Аф. Внимайте еще, как внимали вы о богах и о своих прародителях. После бессмертных богов душа есть драгоценнейшее благо, благо более всех других нам собственное, неотъемлемое. Две части составляют человека: одна лучшая, благороднейшая владычествует; другая слабейшая, худшая повинуется. Владычествующая должна иметь предпочтение пред повинующеюся. И так я справедливо скажу, что после всемогущих богов, во-вторых мы должны почитать душу свою. Все мы уверены, что воздаем ей должную почесть; но, можно сказать, никто из нас не почитает ее должным образом. Честь есть вещь божественная; ничто порочное не достойно её. Кто думает возвысить душу свою учением, дарами или властью и не старается сделать ее из худшей лучшею, тот думает почтить ее и делает противное. Всякий человек едва вступает в первые лета юности, уже воображает, что он всё знает, самохвальство почитает похвалою душе своей, с пламенным сердцем стремится исполнять все свои желания; но мы говорим, что он губит душу свою, а не почитает. Не такое почтение прилично второй после богов. Кто не себя, а других почитает виновниками своих погрешностей, своих великих несчастий, и всегда прославляет свою невинность; тот по видимому чтит душу свою и вместо того наносит ей вред. Предаваясь удовольствиям против правил и советов законодателя, мы также не чтим ее, но оскверняем пороками и подвергаем угрызению совести. Кто не упражняется в похвальных трудах, не противостоит огорчениям и ужасам, но уступает им, тот малодушием своим также не приносит ей славы; ибо все низкие дела бесчестят ее. Не почитает ее и тот, для кого жизнь есть единственное благо: почитая злом то состояние души, в котором она будет по смерти, он упадает, теряет свое мужество, доказывает неверие, что величайшее блаженство скрывается там за гробом, в наслаждении благами божественными. Почитать красоту выше добродетели есть совершенное бесчестие души. Несправедливо отдавать преимущество телу над душою. Ничто земное не может быть лучше небесного. Кто иначе рассуждает о душе, тот не знает, что оставляет в пренебрежении драгоценнейшее сокровище. Кто любит приобретать имение нечестными способами и без угрызения совести смотрит на сии приобретения, тот не ублажает души своей, но совсем напротив; ибо всё достоинство её и доблесть отдает за горсть золота; но всё золото и на земле, и под землею не сто́ит добродетели. Вообще, кто не хочет всеми силами воздерживаться от того, что законодатель признал бесчестием и пороком; кто не стремится со всею ревностью к благам и отличиям, кои закон определяет: тот забывает, что с сей стороны подвергает величайшему поруганию душу, сие божественное существо, и оставляет ее в бедственном состоянии. Можно сказать, никто не видит пред собою строжайшего судью и местника своих беззаконий; и какая месть ужаснее, как уподобляться злым, и уподобляясь им, убегать мужей добрых и беседы их и со всем стремлением прилепляться к сообществу первых? Прилепляющийся к ним по необходимости вовлекается в те же дела и страсти, к коим они обыкновенно влекут друг друга. Сие состояние не есть еще приговор суда, ибо суд и справедливость есть дело божеское; это есть наказание, сопутствующее беззаконию. Равно несчастны и тот злодей, который подвергается сему наказанию, и тот, который избегает его: один остается без надежды на исцеление; другой погибает для спасения многих других.
Честь наша, можно вообще сказать, состоит в том, чтобы следовать лучшим и к лучшему концу вести то, что худо, но может быть исправлено. В человеке одна душа только имеет способность убегать зла, и стремиться к верховному благу, обладание коего вообще есть основание всякого общежития. За сие мы дали душе второе место после богов.
Третье место в общем порядке всякий размышляющий уступит достоинствам телесным, кои требуют рассмотрения: ибо одни из них суть истинные, другие ложные. Сие рассмотрение есть дело законодателя. Кажется, он так о них судит: достоинства телесные состоят не в красоте, не в силе, не в быстроте, не в величине роста, но в здоровье, хотя многим сие так кажется, но и не в противном сему. Среднее соединение сих крайностей гораздо ближе к умеренности и надежнее: ибо одна крайность напыщает души тщеславием, другая соделает их низкими и раболепными. То же можно сказать о приобретении имения, денег и почестей: излишество их производит вражду и возмущения, как вообще в государстве, так и в частности; за недостатком же следует рабство. Но да не сребролюбствует никто для детей, желая оставить их богатейшими; сие не полезно ни им, ни отечеству их. Лучше всего и приятнее богатство не блистательное, но против всех нужд достаточное. Соответствуя всем потребностям и поддерживая во всём порядок, оно доставит нам жизнь безбедную. Наследством детей должно быть не золото, но глубокое благочестие, стыдливость, которые не иначе можно внушить, как порицанием всякого бесстыдного их поступка. Сия не относится к обыкновенному совету, который дают юношам стыдиться всего. Мудрый законодатель более должен предписывать старейшим стыдиться пред юношами, чтоб они особенно пред сими остерегались говорить или делать что-либо постыдное: где бесстыдны старики, там юноши необходимо делаются бесстыднейшими. Истинное воспитание юношества и всякого возраста состоит не в увещевании, но в строгом исполнении того, чему мы хотим научить других.
