно имени, которое требовало бы этого прилагательнаго въ женскомъ родѣ. Поэтому нѣкоторые критики, наперекоръ всѣмъ спискамъ, читаютъ δυνατός. Но вмѣсто этой произвольной перемѣны, кажется, лучше допустить, что писатель, начертывая показанное выраженіе, имѣлъ въ мысли слово φύσις, такъ какбы оно стояло впереди, хотя на самомъ дѣлѣ его нѣтъ.
- ↑ О трехъ частяхъ души см. кн. IV, p. 439 sqq.
- ↑ Чрезвычайно достойная мысль, καὶ μάλα ἄξιον τὸ διανόημα. Явно, что это ἄξιον въ контекстѣ вовсе не укладывается. Поэтому Фицинъ замѣняетъ его словомъ γέλιον; Фицину потомъ слѣдовалъ и Астъ. А Штальбомъ полагаетъ, что вмѣсто ἄξιον, вопреки авторитету всѣхъ списковъ, надобно читать ἀνάξιον. Но, по моему мнѣнію, здѣсь не нужны никакія предположенія и перемѣны. Кажется, всего вѣрнѣе, что Главконъ произнесъ свое замѣчаніе иронически, и иронически ἄξιον принаровилъ къ только что произнесенному Сократомъ ἀξιοῦν, хотя въ этомъ случаѣ, вмѣсто καὶ μάλα, хотѣлось бы читать ἀλλ᾽ ὑπερφυῶς.
- ↑ Важнѣйшею наукою (μάθημα) Сократъ называетъ τὴν τοῦ ἀγαθοῦ ἰδέαν, и эту науку далѣе излагаетъ такъ, что имѣетъ въ виду вопросъ о высочайшемъ благѣ, который въ то время, повидимому, особенно озабочивалъ философовъ. Рѣшеніемъ этого вопроса Платонъ нарочито занимается въ Филебѣ, гдѣ учитъ, что жизнь не дѣлаетъ счастливою ни одно удовольствіе безъ знанія, ни одно знаніе безъ удовольствія, но что первое должно быть соединено съ послѣднимъ, чтобы, взаимно соединенныя, они взаимно умѣрялись въ идеѣ высочайшаго блага. Впрочемъ, въ Филебѣ философъ разсматриваетъ высочайшее благо относительно къ жизни человѣка; а здѣсь имѣетъ въ виду безусловную или абсолютную его сторону, то-есть самую идею высочайшаго блага, которой тамъ касается только слегка — въ концѣ діалога. Изъ этого можно заключать, что Платоново Государство вышло въ свѣтъ позднѣе Филеба. Идея высочайшаго блага, по Платону, есть не иное что, какъ взглядъ на абсолютное добро и совершенство, въ которомъ все существующее должно воспринимать въ себя истину и порядокъ и быть понимаемо умомъ. Поэтому высочайшее благо полагается ἐπέκεινα τῆς οὐσίας и описывается такими возвышенными выраженіями, что все, ему усвояемое, какъ будто должно принадлежать только Богу. Послѣ сего неудивительно мнѣніе многихъ, что подъ раскрываемою здѣсь идеею блага Платонъ разумѣлъ самого Бога. См. Tiedemann. Argumenta Dialogg. p. 210. Morgenstern. Commentt. de Plat. Republ. p. 154. Richter. de ideis Plat. p. 78 sqq. Есть однакожъ основаніе думать, что ἰδέα τἀγαθοῦ, или, какъ въ книгѣ VII, p.517 B: ἡ τελευταία τοῦ ἀγαθοῦ ἰδέα, которую философъ въ другихъ мѣстахъ называетъ то θεόν, то πατέρα, то ἀρχήν, была отличаема имъ отъ самого высочайшаго блага въ смыслѣ объективномъ. См. ниже p. 509 A.
