жизнь, съ прекрасною надеждою, весело и кротко ожидаетъ своего исхода. — Да, конечно, онъ можетъ дождаться исхода, 497. не совершивъ и самомалѣйшаго дѣла, сказалъ онъ. — Не совершивъ и величайшаго, примолвилъ я, если попалъ не въ пригодное себѣ правленіе; ибо только въ пригодномъ особенно возвеличится онъ и, вмѣстѣ съ дѣлами частными, спасетъ общественныя.
Итакъ, о философіи, отчего подвергается она порицанію и что порицаютъ ее несправедливо, сказали мы, кажется, довольно, если ты не скажешь еще чего-нибудь. — Я-то ничего болѣе не скажу объ этомъ, примолвилъ онъ: но которое изъ B. существующихъ нынѣ правленій называешь ты для философіи пригоднѣйшимъ? — Никотораго, отвѣчалъ я, и докажу, что ни одно изъ нынѣшнихъ учрежденій городской власти не достойно природы философской; — оттого-то они и извращаются, и мѣняются. Какъ чужеземное сѣмя, посѣянное на другой почвѣ, будучи условливаемо ею, обыкновенно перераждается въ туземное: такъ и этотъ родъ не удерживаетъ теперь своей силы, но переходитъ въ чуждый видъ. Когда C. же получитъ онъ правительство наилучшее, такъ какъ и самъ есть предметъ наилучшій; тогда откроется, что онъ былъ чѣмъ-то по-истинѣ божественнымъ, а прочія природы и упражненія — человѣческими. Явно, что послѣ сего ты спросишь: что это за правленіе? — Не узналъ, сказалъ онъ; я хотѣлъ спросить не о томъ, а вотъ о чемъ: то ли это правленіе, которое раскрывали мы, устрояя городъ, или иное? — Что касается до иныхъ, — то, отвѣчалъ я. Это самое D. сказано было и тогда, — что, то-есть, въ городѣ всегда долженъ сохраняться тотъ же характеръ правленія, который имѣлъ въ виду ты, законодатель, когда излагалъ законы. — Да, было сказано, примолвилъ онъ. — Но въ то время это не было достаточно раскрыто, сказалъ я; такъ какъ вы, предзанятые опасеніемъ, объявили, что изслѣдованіе такого предмета будетъ продолжительно и трудно; а между тѣмъ разсмотрѣть и прочее тоже нелегко. — Что прочее? — Какимъ
жизнь, с прекрасною надеждою, весело и кротко ожидает своего исхода. — Да, конечно, он может дождаться исхода, 497. не совершив и самомалейшего дела, сказал он. — Не совершив и величайшего, примолвил я, если попал не в пригодное себе правление; ибо только в пригодном особенно возвеличится он и, вместе с делами частными, спасет общественные.
Итак, о философии, отчего подвергается она порицанию и что порицают ее несправедливо, сказали мы, кажется, довольно, если ты не скажешь еще чего-нибудь. — Я-то ничего более не скажу об этом, примолвил он: но которое из B. существующих ныне правлений называешь ты для философии пригоднейшим? — Никоторого, отвечал я, и докажу, что ни одно из нынешних учреждений городской власти не достойно природы философской; — оттого-то они и извращаются, и меняются. Как чужеземное семя, посеянное на другой почве, будучи условливаемо ею, обыкновенно перерождается в туземное: так и этот род не удерживает теперь своей силы, но переходит в чуждый вид. Когда C. же получит он правительство наилучшее, так как и сам есть предмет наилучший; тогда откроется, что он был чем-то поистине божественным, а прочие природы и упражнения — человеческими. Явно, что после сего ты спросишь: что это за правление? — Не узнал, сказал он; я хотел спросить не о том, а вот о чём: то ли это правление, которое раскрывали мы, устрояя город, или иное? — Что касается до иных, — то, отвечал я. Это самое D. сказано было и тогда, — что, то есть, в городе всегда должен сохраняться тот же характер правления, который имел в виду ты, законодатель, когда излагал законы. — Да, было сказано, примолвил он. — Но в то время это не было достаточно раскрыто, сказал я; так как вы, предзанятые опасением, объявили, что исследование такого предмета будет продолжительно и трудно; а между тем рассмотреть и прочее тоже нелегко. — Что прочее? — Каким