Кто почитает родство и блюдет в сердце своем наследственный страх к отечественным и семейственным божествам, тот может ожидать от них благословения чадам своим. Чтоб наслаждаться ласками дружества и приязнью знакомых, мы должны почитать услуги нам от других важнее, нежели как они сами думают, и благодарность свою к ним ценить менее, нежели что она для них значит. Тот лучший гражданин и сын отечества, кто выше всех Олимпийских побед, выше всех трудов, подъемлемых во время мира и войны, ставит повиновение отечественным законам и ревностнейшее их соблюдение в продолжение всей жизни. Отношения с иноплеменными должны быть для нас священны: ибо все обиды иноплеменников или иноплеменникам от граждане оказанные, вопиют к богу-мстителю. Странник без друзей, без родных возбуждает сожаление и у людей, и у богов. Сильный во мщении всегда заступит притесненного; и кто сильнее страннолюбивого духа и Бога, служащего страннолюбивому Зевесу? В ком есть хотя мало ума, тот должен остерегаться в течение жизни своей обидеть чем-либо странника. Величайшая обида подобным своим есть презрение к просящим. Сей Бог, коего бедный призывал во свидетели обетов своих, не оставит страждущего; и горе бесчувственному злодею! Cии страдания никогда не останутся без отмщения.
Мы уже сказали, чем мы должны родителям, самим себе, тому, что находится в нашей власти, отечеству, друзьям, ближним и странникам. Теперь следует сказать, каковым должен быть сам всякий человек, чтобы наслаждаться счастливою жизнью. Я не говорю здесь голосом закона, но подражаю тому законодателю, который посредством похвалы и порицания приготовляет умы ко вниманию. Истина есть основание всех благ божеских и человеческих. Кто хочет быть счастливым и блаженным, тот как можно ранее должен приобщиться ей, и всё время жизни своей употреблять на то, чтоб быть истинным человеком, который один достоин доверенности; ибо можно ли положиться на того, кому приятна произвольная ложь? Есть и такие, коим приятна непроизвольная; то и другое достойно презрения; невежда и вероломный равно презренны. Время изобличит их: при конце жизни, в скучной старости их ожидает хладное одиночество. С друзьями, с детьми, равно как без друзей, без детей, они будут вести жизнь сирую.
Достоин почтения человек, чуждый всякой несправедливости; но вдвое больше права на уважение имеет тот, кто удерживает от обиды других: один справедлив только к самому себе, другой справедлив и для тех, коих преступления он открывает правительству; а тот, кто содействует правительству в обуздании злобы, должен назваться мужем великим, совершенным гражданином, образцом добродетели. Такую же похвалу должно воздавать скромности, благоразумию и прочим доблестям, если кто, украшаясь ими, может сообщать другим свое расположение. Величайшие почести принадлежат насаждающему в сердцах граждан семена добродетелей; второе место займет тот, кто имеет то же желание, но без таланта; завистливый, который добровольно, из дружбы ни с кем не поделяется своими благами достоин всего презрения; но сие презрение не должно простираться на те отличные дары, коими он владеет; напротив всякий должен по силам стараться о приобретении их.
Пусть существует между нами соревнование в добродетели, но без злобной зависти. Тот содействует благу всего государства, кто сам стремится далее и злыми наветами другим пути не преграждает. Завистливый, который только хитростью думает стать выше других, и сам от сего менее успевает в истинной добродетели и состязающихся с ним приводит в малодушие несправедливым своим порицанием. Таким образом, на поприще доблести он охлаждает жар своих сограждан и уменьшает славу своего отечества.
Всякий должен быть мужествен, а более кроток: ибо в испорченном веке нельзя иначе избегнуть несносных обид со стороны других, как противодействуя, защищаясь и твердо отражая удары на самого противника. Без мужественного духа сие невозможно. Впрочем сии порывы раздраженного не всегда неудобоизлечимы. Надлежит помнить, что всякий против своей воли делается несправедливым; ибо никто никогда сам собою не домогался величайшего зла, особливо в делах важнейших; душа и истина, как мы сказали, важнее всего; кто ж добровольно согласится подвергнуть ужасной болезни благороднейшую часть самого себя и страдать целую жизнь? Всякий человек несправедливый более достоин сострадания; но сострадать можно только о том, в ком зло еще удоболечимо; пред сим должно претворять гнев на кротость и не питать к нему ожесточения и ненависти свойственной женщинам; только против злого и совершенно погибшего должно показывать гнев свой. Посему-то, говорю, добрый должен быть и мужественным и кротким.
