сущность, тогда какъ благо не есть сущность, но по достоинству и силѣ стоитъ выше предѣловъ сущности. — Тутъ C. Главконъ съ громкимъ смѣхомъ воскликнулъ: о Аполлонъ! какая гигантская ипербола? — Ты же виноватъ, примолвилъ я, заставивъ меня говорить о благѣ то, что мнѣ кажется. — Да и не переставай, сказалъ онъ, и если что, то продолжай раскрывать подобіе съ солнцемъ, — когда что-нибудь остается. — И многое-таки остается, сказалъ я. — Такъ не оставляй ни малѣйшаго обстоятельства, примолвилъ онъ. — Думалъ бы пропустить многое, сказалъ я; но сколько будетъ возможно въ настоящее время, добровольно не пропущу. — Да, не надо, примолвилъ онъ. D. — Итакъ помысли, продолжалъ я: мы говоримъ, что есть два предмета, и одинъ изъ нихъ царствуетъ надъ родомъ и мѣстомъ мыслимымъ, а другой опять надъ видимымъ, — не говорю — надъ небомъ, чтобы не показалось тебѣ, будто я хитрю, пользуюсь двузнаменательностію слова[1]. Такъ держишь ли ты эти два вида — видимый и мыслимый? — Держу. — Возьми же для
- ↑ Надъ видимымъ, — не говорю: надъ небомъ, чтобы не показалось тебѣ, что я хитрю, пользуюсь двузнаменательностію слова. Слова: видимое и небо у насъ — понятія отдѣльныя и никакой двузнаменательности не представляютъ. Но по-гречески это — τὸ δ᾽ αὗ ὁρατοῦ, ἵνα μὴ οὐρανοῦ εἰπών δόξω κ. τ. λ.; а въ словахъ ὁρατός и οὐρανός Платонъ находилъ двузнаменательность, или возможность замѣнять ихъ одно другимъ. Въ Кратилѣ слово: οὐρανός, производитъ онъ отъ ὄψις ὁρῶσα τὰ ἄνω. Отсюда — οὐρανός ἐστι ὁρατόν.
способность быть познаваемыми, но и силу существовать, тогда какъ само оно, по внутренней своей природѣ, изъято изъ ряда сущностей и своимъ достоинствомъ, силою и могуществомъ далеко выше ихъ. Этому мѣсту весьма много свѣта придаетъ разговоръ, озаглавленный именемъ Парменида. Тамъ философъ между прочимъ говоритъ, что τὸ ἕν, то-есть одно само по себѣ и безконечное, поколику не имѣетъ оно никакого свойства и формы, есть ничто (P. 137 C. — 142 B), и потому чуждо истины и не можетъ быть предметомъ познанія для человѣческаго ума. Напротивъ, τὸ ἕν ὄν, то-есть, εἴ ἐστι, одно конечное, имѣющее форму, образъ, способъ, есть все, поколику принимаетъ въ себя разнообразіе извѣстныхъ формъ, и потому можетъ быть предметомъ мнѣнія, ощущенія, знанія (P. 142 B — 155 E). Положимъ, Платонъ постановилъ, что та безконечная сущность міра мыслимаго, — есть ли это нѣчто, только соединенное съ Богомъ, или самъ Богъ, — по извѣстнымъ законамъ распредѣлена на образы и формы: затрудненіе и темнота этой мысли, при такомъ представленіи, исчезаетъ. Въ этомъ случаѣ благо условливаетъ существованіе всѣхъ вещей, такъ какъ вещи отъ него приняли свои формы. Изъ этого уже понятно, почему благо само въ себѣ посылается ἐπέκεινα τῆς οὐσίας πρεσβείᾳ καὶ δυνάμει ὑπερέχειν.
сущность, тогда как благо не есть сущность, но по достоинству и силе стоит выше пределов сущности. — Тут C. Главкон с громким смехом воскликнул: о Аполлон! какая гигантская ипербола? — Ты же виноват, примолвил я, заставив меня говорить о благе то, что мне кажется. — Да и не переставай, сказал он, и если что, то продолжай раскрывать подобие с солнцем, — когда что-нибудь остается. — И многое таки остается, сказал я. — Так не оставляй ни малейшего обстоятельства, примолвил он. — Думал бы пропустить многое, сказал я; но сколько будет возможно в настоящее время, добровольно не пропущу. — Да, не надо, примолвил он. D. — Итак помысли, продолжал я: мы говорим, что есть два предмета, и один из них царствует над родом и местом мыслимым, а другой опять над видимым, — не говорю — над небом, чтобы не показалось тебе, будто я хитрю, пользуюсь двузнаменательностью слова[1]. Так держишь ли ты эти два вида — видимый и мыслимый? — Держу. — Возьми же для
————————————
- ↑ Над видимым, — не говорю: над небом, чтобы не показалось тебе, что я хитрю, пользуюсь двузнаменательностью слова. Слова: видимое и небо у нас — понятия отдельные и никакой двузнаменательности не представляют. Но по-гречески это — τὸ δ᾽ αὗ ὁρατοῦ, ἵνα μὴ οὐρανοῦ εἰπών δόξω κ. τ. λ.; а в словах ὁρατός и οὐρανός Платон находил двузнаменательность, или возможность заменять их одно другим. В Кратиле слово: οὐρανός, производит он от ὄψις ὁρῶσα τὰ ἄνω. Отсюда — οὐρανός ἐστι ὁρατόν.
способность быть познаваемыми, но и силу существовать, тогда как само оно, по внутренней своей природе, изъято из ряда сущностей и своим достоинством, силою и могуществом далеко выше их. Этому месту весьма много света придает разговор, озаглавленный именем Парменида. Там философ между прочим говорит, что τὸ ἕν, то есть одно само по себе и бесконечное, поколику не имеет оно никакого свойства и формы, есть ничто (P. 137 C. — 142 B), и потому чуждо истины и не может быть предметом познания для человеческого ума. Напротив, τὸ ἕν ὄν, то есть, εἴ ἐστι, одно конечное, имеющее форму, образ, способ, есть всё, поколику принимает в себя разнообразие известных форм, и потому может быть предметом мнения, ощущения, знания (P. 142 B — 155 E). Положим, Платон постановил, что та бесконечная сущность мира мыслимого, — есть ли это нечто, только соединенное с Богом, или сам Бог, — по известным законам распределена на образы и формы: затруднение и темнота этой мысли, при таком представлении, исчезает. В этом случае благо условливает существование всех вещей, так как вещи от него приняли свои формы. Из этого уже понятно, почему благо само в себе посылается ἐπέκεινα τῆς οὐσίας πρεσβείᾳ καὶ δυνάμει ὑπερέχειν.