- ↑ См. Phileb. p. II, A sqq. На людей изящныхъ, κομψοτέρους, здѣсь указывается, повидимому, не безъ насмѣшки, и подъ ними Сократъ разумѣетъ, кажется, Мегарцевъ, особенно Евклида, который, по свидѣтельству Діог. Лаерція (II, 106), τὸ ἀγαθὸν πολλοῖς ἀπεφαίνετο ὀνόμασι καλούμενον· ὁτὲ μὲν γὰρ φρόνησιν, ὁτὲ δὲ θεόν, καὶ ἅλλοτε νοῦν, καὶ τὰ λοιπά. Что касается до слова κομψός, то оно собственно значитъ — роскошный, изысканный, относительно одежды, поступи, устной рѣчи и проч. Платонъ часто употребляетъ его въ смыслѣ ироническомъ, особенно когда говоритъ о вычурности или чопорности человѣка въ какомъ-нибудь отношеніи. Напр., Euthyphr. p. 52 B. Phileb. p. 89 E. Lys. p. 111 B, et аl. Въ нѣкоторыхъ же мѣстахъ Платоновыхъ сочиненій κομψὸν значитъ то же, что πανουργόν, ἀπατητικόν.
- ↑ Тѣ κομψότεροι, бывъ принуждены согласиться, что разумѣніе само по себѣ не есть высочайшее благо, а должно только относиться къ благу, потому что разумѣнію необходимо быть разумѣніемъ чего-нибудь, впадаютъ въ смѣшное заблужденіе: отказывая намъ въ разумѣніи блага, они однакожъ смотрятъ на насъ такъ, какъ будто благо намъ совершенно извѣстно; потому что оно состоитъ, говорятъ, въ разумѣніи блага. Итакъ, въ греческомъ текстѣ αὐτό надобно относить къ предшествующему τὸ ἀγαθόν, какбы стояло: φασὶ γὰρ αὐτὸ εἷναι φρόνησιν ἀγαθοῦ.
- ↑ Анализъ этой истины особенно тонокъ и подробенъ въ Филебѣ p. 12 C sqq.
- ↑ Преслѣдуется, въ греческомъ подлинникѣ δοκεῖν: но догадка Аста, что здѣсь надобно читать διώκειν, мнѣ кажется правдоподобною; а поправка Штальбома — τοιοῦτοι δοκεῖν — не объясняетъ мысли.
- ↑ О различіи между знаніемъ и мнѣніемъ, по ученію Платона, см. Theaet. p. 190 A sqq. Sophist. p. 263 sqq. Sympos. p. 200 A. Menon. p. 97 B sqq. de Republ. V, p. 477 A.
- ↑ Здѣсь — игра словомъ τόκος, которое, во-первыхъ, есть то же, что ἔκγονος, во-вторыхъ, — ростъ или проценты. См. Aristot. Polit. I, 10. Pollux. III, 85. Поэтому, представленіе самаго блага Платонъ называетъ отцомъ (капиталомъ), а то, что происходитъ изъ самаго блага, какбы плодомъ его (ростомъ). Отсюда въ греческомъ текстѣ слова — ἀποδουναι, ἀποτίσεις, которыя, чтобы не потерять изъ виду аллегорію, я перевожу словомъ представить. Эту же аллегорію встрѣчаемъ Politic. p. 267 A. Выраженіе: фальшивый счетъ роста указываетъ на тѣ философскіе выводы, которые далеко не соотвѣтствуютъ основанію (капиталу), изъ чего выводятся. Иногда мысли о высочайшемъ благѣ выводятъ не изъ высочайшаго блага, котораго не знаютъ; а наоборотъ — само высочайшее благо опредѣляютъ характеромъ своихъ мыслей, которыя созрѣли на домашней почвѣ. Иногда судятъ не о копіи по оригиналу, а напротивъ — объ оригиналѣ по копіи, забывая, что эта копія, отъ худаго обращенія съ нею, пріобрѣла много своеобразнаго, запятнана, загрязнена, обезображена. Въ такомъ случаѣ она будетъ, конечно, плодомъ, непохожимъ на отца, или фальшивымъ счетомъ роста на капиталъ.