Величайшее зло, как бы врожденное, скрывается в душе нашей, которое всякий извиняет в себе, и от которого никто не думает исцелиться. Я говорю о самолюбии; оно проистекает из самой природы нашей; но в самом деле чрезмерная любовь к самому себе есть причина всех наших погрешностей. Любящий слеп к любимому своему предмету: тот худо познает справедливое, доброе, изящное, кто почитает себя выше всякой истины; и не будет великим человеком, любящий только себя и свое; должно любить одно справедливое и в себе, и особенно в других. От сей слабости проистекает и другая, невежество свое почитать мудростью. Не зная ничего, мы почитаем себя всезнающими, не поручаем другим, чего сами не в силах сделать и делаем с великими погрешностями. Потому, оставив излишнее самолюбие и не стыдясь, будем подражать тем, кои лучше нас.
Есть простые правила, часто в разговоре употребляемые и притом весьма полезные; их мы должны всегда припоминать себе. Как поток быстро стремится, и одна волна беспрестанно сменяется другою, так в воспоминании нашем беспрестанно должны родиться новые добрые мысли, между тем как другие исчезают. Скажем, что долг велит нам воздерживаться от излишней радости и слез; будем напоминать друг другу, что мы должны не показывать ни восторга, ни горести, но сохранять важную твердость как в счастье, в котором нас поставляет наш гений-хранитель, так и в препятствиях, кои встречаются на трудном пути жизни; будем всегда надеяться на то, что Бог посылает добрым: встретятся ли дни счастливые, то он продлит их; встретятся ли бедствия, то он облегчит их и настоящим опасностям даст лучший конец. С такой надеждою каждый должен жить и по таким правилам действовать, напоминая их и себе и другим, как в трудах, так и в минуты отдохновения.
Итак, вот наши обязанности, которые мы должны исполнять как в отношении к другим, так и в отношении к самим себе. Но сии правила суть более божественные, нежели человеческие. Мы должны говорить не богам, но людям.
Природу человеческую особенно составляют удовольствия, огорчения и желания. Они восторгают, колеблют смертного беспрестанными заботами. Благороднейший образ жизни заслуживает похвалу не только благовидною наружностью; но если кто хочет им пользоваться от самой юности, не совращаясь, с прямого пути добродетели, сей образ жизни превосходнее и в том, к чему мы все стремимся: он доставляет в жизни более радостей и менее огорчений. В сей истине не усомнится, кто хочет чистосердечно испытать ее. Но как испытать? Рассмотрим, согласно ли с природою человеческою то, что я предлагаю, или противоречит ей? Сравнивая разные роды жизни, одну приятнейшую, другую горестнейшую, находим, что мы все желаем себе удовольствия; огорчения же не избираем и не желаем; удовольствие для нас лучше, нежели ничего; но от горести мы все желаем избавиться; далее, мы ищем меньшего огорчения с большим удовольствием, и не желаем меньшего удовольствия с большим огорчением. Нельзя утвердительно сказать, изберем ли мы половину одного на половину другого. Чтоб определить к выбору чего-либо нашу волю или оставить ее в нерешимости, всё зависит от того, как многочисленны, велики и сильны удовольствия или огорчения, или от равенства их. Таков необходимый порядок вещей; мы избираем ту жизнь, в которой есть удовольствия и горести в высокой степени и силе, но сумма первых превосходнее; противного сему не желаем. Не желаем и такой жизни, в которой всё низко, мало, тихо, и притом сумма огорчений превышает; мы ищем противного. Наконец, то состояние, в котором всё находится в равновесии, лучше того, в котором преобладают страдания: мы ищем приятного и бегаем того, что преимущественно возбуждает нас к огорчению.
В сих границах необходимо заключаются все образы жизни; нам остается только наблюдать, к какой из них наша природа расположила нас. Если б кто сказал, что желания его не заключаются в сих пределах, тот обнаружил бы только свое невежество и неопытность в образах жизни. Какие же и сколь многоразличны состояния, в которых человек, взвесив всё достойное и недостойное желания, всё произвольное и непроизвольное, начертав посему свои правила и соединив всё дружественное, приятное, лучшее, изящнейшее, может сделаться счастливым? Положим с одной стороны жизнь умеренную, мудрую, мужественную и притом здоровьем сопровождаемую; с другой жизнь буйную, малодушную, невоздержную, болезненную. Кто знает выгоды умеренной жизни, тот знает, что она есть самая тихая и мирная: ослабляет горести, отнимает буйные порывы у наслаждений, желаний и у самой любви; что невоздержная напротив на всё стремительна, усиливает горести, дает всю власть удовольствиям, воспламеняет безумным, непреодолимым влечением желания и любовь; что в умеренности более удовольствий нежели огорчений, а в невоздержании более огорчений, нежели удовольствий, как по числу так и по силе, и потому одна жизнь по закону необходимости приятнее, другая горестнее. И если всё сие справедливо, то следует, что всякий против воли своей бывает невоздержным. Вся чернь или по невежеству или по развращению оставляет умеренность в жизни. О болезненном и здоровом состоянии также можно сказать, что каждое из них имеет свои удовольствия и горести; но сумма удовольствий более в здоровье, а горестей более в болезни. Произвольно мы никогда не изберем того образа жизни, в котором более огорчений; лучше, где их менее. Поелику же у людей умеренных, мудрых и мужественных то и другое бывает слабее, меньше и реже, нежели у невоздержных, безумных и малодушных; поелику в удовольствиях то одни из них, то другие бывают выше, но суммою горестей последние несравненно превышают первых; то мужественный и мудрый превосходнее малодушного и безумного, и жизнь его несравненно приятнее жизни последнего. Вообще жизнь добродетельная по телу и по душе приятнее жизни порочного; она пред всеми прочими украшается лепотою, правильностью, доблестью и славою, и ведущий ее во всем счастливее ведущего жизнь противную. Здесь мы окончим общее предисловие к законам.
После сего должно говорить о законах, или лучше сказать, начертать основу государствоправления. Как в ткани не одинаковым образом составляются самая основа и перевязывающие ее нити, но необходимо бывают различны: основа бывает связана крепче и тверже; прочие нити слабее и более отличаются красотою: таким же образом отличаются исправляющие в государстве важнейшие должности и люди каким-нибудь учением украшенные. Устроение государства разделяется на две части: первая есть установление властей; вторая учреждение законов для каждой власти; но наперед надлежит обратить внимание на следующий предмет: пастырь, принимая стадо тельцов или овец, или других животных первое старание обращает на то, чтобы для безопасности их сделать между ними надлежащий разбор, отделить здоровых и нездоровых, и отослав одних в особенное стадо, других оставляет своему попечению; он уверен, что без сего строгого разбора, тщетен всякий труд о телах и душах испорченных худым воспитанием и привычками; что от больных частей легко заражаются и здоровые. О других животных я говорю только мимоходом для примера; но люди требуют величайшего попечения и достойны того, чтоб законодатель тщательно исследовал и подробно изложил всё, что касается до очищения государства и до чистоты нравственности.
Вот, что можно сказать о сем очищении: один способ его есть тихий и легкий, другой насильственный. Насильственным и следовательно надежнейшим может пользоваться неограниченный государь-законодатель, Законодатель без власти неограниченной при устроении нового государства и при учреждении законов может успеть только тихими и простыми мерами очищения. В политике как и в медицине лучшие способы соединены с огорчениями: они с неумолимым правосудием осуждают на казнь, на смерть, на изгнание, и таким образом освобождают государство, как от неисцелимой язвы, от преступников, ознаменовавшихся величайшими злодеяниями. Легчайшая мера к очищению государства есть сия: тех, кои по недостатку пропитания, при воззвании полководцев стекаются единственно в надежде обогатиться добычею чужих, имений, как заразу, правительство немедленно высылает, под благовидным именем поселения. Так при самом начале должен поступать всякий законодатель. Но мы в сем случае находимся в самом затруднительном положении; нам нельзя думать ни о поселении, ни о каком либо роде очищения: те, кои должны населить наш город, подобны различным потокам, кои из источников или составясь от проливных дождей, стремятся в одно великое озеро; остается только пещись, чтоб стекающаяся вода сохранила чистоту свою; мы должны или вычерпывать ее, или отводить в другие стороны. Таков труд и таковы опасности, можно сказать, бывают при устроении каждого государства. Но так как наше исполнение происходит только на словах, а не деле, предположим, что наш выбор сделан — и самый чистый, какого можно желать. Опытом и продолжительным временем открыв вредных людей в числе желающих вступить в права нового гражданства, мы воспретили им вход; добрых же привлекли всею благосклонностью и награждениями. Не оставим в молчании того, что к великому счастью наше поселение не подвержено ужасному и опасному междоусобию и ссоре за разделение земли и уничтожение долгов; поселение Ираклидов, как мы заметили, имело те же выгоды. При учреждении новых законов нельзя оставить без перемены всех прежних постановлений, но и переменять всего невозможно; остается только желать осторожного, постепенного изменения и в продолжение многих лет делать самые малые нововведения. Сей неприметный переворот зависит от богатейших, если они, владея большим количеством земли, по доброте своей не желают доводить до крайности своих должников, но или прощают, или помогают, или по крайней мере соблюдают умеренность; если они почитают бедностью не уменьшение богатства, но ненасытность к приобретению. Таково прочнейшее основание общественного бытия, и только на таком основании можно утвердить политическое здание, какого обстоятельства требуют; где нет сего основания, там не устоит никакая политическая система.