- ↑ Мы, конечно, извинимъ Платона за отрицаніе посредствъ между слухомъ и звукомъ: въ его время законы акустики еще не были достаточно раскрыты; тогда не знали истины, извѣстной нынѣ всякому, что въ безвоздушномъ пространствѣ никакой слухъ не услышитъ никакого звука.
- ↑ Они сочетались, разумѣется: сочетались τὸ ἀκούειν καὶ τὸ ἀκούεσθαι, τὸ ὁρᾶν καὶ τὸ ὁρᾶσθαι, а не зрѣніе и свѣтъ. Поэтому и выше ἡ τοῦ ὁρᾶσθαι δύναμις относится не къ свѣту, а къ предмету, имѣющему способность быть видимымъ.
- ↑ Не прирождено ли, ἇρ᾿ οὗν πέφυκεν, — то-есть не условливается ли наше зрѣніе этимъ богомъ?
- ↑ То благо, говоритъ Платонъ, сообщаетъ познаваемымъ вещамъ нетолько способность быть познаваемыми, но и силу существовать, тогда какъ само оно, по внутренней своей природѣ, изъято изъ ряда сущностей и своимъ достоинствомъ, силою и могуществомъ далеко выше ихъ. Этому мѣсту весьма много свѣта придаетъ разговоръ, озаглавленный именемъ Парменида. Тамъ философъ между прочимъ говоритъ, что τὸ ἕν, то-есть одно само по себѣ и безконечное, поколику не имѣетъ оно никакого свойства и формы, есть ничто (P. 137 C. — 142 B), и потому чуждо истины и не можетъ быть предметомъ познанія для человѣческаго ума. Напротивъ, τὸ ἕν ὄν, то-есть, εἴ ἐστι, одно конечное, имѣющее форму, образъ, способъ, есть все, поколику принимаетъ въ себя разнообразіе извѣстныхъ формъ, и потому можетъ быть предметомъ мнѣнія, ощущенія, знанія (P. 142 B — 155 E). Положимъ, Платонъ постановилъ, что та безконечная сущность міра мыслимаго, — есть ли это нѣчто, только соединенное съ Богомъ, или самъ Богъ, — по извѣстнымъ законамъ распредѣлена на образы и формы: затрудненіе и темнота этой мысли, при такомъ представленіи, исчезаетъ. Въ этомъ случаѣ благо условливаетъ существованіе всѣхъ вещей, такъ какъ вещи отъ него приняли свои формы. Изъ этого уже понятно, почему благо само въ себѣ посылается ἐπέκεινα τῆς οὐσίας πρεσβείᾳ καὶ δυνάμει ὑπερέχειν.
- ↑ Надъ видимымъ, — не говорю: надъ небомъ, чтобы не показалось тебѣ, что я хитрю, пользуюсь двузнаменательностію слова. Слова: видимое и небо у насъ — понятія отдѣльныя и никакой двузнаменательности не представляютъ. Но по-гречески это — τὸ δ᾽ αὗ ὁρατοῦ, ἵνα μὴ οὐρανοῦ εἰπών δόξω κ. τ. λ.; а въ словахъ ὁρατός и οὐρανός Платонъ находилъ двузнаменательность, или возможность замѣнять ихъ одно другимъ. Въ Кратилѣ слово: οὐρανός, производитъ онъ отъ ὄψις ὁρῶσα τὰ ἄνω. Отсюда — οὐρανός ἐστι ὁρατόν.
- ↑ То-есть, по ясности и темнотѣ, предметы, подлежащіе чувствамъ, различаются между собою такъ, что одинъ классъ ихъ состоитъ изъ вещей, а другой — изъ образовъ вещей, и послѣдніе естественно должны быть темнѣе первыхъ.