Мы избегли сего неудобства или, по крайней мере, открыли средство избежать его, то есть любить справедливость и не искать обогащения неправедного. Я не знаю другого пути ни широкого, ни тесного к предохранению себя от гибели. Сие должно служить оградою и нашему отечеству. Имения граждан должны быть чисты от всякого нарекания взаимного, и доколе существуют старые причины к неудовольствию их друг против друга, законодатель, если имеет хотя несколько здравого смысла, никак не должен спешить к новым каким-либо распоряжениям, не отклонив прежних препятствий. Кому Бог дарует, как нам основать новый город, не имеющий никакой причины ко взаимной вражде, тот разве по особенному невежеству и по совершенной испорченности может посеять в нём семена раздора.
Каким же образом мы сделаем правильное разделение земли и жилищ? Во-первых, определим число граждан, потом разделим их на известные классы, назначив для каждого класса величину и права его, после сего сколько возможно разделим поровну землю и жилища. Удобнее всего определить народонаселение нашего города по пространству земли и по числу соседних городов: земли нужно столько, чтоб она могла прокормить известное число жителей при умеренном образе жизни; число жителей такое, чтоб они могли отражать нападение врагов и подавать помощь притесненным соседям. Число, сие мы определим и словом, и на деле, когда узнаем местное положение своего города и силы неприятельские: теперь, чтоб не прервать своей беседы о законодательстве, мы означим его примерно. Число всех поселенцев, участвующих в разделах и в защищении отечества, для определенности пусть будет пять тысяч сорок; на столько же частей должны разделиться земля и селения, чтоб каждый человек имел свой жребий и участок. Число сие сначала может быть разделено на две части, потом на три, на четыре, на пять и так далее до десяти. Всякий законодатель должен выбирать число самое сообразное своему городу, именно в котором бы находилось как можно более разделений и подразделений: ибо не всякое число способно ко всем подразделениям. Число же пять тысяч сорок может иметь шестьдесят делителей без одного и сряду делится на все числа от одного до десяти. Сие весьма полезно во время войны и во время мира для различных общественных сделок, для наложения податей, разделов и торговых сношений. Но приобретать точное познание о свойствах чисел должны те, коим закон предпишет сию науку. Впрочем, повторю, сие совершенно необходимо. По изложенным причинам устрояющий новое государство должен иметь понятие о сем предмете.
Созидает ли кто новый год, или восстановляет древний давно падший, при введении богов и жертвоприношений, при выборе священных имен никто благоразумный да не дерзает изменять того, в чём уверили всех оракулы или Делфийский, или Аммонов, или ветхие предания ответами или божественным внушением. По сей вере установлены жертвоприношения, соединенные с известными обрядами или отечественные, или тирренские, или кипрские, или из других стран заимствованные; таким образом освящены некоторые предания, статуи, жертвенники, капища и рощи. Законодатель не должен делать в сих предметах ни малейшей перемены. Каждой части города он должен назначить своего бога, гения-покровителя или героя. При разделении земли особенно он должен оставить место для священных рощей и для всего, что относится к почитанию божества; там в определенные времена все классы граждан будут собираться для взаимного облегчения своих нужд, к утверждению дружества, для кратчайшего знакомства и общего сближения между собою. Для государства нет блага выше того, если все граждане друг другу ближние, свои. Где во взаимных отношениях людей нет света, но царствует тьма, там нет прямого уважения к достоинствам, к властям, нет и должной справедливости. Всякий гражданин в личности своей должен стараться, чтоб почитали его не коварным, но простосердечным и искренним, и чтоб коварный не дерзал обманывать его.
После сего дальнейший ход законодательства столь необыкновенный, как в игре выход со священного числа, без сомнения сначала удивит слушающих; но размыслив и поверив его опытом, они найдут в нём если не первый способ к устроению государства, то такой, который только одному уступает. Может быть иные и не примут его, потому что еще не привыкли к законодателю, который бы не говорил голосом повелителя. Мы сделаем со своей стороны лучшее: представим государство совершеннейшее, потом второе, и отдадим их на выбор каждому начальнику нового поселения. Теперь, поступая сим образом и называя по совершенству государство первое, второе и третье, сей выбор мы предоставим Клинию, или и другим, кои участвуя в совете с ним, захотят каждый по своему рассуждению удержать то, что почитает лучшим в отечественных законах.
Итак, лучшее государство, лучшее правление, лучшие законы суть те, где во всём совершается старинное изречение «у друзей всё общее», и, если можно, общие жены, общие дети, и общие имения; где так называемая собственность вовсе неизвестна, и вещи по природе собственные, по возможности делаются общими, например глаза, уши и руки, и все граждане уверены, что они одно видят, одно слышат и делают, одно хвалят и порицают, и в жизни имеют одни удовольствия и огорчения. Государство, в котором законы производят сие единство, есть верх совершенства, другой прямейшей и лучшей цели для них нет и представлено быть не может. В нём царствует такое невозмущаемое веселье и блаженство, что оно достойно быть обителью богов, или сынов божьих. Вот пример, на который должно взирать при устроении правления и к которому по возможности должно приближаться. Но то, которое мы намереваемся устроить, недалеко отстоит от сего бессмертного образца, и займет по нём второе место, если удастся совершить его. После того, если Бог поможет нам представим и третье.
Обратимся к устроению второго: сначала наши граждане должны разделить жилища и землю; но возделывать ее общими силами было бы выше сил настоящего поколения при нынешнем его образе жизни и воспитании. Они разделят ее с тою мыслью, чтоб всякий почитал свой удел собственностью целого государства, и любил бы страну родную так, как дети любят свою родительницу; скажу более, смертные должны видеть в своем отечестве божество и верховного обладателя. Такое же расположение должно питать к отечественным богам и пенатам. Вот средства сохранить его навсегда: число домов, какое однажды будет назначено, не должно никогда ни увеличиваться, ни уменьшаться. Сие постановление точно будет исполняемо во всём государстве, если получивший жребий отец семейства будет назначать наследником имения своего только одного из детей своих, которого сам изберет как преемника и исполнителя всех обязанностей относительно к богам, к роду своему, к отечеству, к живущим и к тем, коих уже постигла смерть. У кого много детей, тот должен выдавать дочерей по закону, который будет для сего установлен; сынов же по взаимному согласию усыновлять бездетным гражданам. Если сии взаимные сношения не помогут; если число дочерей или сыновей слишком велико, или по всеобщему неплодию слишком мало; то в подобных случаях долг высшего правительства, обратить свое внимание на то, что должно делать с сим избытком или ущербом граждан и принять меры ко всегдашнему сохранению тысячи сорока уделов. Меры сии многоразличны: почести, бесчестия, увещания старейших в беседе с юными весьма действительны и к удержанию излишества и к поощрению большего народонаселения.
Может случиться также совершенная невозможность к уравнению пяти тысяч сорока домов; иногда супружеская любовь награждается излишеством чад, от сего происходит замешательство: тогда остается древнее средство, о котором мы часто говорили, дружелюбное переселение в страну, выгоднейшую. Иногда наводнения, болезни и гибельная война уменьшают определенное число граждан; не должно наполнять сей убыли без разбора иностранцами без всякого воспитания. Впрочем необходимости, как говорят, сам Бог не может противиться.
Теперь обратим слово к самим согражданам, и в виде увещания изложим предыдущее: «Благороднейшие из людей! Возлюбите сродство, равенство, единство, согласие с природою; не погрешайте против сего в своем числе и во всех своих прекрасных и добрых делах; и, во первых, касательно числа не выступайте никогда из предписанных вам пределов; также покупкою или продажею не посрамляйте умеренной доли, которая вам досталась. Ни Бог, податель всякого удела, ни законодатель тогда не будут вашими покровителями.»
Здесь в первый раз закон не слушающим его предписывает положительно или не принимать удела, или принимать его в твердой вере, что земля есть священное достояние богов, что жрецы и жрицы на первых жертвоприношениях, на вторых и третьих должны просить богов поразить достойною казнью покупающего или продающего дом или усадьбу. Имя каждого гражданина с означением его имения, написанное на кипарисных досках, полагается в храмах для памяти в потомстве; о сохранении сих записей пекутся правители, известные по своей проницательности, от которых не могли б укрыться никакие преступления, и которые строго наказывают противящихся закону и Богу.
Сколько полезно сие устройство для всякого государства, которое примет его, сего не может знать человек порочный, но узнает всякий из опыта, и сам сделавшись добродетельным. Оно не допускает в государстве корыстолюбия, не позволяет никому обогащаться подлою корыстью, потому что презренное ремесло ниспровергает свободу; а сею ценою никто не пожелает приобретать себе имения. За сим законом следует другой, который запрещает частному человеку копить сребро или золото. Деньги должны служить только для ежедневного обмена, чтоб платить должное художникам, давать плату наемникам, рабам и домашним. Для сего должна быть в государстве ходячая монета, которая не имела бы никакой цены для чужестранцев. Общие эллинские деньги служат только для содержания войска, для отправляющихся в чужие страны как то: в посольства и по другим государственным потребностям. Ежели частному человеку случится нужда выехать за границу, то он может сделать сие только с позволения правительства, и по возвращении в отечество должен отдать в казну оставшиеся у него иностранные деньги, приняв за оные по счету государственную монету. Если окажется, что он утаил что-либо, то утаенное берется в казну; знавший о сем и не объявивший правительству, вместе с утаившим подвергается одному бесчестию и наказанию и сверх того пене, равняющейся иностранным деньгам.