- ↑ Это важнѣйшее, классическое мѣсто Платоновой философіи. Здѣсь философъ указываетъ начало всякой возможной методологіи и полагаетъ различіе между методомъ синтетическимъ и аналитическимъ. Взглядъ его на методологію тѣмъ важнѣе, что имѣетъ характеръ психологическій и годенъ для правильной оцѣнки того и другаго метода. Душа, основавшись на предположеніяхъ, то-есть на созерцаніи вещей, подлежащихъ чувствамъ, ищетъ умомъ (идеально) второй, то-есть конечной, неразумной своей части, и такъ какъ въ содержаніи большей ея посылки — конечность, матерія, то она приходитъ къ конечному. Это — синтезъ. Напротивъ, если она, основавшись также на предположеніяхъ, старается опредѣлить другую свою часть — разумную и идеальную, слѣдовательно, за содержаніе своей посылки принимаетъ безконечное, то конца въ этомъ направленіи достигнуть ей невозможно, и она идетъ къ непредполагаемому, существующему за предѣлами условій всякаго познанія. Это — анализъ. Отсюда Платону легко было бы найти источникъ антиномій человѣческаго мышленія и разрѣшить многіе вопросы, возмущающіе умъ сомнѣніями.
- ↑ Критики очень затруднялись значеніемъ этого мѣста, — какое Платонъ разумѣетъ здѣсь познаніе, и что собственно называетъ онъ образами. Такъ какъ другой части мыслимаго, стремящейся отъ предположеній къ непредполагаемому, по словамъ Платона, касается діалектика; то на поприщѣ первой части познанія, идущей отъ вещей чувствопостигаемыхъ къ мыслимымъ ихъ формамъ, должна подвизаться логика. Діалектика восходитъ все болѣе и болѣе къ реальной истинѣ; а логика вдается все далѣе и далѣе въ область отвлеченія: та на пути возвратнаго движенія нисходитъ отъ высшаго рода къ низшимъ видамъ; а эта, начиная съ обыкновеннаго усмотрѣнія, обыкновенно расширяетъ свой взглядъ то чрезъ привнесеніе символовъ и схемъ, то чрезъ посредство аналогіи и индукціи. Такимъ образомъ, Платонъ въ этомъ мѣстѣ явно различаетъ двѣ методы познанія: логическую и діалектическую. Первая стремится все приводить къ единству рода, а послѣдняя хочетъ все созерцать въ единствѣ сущности.
- ↑ Достигнуть непредполагаемаго нельзя; но восходить къ нему и приближаться можно. И такъ какъ это восхожденіе совершается на основаніи предположеній, слѣдовательно, на основаніи разнообразнаго множества чувствопостигаемыхъ вещей, соединяемыхъ идеею; то и на самой высшей инстанціи восхожденія умъ придетъ не къ чистому реальному единству истины, а къ роду ея. Отъ этого рода онъ можетъ начать обратный путь, — анализъ замѣнить синтезомъ: но, начавъ отъ высшаго рода, онъ будетъ нисходить уже путемъ видотворенія и разсѣется своимъ вниманіемъ во множествѣ видовъ; такъ что видами и закончитъ свое нисхожденіе, поколику изъ предѣловъ дѣятельности разсудочной выступить не можетъ и отрѣшиться отъ формъ его мышленія не въ состояніи. Подробнѣе объ этомъ Платонъ говоритъ въ Филебѣ — p. 16 C sqq.
- ↑ Называя разсудокъ, διάνοιαν, способностію геометровъ, Платонъ явно видитъ въ немъ силу души, занимающуюся только формами мышленія, и потому отличаетъ его отъ ума и мнѣнія; ибо мнѣніемъ душа обращается къ вещамъ чувствопостигаемымъ, или къ міру явленій, а умомъ — къ вещамъ самимъ въ себѣ, или къ міру идеальному.