Кто женится или выдает дочь свою замуж, тот не должен ни давать, ни получать никакого приданого. Запрещается также закладывать что-либо в обеспечение верности или отдавать деньги в проценты: в последнем случае всякий имеет право не платить ни процентов, ни капитала. Что сие устройство есть самое лучшее для государства, в том легко убедиться, вникнув в самое намерение законодателя. Намерение же мудрого политика совсем отлично от рассуждения черни; он не поставляет общественного блага в том, чтобы соделать государство великим, богатым, избыточествующим в сребре и золоте, сильным на суше и на море; и затем уже, чтоб соделать его лучшим и счастливейшим. Одно что-либо из сего возможно; но то и другое вместе невозможно. Законодатель ограничивается возможным, а невозможного не желает и не делает тщетных покушений. Поелику счастье и добродетель неразлучны, то и он желает, чтоб граждане его были счастливы и добродетельны. Невозможно быть слишком богатым и вместе добрым; богатым, как разумеет сие чернь, то есть быть в числе тех редких людей, коих всё достоинство ценится по количеству имения, хотя бы владел им человек порочный. Я никогда не соглашусь, чтоб богатый был действительно счастлив без добродетели: но невозможно быть отлично добрым и отлично богатым. «Почему же?» — спросите вы. Отвечаю: потому что кто приобретает честными и нечестными способами, тот приобретает вдвое больше того, кто пользуется только честными способами, и тот, кто не делает издержек ни худых, ни добрых, издерживает вдвое меньше того, кто готов на все благородные, прекрасные торжествования. Итак, тот, кто имеет вдвое меньше дохода и вдвое больше расходов, может ли быть богаче того, кто вдвое больше получает и вдвое меньше проживает? Один из сих есть добрый, а другой худой, если он только скуп; и чаще совершенный злодей, но добродетельный никогда. Кто приобретает и честным и нечестным способом, не делая ни честных ни бесчестных издержек, тот есть скупой богач, и притом как совершенно злой, следовательно ненасытный, он беден; а кто издерживается на прекрасные дела, приобретая только честным образом; тот нелегко может сделаться отлично богатым, но притом и не беден. Заключение прямое, что слишком богатые не могут быть добродетельными и без добродетели они несчастливы. Намерение же законов есть то, чтоб соделать людей счастливейшими, и особенно поселить между ними взаимную любовь. Сию взаимную любовь питают граждане друг к другу не там, где есть вечные тяжбы и несправедливости, но где их вовсе нет или очень мало. Для сего-то желательно, чтоб в государстве не было ни золота, ни сребра, ни чрезмерного обогащения посредством низких ремесел и процентов или подлыми промыслами; но чтоб все поставляли богатство свое единственно в земледелии и в том, что не заставляет нас нерадеть о главном, для чего приобретается всякое богатство, то есть о душе и теле, которые гаснут без правильного упражнения и без прочего образования. Вот почему мы так часто повторяем, что приобретение денег должно почитать последним делом. Так; из трех предметов, кои должны занимать все внимание человека, третий и последний есть приобретение имения. Тело составляет средний предмет его попечения, а первый есть душа. Наше государство только тогда получит надлежащее свое устройство, если в нём наши главные предметы будут разделены по сим трем отношениям. Худой тот закон, который заставляет предпочитать мудрости здоровье тела, или здоровью телесному и мудрости богатство. Законодатель часто должен вопрошать самого себя: «Чего я хочу? Получив успех, достигну ли своего намерения?» Только таким образом он может совершить свое дело и освободить других от труда делать после него перемены. Иначе он не успеет.
Итак, получивший свою долю пусть владеет ею на сих положенных условиях. Хорошо б было, если б каждый приходил в наше поселение с равным участком и в прочих вещах. Но поелику сие невозможно, и один приходит с большими стяжаниями, другой с меньшими: то по сим многоразличным обстоятельствам, для общего уравнения, классы граждан должны быть различны. Таким образом власти, налоги, подати будут соответствовать достоинству каждого не только по доблести его собственной или предков его, по силе и красоте тела; но также по богатству и бедности каждого, дабы граждане, получая равные почести и достоинства, не равною, но соответствующею каждому мерою, не имели причины к раздорам. Для сего смотря по имению, должно установить четыре класса, назвав их первым, вторым, третьим, четвертым или другими именами. Одни остаются в одном классе; другие, из бедных сделавшись богатыми или из богатых бедными, переходят в другой себе приличный.
Сему желал бы я дать такой образ закона: чтоб предохранить государство от величайшего зла, то есть от возмущения, между гражданами не должно быть ни крайней бедности, ни чрезмерного богатства; обе сии причины производят одно действие, и потому законодатель должен положить им границы. Границею бедности будет служить соблюдение удела, в котором всякий должен находиться, и уменьшение коего никому не пропустит без внимания ни правитель, ни всякий другой, кто только полагает в добродетели свое честолюбие. Закон, определяющий меру уделов, позволяет приобретать вдвое, втрое и даже в четыре раза больше. Но кто приобрел больше сего или сам, или по щедрости чьей-либо, или куплею, или другим каким благоприятным случаем, тот возвратит городу и богам покровителям его, излишнее и со славою освободится от преследования законов. Если он не хочет повиноваться сему закону, то обличивший его в награду получает половину всего излишка, другую же половину виновный отдает богам. Все имения сверх положенного участка должны быть известны и записаны у правительства, законом для сего определенного, дабы все права относительно имений были ясны и споры не запутанны.
Скажем о местоположении города. Он должен находиться в средоточии всей страны, на таком отличном месте, где всё привольно; нетрудно понять и объяснить сие. В средине самого города посвятим храмы Весте, Зевесу и Афине; оградим их стеною и назовем Акрополисом. Начиная отселе как от центра, разделим весь город и всю окрестность на двенадцать частей, кои должны быть уравнены таким образом, чтоб части плодородной земли были меньше, неплодородной больше. Сделаем пять тысяч сорок жребиев, разделив каждый из них надвое, возьмем по две половинки: одну на ближнюю часть к городу, другую на отдаленную, — вторая часть к городу, со второю от дальнего конца также должны составлять один жребий, и так далее; постараемся притом уравнять большим или меньшим количеством участка доброту и неплодородие земли. Жителей также разделим на двенадцать частей, равно как и всё прочее имение их по сделанной описи; потом бросим жребии по числу двенадцати богов, и каждую часть освятим и назовем именем своего бога. Двенадцать отделений города опять разделим таким же образом, как и всю страну; для каждого жителя назначим два места, одно ближе к городу, другое далее к концу. Таким образом устроится местное расположение города.
Впрочем мы должны согласиться, что такое предприятие не совсем возможно; что не все обстоятельства могут соответствовать нашему расчету. Можно ли ждать, чтоб не возроптали на сию общительность, чтоб все довольствовались определенным посредственным имением, чтоб приняли правила в рассуждении детей, и не обижались лишением золота и других вещей, которое предписывает законодатель. Центральное разделение страны и города почтут мечтою сонного; скажут, что я из воску хочу построить город и сотворить граждан. Возражения сии не без основания некоторым образом. Но с другой стороны не забудем и того, что отвечал бы нам на сие законодатель: не думайте, друзья мои, будто я и сам не вижу, что слова ваши некоторым образом справедливы. Но справедливость требует во всяком предприятии представлять со всею изящностью и истиною образец будущего совершенства его. Надобно оставить неудобоисполнимое, и неослабно стремиться к тому, что соответствует нашему намерению и ведет нас к нашей цели. Дадим свободу законодателю положить конец своему предприятию, и после того рассмотрим вместе с ним, что полезно и легко в сем предприятии, и что сопряженно в великими препятствиями. Ибо и в маловажных работах художник должен действовать по одному плану и согласно с самим собою, если хочет приобрести себе добрую славу.
После общего разделения всего государства на двенадцать частей надлежит вникнуть в первые, вторые и третьи подразделения, какие может заключать в себе каждая часть в наполнении числа пяти тысяч сорока. Посему законодатель соразмерным и точным образом может устроять братства, общины и селения, также военные станы, их расположение, деньги, меру сухих и жидких тел и весы. Он не должен опасаться прослыть мелочным умом, если установит определенную меру для всех употребляемых сосудов. Вообще он должен быть уверен, что познание разделения и составления чисел как в самых числах, так в толщине, в глубине, в звуках, в движении вертикальном и в круговом обращении доставляет величайшую пользу; беспрестанно имея пред глазами сии предметы, он должен строго воспрещать гражданам отступать от сего разделения и порядка. Ибо ни в хозяйстве, ни в государствоправлении, ни во всех прочих искусствах никакая наука не имеет такой силы, как наука количеств: и что всего важнее, она возбуждает умы по природе медленные и грубые, делает их способными, проницательными, и чудным образом, наперекор самой природе, во всём благоуспешными.
Можно положить сию науку и другие подобные ей в числе изящных и полезных упражнений, если б кто какими-нибудь законами или искусством очистил от подлого корыстолюбия сердца тех, кои желают с успехом и с пользою заниматься ею. Иначе вместо мудрости мы увидим суетное любознание. Таковы представляются нам египтяне, финикияне и многие другие народы. Низкий образ жизни и приобретения сделал их такими, а может быть худой законодатель или какой-нибудь несчастный случай, или естественное расположение были причиною сей порчи их. Должно заметить, Мегилл и Клиний, что различные естественные положения стран весьма много содействуют тому, чтобы сделать людей лучшими или худшими. Законы никогда не должны быть с ними в противоречии: одни страны неудобны по чрезвычайным ветрам и бурям, другие по наводнениям, иные изобилуют лучшими питательными средствами, другие худшими — всё это без сомнения имеет влияние на душу. Но более всех счастливы те страны, где царствует дух Божий и над всеми уделами бодрствуют гении-хранители: они покрывают своею милостью жителей.
На сие обращая внимание мудрый законодатель, сколько возможно человеку, должен устанавливать свои законы. И тебе, Клиний, предстоит то же. С сего должен начинать желающий населить новую страну.
Кл. Почтенный афинянин, изящны слова твои; я последую твоему совету.